Тщеслава Ярмаркина
Deus ex machina
Пролог
Заповеди цифровой эры:
1. Помни имя свое.
2. Помни пол свой.
3. Помни лицо свое.
4. Помни возраст свой.
5. Помни язык свой.
6. Храни личность свою.
7. Помни ближних своих.
8. Не спи дольше 8 стандартных часов.
9. Цени, что имеешь.
10. Чти Смотрителей.
(От Лукаса, 1-10)
“В каком-то смысле, природа победила человека. В том числе, его собственная природа.
Чем больше мы пытались превратить планету в комфортный и безопасный Рай, где нет ни смерти, ни болезней, тем дальше оказывались от цели и тем меньше понимали, какова она, эта цель. Все больше людей оказалось в Аду из строительного мусора, копившегося от попыток воссоздать Эдем.
Да только все позабыли, что Эдемский сад с его двумя первыми обитателями не был ни эгалитарным, ни комфортным с точки зрения обывателя эпохи высоких технологий.
Нужно очень много денег, чтобы отгородить себе настоящий личный Эдем на каком-нибудь удаленном острове, где еще видны звезды и слышен голос живого Бога, а не того дешевого идола из оптоволокна, созданного тогда, когда Золотой телец оказался не по карману большинству.
Великие картины? Скульптуры? Бессмертные произведения искусства? Они наскучили после того, как роскошь поговорить с ними наедине стала недоступной. Кому нужно селфи на фоне других туристов, делающих селфи с Джокондой? Кто захочет видеть картину Моне, облитую супом или краской ради тщеславия бездарей, которые прикрылись очередной повесткой?
А потом пришли болезни. Вернее, они никуда и не уходили, изменилось отношение к ним. Когда-то чума выкашивала половину города. Досадно, но явно не повод менять уклад жизни всей страны или мира. Теперь же мир стал настолько мал и тесен, что непонятный чих в Азии заставлял прятаться по домам всю Европу на месяцы и годы. Люди, и так изрядно подзабывшие цвет неба, и вовсе переставали стремиться его увидеть. Надоело. Свет экрана ближе, ярче, дешевле, безопаснее. Как стекляшки отличаются от бриллиантов отсутствием недостатков, так и оптоволоконные радости сильнее били по струнам восприятия. Когда струна рвалась или грубела настолько, что переставала чувствовать, приходили новинки. Их ждали, на них подписывались, за них переплачивали в надежде догнать этот привкус неизведанного, в надежде на то, что откроется еще одна струна, еще одно дыхание, желание жить и жить без боли принятия решений и ответственности. Когда новинки кончались или переставали работать, приходили наркотики. Дороже или дешевле, сильнее или слабее. За ними шла смерть. Добровольная или случайная. Смерть, которой никто так и не понял, не перестал бояться, не избежал.
А еще была война. Долгая и непонятная, убившая многих и уничтожившая значительную часть культурного наследия, но не сделавшая мир лучше, чище или свободнее. А может быть это было несколько войн? Кто теперь вспомнит. Правда после них исчезли государства в привычном понимании, но едва ли и это было благом.
А еще был ИИ, искусственный интеллект, или те големы, которые назывались этим словом. Машины были слишком дороги, чтобы заменить физический труд, но достаточно дешевы, чтобы заменить большую часть врачей, учителей, архитекторов. Бедные ходили в школы, где их обучали машины, жили в домах, построенных машинами и лечились у машин. Они слушали музыку, созданную машинами, машины же их погребали. У богатых были элитные педагоги, композиторы, актёры, доктора, их дома строили настоящие каменщики и даже эпитафии на их могилах были написаны настоящими поэтами.
А еще богатые очень хотели обмануть смерть. Они искали средства против нее в своих стареющих клетках, пытались заставить их делиться снова и снова. Но в результате создали только еще несколько новых болезней, мафиозных групп и городских легенд. А планета тем временем становилась беднее и беднее. Ее ресурсов уже не хватало на удовлетворение желаний постиндустриального общества, хотя население и сокращалось уже не первый десяток лет.
