Тони Тетро
Это точно не подделка? Откровенный рассказ самого известного арт-мошенника
Я пообещал ей, что мы вернемся в Помону и сможем жить в кругу семьи и знакомых. К счастью, добрая пожилая хозяйка жилого комплекса вернула нам деньги за жилье, и на следующий день мы уже мчались по пятой автостраде мимо Остин-Хили на пути в Лос-Анджелес. Там мы сняли маленькую квартирку неподалеку от дома бабушки, и я устроился на первую из нескольких моих работ по продаже мебели в окрестностях Помоны, ну а вскоре оказался в Barker Bros, пригороде Лос-Анджелеса. Мы влачили тоскливое и более чем скромное существование.
Каждый день я рано вставал и смотрел с Кристиной «Улицу Сезам», после чего отправлялся в 80-километровый путь на работу. Маргарита, которая распоряжалась семейным бюджетом, выдавала мне доллар на бензин, доллар на парковку и бутерброд с колбасой в пластиковом пакете.
Если бы жена не считала каждое последнее пенни, нам нечего было бы есть.
Она была мастерицей экономить, и я благодарен ей за это, потому что у меня самого это очень плохо получалось.
Продажа мебели в те дни представляла собой проделки на уровне средней школы, жалкий набор уловок и хитростей, позволяющих привлечь клиентов и продать им что угодно и любой ценой. Я учился у старых профи, бедолаг-пожизненников, которые проработали на одном и том же месте по 30 или 40 лет. Они рекламировали дешевый диванный гарнитур по сверхнизкой цене, например 89,95 долларов, привлекая внимание красивой фотографией, а затем, когда клиент попадался на удочку, отправляли покупателям изделие из настолько уродливой ткани, что, увидев ее в реальности, никто бы такого точно не купил. Понятно, что другая ткань стоила почти вдвое дороже.
Мы представали перед потенциальными покупателями с блокнотом и в галстуке-клипсе. На каждом предмете мебели висели так называемые «кнопки» или «мотиваторы», которые информировали, сколько комиссионных можно заработать с продажи товара. Основу этого так называемого бизнеса составляли наживки и подмены: в наши задачи входило всунуть зазевавшемуся клиенту дорогой скотчгард[9] или кровать размера king-size вместо желаемого queen-size. Мы суетились и готовы были пойти на любые сделки с совестью ради каждого потенциального доллара комиссии. Утомительная, скучная и деморализующая работенка.
Заработать в этой шарашке денег мне не удавалось, времени на дочь и жену тоже не оставалось. Я работал шесть дней в неделю либо с раннего утра до шести вечера, либо с полудня до девяти, возвращаясь домой, когда Кристина уже спала.
Когда выдавался свободный день, мы занимались чем-то, что не стоило денег: гуляли, рассматривая витрины, ходили в парк или на местечковый мексиканский карнавал в Онтарио.
Мы ни разу не были в кино, не сходили никуда поужинать. Единственным моим развлечением было рисование по ночам: я воссоздавал подробные, тщательно продуманные копии картин мастеров – Рембрандта, Пикассо и Ренуара, – упражняя разум через работу с плавными мазками кисти и разнообразными красками.
В то время я еще только учился рисовать. Я копировал репродукции из книг, которые брал в библиотеке, выбирая то, что привлекало мое внимание, или то, что особенно хотел попрактиковать. Чтобы сэкономить деньги, я купил художественные принадлежности в хозяйственном магазине и сам натянул холст на дешевые бруски, прикрепив его степлером. Обычно по вечерам после того, как все ложились спать, я рисовал два-три часа за кухонным столом. Я пробовал нарисовать солдата Рембрандта в пастельных тонах или воссоздать его золотую амуницию и пряжки, сверкающие в темноте. Я воссоздал Клоуна Бернарда Баффета, который тогда был очень популярен, хотя сегодня эту работу почти никто не помнит. Я оттачивал свои навыки через череду случайных попаданий, хаотично, без какого-либо серьезного плана, без единого обучающего курса.
В Лос-Анджелесе я сходил в свой первый в жизни музей – LACMA, художественный музей округа Лос-Анджелес, – чтобы увидеть настоящие полотна Рембрандта. Они очаровали меня – реальные полотна, к которым я практически мог прикоснуться, внимательно изучить их в поисках ключей к секретам его техники.
Я помню овальный портрет мужчины: меня поразило, что в глазах изображенного человека играл огонек, который выглядел таким реальным и живым, что казалось, у него есть душа.
Помню, я прочитал на табличке, что картину подарил музею Уильям Рэндольф Херст[10], и, просматривая остальные коллекции, я с удивлением обнаружил, что почти все экспонаты музей получил в дар от богатых меценатов. Подумать только, у человека есть подлинник картины Рембрандта, и он идет и просто так отдает ее в музей!
Рембрандт изображал тело человека, как никто иной. Рассматривая его полотна вблизи, можно было почти физически ощутить их трехмерность.
По телевизору я видел фильм, в котором Рембрандта показали за работой. Вот он, казалось, закончил картину, но затем в последние секунды лихорадочно добавляет штрихи цвета из палитры: белую точку, чтобы золотая цепочка мерцала на свету, мазок красного на кончик носа пьяницы.
Фирменная передача света на его картинах – наследие техники светотени Караваджо – не имела себе равных. Рембрандт был всего лишь мальчиком, когда умер Караваджо, но великий итальянец оказал огромное влияние на голландских мастеров, которые отправились в Рим в поисках вдохновения и заказов. Изучение подлинников Рембрандта стало для меня настоящим откровением. Его распределение света и темноты показалось мне очень тонким, переход от объектов к фону сдержанным, а эмоции – более уравновешенными, чем у прочих картин схожего стиля. Так вот, как бы сильно я ни любил Караваджо, все, что говорят о Рембрандте, – правда. Я искренне убежден, что он величайший художник всех времен и народов. Но Рембрандт не состоялся бы без Караваджо.
Я также посетил музей Нортона Саймона в Пасадене. Его основал богатый промышленник, владевший империей кетчупов и продуктов питания the Hunt’s. Он собрал замечательную коллекцию европейских мастеров и с помпой открыл свой музей в 1969 году. Я выяснил, что у них есть полотна Пикассо, Ван Гога и Ренуара – всех тех художников, подлинники которых я мечтал увидеть лично.
Посетив этот музей, я оказался потрясен палитрой красок Ван Гога. Он наносил свои краски толщиной почти в три сантиметра, размазывая краску, как мне показалось, шпателем. Всматриваясь в его работы, я прочувствовал одинокую и маниакальную психологию его искусства. Не сказать, чтобы я испытывал к Ван Гогу особую любовь, но я прекрасно понимал, что аналогов ему нет и не будет.
Рассматривая картину Пикассо, я заметил, что он работал жидкими и тягучими красками. Просматривались подтеки, очевидно, в спешке не замеченные автором. Некоторые участки холста покрывала густая паста, а другие демонстрировали настолько очевидные проплешины, что можно было разглядеть текстуру холста.
В одном музейном зале я изучал Ренуара с разных расстояний и ракурсов. Мне нравилось, как он создавал картину, полную размытого действия, выделяя одно только лицо, чтобы привлечь внимание зрителя к эмоциям изображенного человека.
Постепенно, по мере того как я начал воплощать эти идеи в своих собственных картинах, я почувствовал себя немного увереннее.
По воскресеньям я ходил на художественные ярмарки и пытался продать свои копии, беззаботно болтая с Кристиной и нанося последние штрихи на картину Рембрандта. Я просил 150 долларов за Моне и 250 долларов за Рембрандта – на их создание у меня ушли недели, но публику, которая искала что-то дешевое в тон занавескам, это не заинтересовало.
Вскоре с ярмарками я завязал, они были пустой тратой времени, но меня не покидали мысли о том, как я могу заработать на своих картинах хоть какие-то деньги.