Потом была вера Молчальников. Или ересь. Смотря с какой стороны на нее посмотреть. Они отказывались не только от социальных сетей, блогов, мобильных устройств, но и от простого разговора, если не считали, что этот разговор заставит собеседников думать, если он не создаст чего-то нового. Молчальники считали, что язык дан человеку не для бытового общения, сплетен, засорения эфира, “ноосферы” суетной ерундой. Для этих целей достаточно и того, считали они, чем обладают животные: звуки, жесты, позы, запахи…
Язык, Логос, полагали Молчальники, дан человеку как инструмент творения, созидания нового, нелинейного. Язык – слепок с мышления, который дан человеку, чтобы изобретать и давать названия все новым и новым своим творениям. Язык не система, а средство разрушения и созидания систем. Так думали они.
Конечно, их не преследовали открыто, но они в новой реальности стали тем самым единственным меньшинством, которое можно было подвергать остракизму без риска нарваться на иск. Прежде всего потому, что сами представители этого меньшинства последними узнавали о словесной агрессии в свой адрес, если вообще узнавали. Молчальники стали новыми Неприкасаемыми, новыми христианами в Риме без болезненных последствий для большинства, которому ненавидеть всегда легче, чем думать.
После того как та большая война (а может быть, несколько маленьких?) полностью уничтожила национальные государства, власть на большей части планеты захватила технохунта. На самом деле, крупнейшие военные и технологические корпорации уже давно стояли за спинами правительств, лоббировали свои интересы и втихую приводили в исполнение свои планы, прикрываясь философией либерализма, традиционными ценностями, мировыми религиями и любыми другими идеями, чтобы разделять и властвовать. Они поощряли и разжигали игры легковерных дураков, готовых ненавидеть друг друга по любой причине от расовой нетерпимости до нелюбви к бежевому цвету или людям с излишним весом. В какой-то момент ширма просто перестала быть нужной.
Наконец, появился очередной человек, который наивно полагал, что у него есть решение всех проблем. Не мог не появиться. Этот человек дал миру алгоритм загрузки. Этот человек был ученым. И этот человек был я.
Да, загрузку как выход приняли не все и не сразу, да, были ошибки поначалу. Первые опыты мы проводили на безнадежно больных добровольцах, на бедняках. Кое-кто предлагал приговоренных к пожизненному заключению, но я отказался. Ведь в случае успеха наградой им становилась вечная жизнь, пусть и виртуальная, и свобода. Заслужили ли они этого? Свобода ли это? Теперь я уж и не знаю. Я даже не знаю, что получил и чего заслужил я сам.
Были ли отказы, сомнения, протесты? Конечно. Еще какие. Некоторые так и не согласились на загрузку. Но большинство слишком боялось смерти, даже если их одолевала усталость от однообразной, комфортной жизни. Даже если они порой толком не знали, что с этой жизнью делать после выполнения стандартной программы: родился, учился, женился… И конечно никто особо не заботился о том, что смерть – чуть ли единственный гарант морали в человеческом обществе с начала времен.
Последними уходили представители элиты. Уходили из палат реанимации, до последнего цепляясь за реальный мир, за мечту о биологическом бессмертии и вечной молодости, за богатство и власть. Среди них были те, кто понимал даже то, что я и сам понял лишь недавно: человечество всегда создавало виртуальные миры, каждый из нас создавал их, добавляя что-то к реальности и расширяя среду познания. Сначала человек изобрел чтение, потом математику, а потом уверовал в созданные им самим миры больше, чем в тот, что был создан Богом…
Были, конечно же были попытки уничтожить подстанции Элизиума. Моего Элизиума (сам я чаще по-привычке называю его системой или проектом). Несогласные из числа верующих (их звали “бургерами”, "котлетами" за нежелание принимать оцифровку) организовали несколько нападений, но охранные системы сработали как часы. Нескольких серьезно раненых из их числа загрузили против их воли. Не знаю, что с ними сталось после. Такова новая этика. Не я ее придумал. Или все-таки отчасти и я? Но я ведь не того хотел. А чего я хотел..? Знания? И что я узнал? Что я теперь знаю?