Мне, молодому оболтусу, в голову не пришло ничего лучше, чем отнести свои копии, подписанные псевдонимом «Тетро», в первые попавшиеся галереи в Помоне, Апленде или Сан-Бернардино. Где бы ни продавали произведения искусства – мне было все равно, какие именно, – я шел туда. Мне сообщили, что мое имя никому не известно и что, пока это так, я не представляю для них никакого интереса. В паре мест мне предложили оставить работы на хранение, но с наличными расставаться не спешил никто. Я даже сходил во французские рестораны, обзванивая их в нерабочее время между обедом и ужином, чтобы спросить, не приобретут ли они прекрасную картину Моне, которую я нарисовал. Те, с кем я встречался, оказались немногословны, но испепеляющие взгляды точно передавали то, о чем они думали: «Убирайся отсюда к черту», как бы это ни звучало по-французски.
Что я понимал о жизни тогда, 20-летний щенок, у меня не было никакого реального плана, я просто пробовал все, что мог, пытался всякими способами проложить себе путь в жизни, на многое мне просто не хватало ума. Я не особо двигался вперед, впустую выбивался из сил, но все же извлек ценный урок:
не имело значения, насколько прекрасным было произведение искусства. Все, что имело значение, – это подпись на обратной стороне.
Глава 3. Подделка! (1972)
После того как я окончательно отчаялся продать свои картины, моя мечта о том, чтобы зарабатывать на жизнь искусством, практически зашла в тупик. Я мысленно закопал ее в землю и закрыл крышку. Я чувствовал себя побежденным.
Продажа мебели – не самое увлекательное занятие на свете. Хотелось бы сказать, что я героически боролся и не сдавался, но на самом деле на меня просто надеялись жена и дочь, и я смирился с тем, что придется вернуться к шестидневной работе, к суете и бессмысленной спешке неделю за неделей. Мы с Маргаритой утешались тем, что со временем у нас появятся новые связи или случайно произойдет что-то хорошее. А пока мы старались подарить Кристине приемлемое для ребенка среднего класса детство. Маргарита стала хорошей матерью, она всегда следила за тем, чтобы наша дочь выглядела ухоженной и нарядной, чтобы она не испытывала недостатка ни в чем насущном. Я даже купил девочке велосипед.
Я был молод и жаждал странствий. В свое время по дороге в Калифорнию я подобрал попутчицу.
Она спросила меня, зачем я еду в Лос-Анджелес, и я ответил просто: «За славой и богатством».
В тайне я мечтал о том, что когда-нибудь стану владельцем «Феррари». Теперь мне пришлось столкнуться с удручающей реальностью: мои мечты бесследно растворялись во всепоглощающей рутине.
Поездки на работу за 80 километров окончательно вымотали меня, я ежедневно тратил впустую часы времени и литры бензина. Каждую неделю в свой выходной день я заходил в мебельный магазин в Помоне, чтобы вновь попросить о работе. Наконец, чтобы не отвечать на мои звонки и покончить с моими импровизированными визитами, меня приняли. Мне казалось, что я неплохо справляюсь, но вскоре в магазине начались сокращения, и меня, как самого молодого и начинающего продавца, уволили. Я подался на пособие по безработице и тогда-то по-настоящему возненавидел жизнь. Нам удалось выжить только благодаря тому, что Маргарита за несколько месяцев до этого устроилась на работу в публичную библиотеку Онтарио.
Хотелось бы сказать, что я использовал вынужденный простой с пользой, но на самом деле я не сделал ничего полезного. Я смотрел «Улицу Сезам» с Кристиной, провожал ее в школу, потом возвращался домой и звонил по объявлениям о работе, которые так и не вылились в практические собеседования. Потом я гонял телевизор по разным каналам, смотрел глупейшую программу «Темпо», где брали интервью у прохожих на улице или у какого-нибудь владельца красивой рождественской елки. Я рисовал, чтобы скоротать время.
Каждый день повторялся, как страшный сон, я не видел возможности что-то изменить. Мы с Маргаритой начали ссориться из-за денег, нашего образа жизни и воспитания Кристины. Однажды вся моя семья приехала из Фултона, чтобы вместе поехать в Лас-Вегас. Мне так хотелось отдохнуть и побыть с семьей, я умолял Маргариту согласиться на поездку. Она сказала, что у нас нет денег, и, хотя она была права, я так разозлился, что не разговаривал с ней три дня.
После нескольких мрачных месяцев безработицы я наконец устроился продавцом мебели в универмаг в новом торговом центре Montclair Plaza. Все было по-прежнему, но, по крайней мере, из торгового центра после работы мы шли в «Веселый Роджер» отдохнуть всей командой. Эти часы стали моей единственной отдушиной, хотя я всегда уходил раньше всех, в самый разгар веселья. Я был единственным сотрудником, которого дома ждали жена и ребенок.
В конце концов мы с Маргаритой отдалились друг от друга. Я ничего не знал о том, как можно сохранить отношения, и в итоге мы развелись, что, наверное, было неизбежно. Я благодарен ей за дочь – мою самую большую радость, Маргарита – хорошая женщина, просто мы поспешили окунуться во взрослую жизнь в 16 лет. Они с девочкой переехали на соседнюю улицу в маленькую милую квартирку, а я начал жить в трех минутах ходьбы от них с парой соседей. Мы виделись по возможности. Да, я едва сводил концы с концами, но я впервые почувствовал ту молодость, которой у меня никогда не было.
Я впервые жил один и мог сам определять свой график. Это было непривычно, но давало свободу все решать самому.
Однажды в обычное воскресенье я поехал на своем побитом «Фольксваген Жук» с нерабочими тормозами в супермаркет Alpha Beta, чтобы купить хлеба и макарон, а также побаловать себя фирменным стейком из рубленого мяса. Ничто не предвещало, но именно этот день изменил мою жизнь и определил курс, которому я следовал в течение последующих 50 лет.
Я уже купил все, что нужно, скучал в очереди на кассе, и вдруг заметил небольшую круглую книжную витрину. Покрутив ее, я увидел книгу с красочной картиной Модильяни на обложке. Это была «Подделка!» Клиффорда Ирвинга. Я взял ее в руки и, пока люди проходили мимо меня, начал читать, завороженный историей печально известного венгерского фальсификатора Эльмира де Хори, который в течение 20 лет вел шикарную жизнь европейского светского льва, продавая Шагалов, Пикассо и Модильяни ничего не подозревающим галеристам и коллекционерам в Испании, Франции и Италии. Я купил книгу, приехал домой и прочел ее в один присест, не сомкнув глаз до поздней ночи. По мере чтения одна мысль становилась все яснее и яснее, она полностью завладела моим сознанием: «Я тоже так могу».
В книге Ирвинг рассказывает о том, как Эльмир поднялся из безвестности и стал уважаемым дилером и желанным гостем в европейских домах и летних резиденциях. Он работал тайно, прикрываясь вымышленными личными отношениями с художниками, и главной его задачей было создание картин, которые были бы не точными копиями, а правдоподобными полотнами в стиле великих мастеров и популярных живописцев того времени. Меня озарило: мало того, что этот парень додумался до великолепного решения, у него хватило смелости осуществить свой дерзкий план, вылезти исключительно за счет своей смекалки, таланта к искусству и правдоподобной подачи полнейшего мошенничества.
Уже на следующее утро я решил воплотить свой план в жизнь. Я поехал в большую библиотеку в стиле ар-деко на Олив-стрит в центре Лос-Анджелеса и стал искать на полках старые, широкоформатные книги по искусству и архитектуре, страницы которых потускнели от старости. Обычно в таких книгах было три-четыре пустых страницы в начале и еще семь – в конце. Я зарывался поглубже в стеллажи и, когда никто не видел, кашлял и вырывал из книги чистую страницу. В результате нескольких поездок и, как определенно казалось окружающим, хронического туберкулеза у меня накопилась небольшая пачка бумаги, пригодная для рисования.
Мои первые шаги были робкими, я балансировал между преступлением и розыгрышем. Я был невежественен, но достаточно умен, чтобы понять, что картина маслом, заявленная под фамилией крупного художника, привлечет внимание. Из книги про Эльмира я также узнал, что отдельную задачу представляло собой и создание убедительного провенанса – легенды о том, кому принадлежало произведение искусства и где до этого хранилось.
Поэтому вместо картины Шагала, Моне или Пикассо я решил сделать небольшой рисунок и подписать его именем великого мастера подделки: де Хори, который после выхода прочитанной мною книги снискал себе международную славу.
Я надеялся, что профессионалы мира искусства знают, кто это такой, и заинтересуются такой памятной вещицей. А поскольку это не настоящее произведение искусства, которое могло бы находиться в коллекции или музее, мне даже не нужно будет придумывать никаких доказательств подлинности. Идея казалась идеальной.
Я порылся в своих книгах и нашел автопортрет Шагала. Это был простой рисунок черной тушью, мастер был изображен с копной вьющихся волос. Я взял его за основу, но сделал немного более замысловатый рисунок с ослом – одним из знаковых символов гения – на голове. Я подписал его: «Моему другу, Эльмиру де Хори». В течение трех дней на обычной бумаге снова и снова я набивал руку на этюдах, пока наконец не почувствовал уверенность в том, что могу выполнить его без колебаний.
Закончив рисунок, я купил лист оргстекла, положил на колени и осветил снизу лампой. Тщательно, снова и снова я тренировался обводить свой рисунок, пока не стал делать это совершенно уверенно. Окончательно подготовившись, я взял одну из страниц, вырванных из библиотечных книг, и прорисовал свою работу. Наконец отошел, чтобы оценить рисунок, и остался очень доволен результатом. Так и получилось, что первым произведением искусства, которое я подделал, стал портрет Шагала, который я подписал именем другого фальсификатора.
В те времена Палм-Спрингс, гламурный космополитичный город, завершал эпоху «Крысиной стаи»[11] и расцвета модернистской архитектуры. Многие галереи на Палм-Каньон-Драйв и Тахкиц-МакКаллум работали в расчете на культурную и богатую публику, и именно туда я решил принести свою работу. Я придумал историю о том, как мой старый и больной дед перед смертью раздарил свое имущество, и мне перепала такая вот картинка. Я сказал, что решил продать эту вещицу, потому что она нужна мне меньше, чем новая коробка передач моей побитой машине. Передвигался я на умирающем «Фольксваген Жук» без тормозов, так что более очевидных доказательств и не требовалось.
В тех нескольких галереях, куда я пошел поначалу, дилеры не заинтересовались, взять мою работу на реализацию не захотели. Такого отношения я натерпелся и к своим собственным картинам. Наконец, я заглянул в галерею Джона Мерканте, молодого, стильного и обаятельного парня. Его галерея была полна прекрасных работ, меня восхитил его костюм и мокасины Gucci, которые он носил без носков – именно такая легкая, непринужденная элегантность ассоциировалась у меня со стильными и богатыми людьми в Палм-Спрингс. Пока я показывал ему своего «Эльмира Шагала», мы болтали о моем дедушке и моей истории, и я чувствовал, что между нами легко установилось взаимопонимание.
Ему понравилась работа, он оценил ее оригинальность и предложил мне 200 долларов, хотя я просил 400. Он небрежно выписал мне чек и, когда я выходил из галереи, сказал мне вслед:
– Заходите, если у вашего дедушки найдется еще что-нибудь.
Вот и все. Вся история заняла 15 минут. Я был просто в шоке – подумать только: я могу сделать простой рисунок и продать его при правильной подписи за 200 долларов, при том что мои собственные, гораздо более сложные и трудоемкие работы никому не нужны. Картина, подписанная мной, не стоила ничего – подписанный же именем известного поддельщика рисунок стоил денег, которые можно было даже положить в банк.
Сумма, которую Мерканте выписал с такой легкостью, в два раза превышала мою тогдашнюю арендную плату. Чтобы отпраздновать такую удачу, я прошел полквартала вниз по улице, чтобы пообедать в хорошем ресторане.
Пока я сидел там, меня начали одолевать сомнения. Если бы я обналичил этот чек, у меня было бы 200 долларов, но я, скорее всего, никогда не смог бы вернуться к Мерканте, с которым у меня сложились хорошие отношения. Мне казалось, что мы с ним нашли общий язык, и я чувствовал, что он может стать моим проводником в мире искусства и научить меня многим необходимым вещам и навыкам, которых у меня не было. Я оставил недоеденный бутерброд, оплатил счет и направился обратно в галерею.
Когда я вошел, Мерканте сидел, положив ноги на стол, и скучал. Он был удивлен столь скорому моему возвращению. Стыдливо признавшись в содеянном, я попросил его разрешить мне сделать для него другие картины. Я сказал ему, что могу придумать замечательные работы, которые ему понравятся и на которых он сможет заработать много денег.
– Первым делом, – сказал он, – верните мне чек.
Я уверен, что он подумал: «Ну и яйца у этого чертова парня», при этом он не рассердился. Может быть, ему было немного жаль меня или понравилась моя прыть. Я не знаю. Я отдал ему чек, а он вернул мне мой рисунок. Он сказал мне, что не будет покупать мои работы, но при желании я могу приносить ему новинки, а он скажет, что думает о них. Он не стал поднимать шум и угрожать полицией. Думаю, он не хотел подвергать опасности свой успешный бизнес. Теперь я точно знаю, что дилеры всегда выберут убытки, нежели ненужную шумиху, отпугивающую клиентов.
Возвращаясь домой, я был счастлив. Несмотря на то что денег я не заработал, мне казалось, что день удался. Мерканте понравилась моя работа, и он купил ее, по крайней мере, до моего признания. И хотя после честного разговора он не захотел впредь покупать мои работы, он заверил меня, что я могу приносить ему картины на оценку.
Я почувствовал настоящий прилив уверенности в том, что могу пристроить свой рисунок «Эльмира» куда угодно. Я поехал в Беверли-Хиллз и продал его в заведение на Робертсоне. Там старый актер Винсент Прайс, известный ценитель искусства, посмотрел на мою работу и лаконично изрек.
– Мне не нравится ни он, – сказал он, указывая на имя Эльмира, – ни он, – указывая на Шагала.
Несмотря на язвительный отзыв, Винсент достал ювелирную лупу, рассмотрел мой рисунок и выписал чек на 250 долларов.
Я с облегчением отдал эти деньги в счет погашения задолженности по квартплате и оплатил все счета.
Продав свою первую мелкую подделку, я решился перейти к полноценной картине. Откуда мне было знать, чем лучше заняться, ну я и решил сделать Модильяни, что-то наподобие той картины, что привлекла мое внимание на обложке книги «Подделка!». Такой художник, конечно, был слишком велик, слишком значителен для меня, несведущего салаги, но, по крайней мере, у меня хватило ума сделать карандашный рисунок, а не картину.
В 1920-х годах Модильяни написал маслом картину с изображением обнаженной женщины на кровати – я искренне восхищался работой. За основу своего рисунка я взял ту же женщину, но вместо того, чтобы лежать в постели, на моей работе она сидела. Это имело смысл, ведь ко многим полномасштабным картинам любой мастер выполняет множество этюдов.
Я выполнил свой рисунок, обведя его на стекле, как это было с Шагалом, затем подписал его «Модильяни» и вставил в недорогую черную рамку.
Недалеко от моей квартирки находился популярный в 1970-е годы ресторан «Грисволдс». Рядом с рестораном располагался мотель, а за ним – художественная галерея. Я знал, что тамошние сотрудники далеко не эксперты, но идти было недалеко, я решил без особого риска проверить, как у меня получилось на этот раз. Продавцу понравился рисунок, он отметил сильные и уверенные линии. Он не знал, что линии казались сильными только потому, что я скопировал их, а не работал от руки. Я понимал, что парень-продавец, скорее всего, имеет три балла из десяти по уровню знаний, но тем не менее его ответ вдохновил меня.
Через неделю мои соседи по комнате, Дон и Гэри, собрались поехать в Лос-Анджелес, чтобы посмотреть «Шоу Дайны Шор»[12] в студии CBS на Беверли. Я напросился с ними, предложив остановиться по дороге в Sotheby’s[13]. Я рассказал им о своем рисунке и пригласил пойти со мной и посмотреть, как все это происходит. Я не волновался, рассказывая все, как есть: стать серьезным поддельщиком произведений искусства тогда казалось настолько фантастической идеей, что я и не пытался ничего ни от кого скрывать. Мои художества больше походили на подростковую шалость, типа перелезть через забор к соседям за яблоками, чем на серьезное преступление.
Итак, мы втроем отправились в Sotheby’s: я поговорил с оценщиком, а мои друзья осмотрели галерею. Мой рассказ о дедушке эксперта не впечатлил. Он некоторое время рассматривал рисунок, а затем вернул его мне со словами: «Что-то здесь не так». И все. Что тут добавишь. Резковатый парень, конечно, но я сказал «хорошо» и ушел, не споря. Тогда мне показалось, что его высказывание было банальным отказом от сотрудничества, но он был прав. Тот, кто действительно профессионально знаком со стилем художника, может понять, интуитивно ощутить подделку, просто мельком взглянув на картину. Ничего такого я тогда не знал.
Мы ушли из Sotheby’s, пожав плечами, и оказались на шоу Дайны Шор. По сравнению с тем, что можно было увидеть по телевизору, все на нем показалось заурядным.
Перед началом шоу на сцену выставили комика, чтобы поднять публике настроение, но в итоге все вышло наоборот. Мои друзья только взбесились от того, как упорно нас пытались развеселить и настроить на хороший лад.
Позже я наблюдал такой же психологический прием в галереях и аукционных домах: песни и танцы, звуки и свистки должны отвлекать публику от того, что происходит на самом деле.
Тем не менее мнение эксперта Sotheby’s меня не удовлетворило. Поэтому я отвез рисунок в Палм-Спрингс и показал его Джону Мерканте, мнению которого я доверял больше – оно вселяло в меня уверенность. Рассмотрев мой рисунок, он подтвердил, что он выглядит неплохо, согласился, что моя обнаженная натура похожа на ту же модель с картины маслом, а подготовительный сюжет и подпись выглядят правдоподобно. Через несколько дней я сидел на пляже, читал газету и наткнулся на объявление Empire Gallery, аукционного дома изобразительного искусства в Санта-Ане. У них был филиал в Катедрал-Сити, рядом с Палм-Спрингс, неподалеку от меня. В объявлении говорилось, что они покупают унаследованные произведения искусства: лампы Tiffany, вазы Steuben, картины известных художников. Местечко показалось мне подходящим.
Я приоделся наивнейшим образом в джинсовые шорты и шлепанцы, положил свой рисунок в машину и направился в Санта-Ану. Аукцион был совсем не похож на то, что я представлял себе после просмотра телепередач.
Перед гостями высилась гора предметов, похожая на руины после взрыва в доме какого-то богача – невероятная мешанина из ваз, столиков, слоновьих бивней, мозаичных зеркал, ювелирных украшений, старинных торшеров, всевозможных картин и скульптур.
Я сообщил персоналу, что у меня есть рисунок на продажу, и они познакомили меня с владельцем, Карлом Маркусом, высоким, подтянутым мужчиной лет 40 с небольшим. Карл говорил быстро, как мне показалось, с легким акцентом, он был безукоризненно вежлив и блистал манерами благородного европейца старого света.
Он сидел за рабочим столом с лукавой улыбкой на лице, слушая мой рассказ о больном и пожилом дедушке и его коллекции произведений искусства. Я сказал ему, что представленный рисунок считался семейной реликвией и что мой дедушка купил его во Франции. Он улыбнулся и вежливо кивнул. Пока он рассматривал рисунок, я решил заполнить неловкое молчание и пожаловался на погибающую машину с неисправной коробкой передач, на что Карл ответил сочувственным взглядом. Он сказал мне, что мог бы обклеить свою гостиную поддельными работами Модильяни, и спросил, есть ли у меня провенанс. Я сказал ему, что нет, и, несмотря на весь показной скепсис, я думаю, Карл просто сбивал цену. Он предложил мне 1600 долларов и пообещал заплатить больше, если товар удастся хорошо продать. Я ответил, что рассчитывал на 4000 долларов, хотя на самом деле я был просто сражен: я был бы на седьмом небе от счастья, предложи он мне всего 400.
1600 долларов показались мне целым состоянием, несметным богатством, почти новой машиной, большей суммой, чем я когда-либо зарабатывал за один раз. Карл выписал мне чек, вписал мое имя и номер телефона в накладную и пожал мне руку. Я не вышел из его кабинета – я вылетел, паря в воздухе, как в бреду, как в тумане. Поспешил укатить на своем полуживом «жучке» прямиком в указанный Карлом банк в Тастине, где немедленно обналичил чек. Я помню, что служащие усадили меня рядом с кассиром в большое удобное кресло и обращались со мной по-королевски, как будто я был наиценнейшим клиентом. Помню, как, выходя из банка, набитый под завязку наличкой, я четко почувствовал, что все изменилось. Я начал этот день как безработный парень, со 100 долларами на счету и без малейшего понятия о том, что делать дальше. Теперь я возомнил себя профессионалом и собирался сколотить состояние.
Чтобы отпраздновать это событие, я повел дочку поужинать в «Сморгасборд» Гризволда. Малышке было всего шесть или семь лет, но она хорошо запомнила, что у папы никогда нет денег. Сказав мне по дороге, что проголодалась, как лошадь, у шведского стола дочка набрала на свою тарелку совсем немного еды. Решила по привычке сэкономить, не поняла, что можно взять все, что она сможет съесть. Меня тронула ее предусмотрительность и забота, я постарался рассмеяться и беззаботно сообщил ей, что это раньше у меня не было работы, но отныне я смогу покупать ей все, что она захочет, и столько, сколько она захочет, в любое время. Она вернулась к буфету и вернулась с такой тяжелой тарелкой, что едва дотащила ее.
На следующий день я уже вовсю планировал свою следующую подделку, решил работать над акварелью Шагала. Я знал, что, если бы я рисовал маслом вместо карандашей, такие работы можно бы было продать гораздо дороже, но я честно понимал, что пока не смог бы написать настоящую полномасштабную картину маслом. Шагал писал размашистые, неряшливые акварели, красочные и яркие, которые нравились всем. Именно они показались мне идеальным выбором для такого промысла. И вот обмакиваю я кисточку в воду и размазываю краску, и тут звонит телефон.
Джон Мерканте затараторил с настойчивыми нотками в голосе: он кричал на меня, увещевая, чтобы я держался подальше от Карла Маркуса, что он плохой человек и что я не должен к нему приближаться. Я совершенно растерялся, ведь я не знал, что он знаком с Маркусом, и я не рассказывал ему о продаже своей подделки. Как раз в тот момент, когда я тужился сложить все это воедино в своей голове, раздался звуковой сигнал, и поступил еще один звонок. Я повесил трубку и переключился на другую линию, где услышал голос Карла Маркуса, его изысканный европейский акцент теперь звучал по-бруклински угрожающе.