Подстанции и вся инфраструктура Системы окончательно скрылись под землей, последние “бургеры” и остатки Молчальников объединились и ушли из разваливавшихся, отключенных от всех систем, городов. Что с ними сталось? Бог знает, если он есть. Помню, что перед самым концом среди них появился пророк или безумец, его называли Есу или Хесу… странное имя.
Прошло очень много времени с тех пор, хотя никто из нас не ощущает его течения. И я уже и сам не знаю, было ли мое творение благом или проклятием. Быть может, я и должен вернуть все на круги своя? Но что это даст? Опять смерть? Перезагрузка истории при неизменных вводных? Может быть, стоит изменить вводные? Пока у меня нет решения, но я его ищу. Ведь мне надо чем-то заполнять Вечность…”
(Из дневника Мэтью Сокольского, Эра Элизиума).
Этика и случай Томаса Бирна
Конечно, этические вопросы возникали. Особенно, первые лет 15-20 Эры Элизиума, когда кого-то еще по инерции волновали такие понятия как “общество”, “справедливость”, “благо”, “равноправие”, “этнос”, “этос” и “мораль”. Это позже они все слились в единый самовоспроизводящийся “алгоритм порядка”.
В какой-то момент наступила стабильность.
Споры поутихли, решения принимались теми, кто готов был решать. Готовность принимать решения – черта людей сверхответственных, либо лишенных ответственности напрочь. Последних большинство.
Одна из первых дискуссий разразилась по поводу душевнобольных, психопатов и опасных преступников. Обречь их на смерть в “мясных оболочках”? Залить как есть, ничего не меняя? Но это может поставить под угрозу всю Систему, разве нет? Ментальная евгеника? Переформатирование личности?
В конце-концов, чем это хуже лекарств, которые превращают людей в безвольные овощи, или вовсе в кого-то другого?
Некий профессор Мэтью Сокольски, стоявший у истоков Системы, чуть позже разработал и внедрил референсное состояние мышления, модель, которая, бог знает почему, была принята. Созданный на ее основе алгоритм выявлял отклонения от базисных уровней по 20 параметрам (опять, бог знает, почему именно 20?). В тех случаях, когда отклонения превышали установленные пороговые значения “нормального отклонения”, могла назначаться (и назначалась) цифровая коррекция “скана сознания” (то есть, цифрового образа сознания загружаемого индивидуума).
Конечно, иногда выявлялись и желательные отклонения. Их фиксировали, изучали. Обсуждали возможность их использования для оптимизации условного нормальных личностных профилей. Разумеется, только с согласия корректируемого… Но потом идея забылась, а данные так и остались где-то лежать.
Итак, сначала алгоритм коррекции применялся только к тем, кто перенес психозы или имел любые известные отклонения от нормы.
После первых процедур коррекции проводились автоматизированные тесты, доказавшие однозначную сохранность основных характеристик индивидуума, которые определели эксперты:
– самосознание;
– восстановление памяти;
– профессиональные навыки;
– способность к коммуникации.
Были споры о том, добавлять ли к списку гендер, этническую принадлежность, сексуальную ориентацию, но, после долгих дискуссий решили эти щекотливые вопросы не затрагивать вовсе.
Томас Бирн стал одним из первых, к кому применили процедуру очистки личности из-за того, что в детстве ему диагностировали расстройство аутического спектра. В действительности, никакого аутизма у него не было, просто Томас, дитя одной из тех войн, что сократили население планеты чуть ли не втрое перед Загрузкой, рос в приюте. Там посчитали, что меценаты скорее будут раскошеливаться на занятного аутиста, чем на очередное дитя войны с обычным посттравматическим расстройством. У кого его тогда не было, этого расстройства?
Так оно и вышло, Томас постоянно мелькал во всяких отчетах, сводках, сборах на нужды “необычных детей”, “особенных подростков” и в таком духе.
Сразу после загрузки Томас особой разницы в себе не заметил. Его предупреждали о коррекции, но его это не остановило и не заставило отказаться от загрузки. Свой билет в Элизиум он получил, когда эта услуга еще была платной и добровольной, по квоте от одного из тех самых благотворительных обществ, которые он ненавидел с детства. Трудно любить тех, кто решает, жить тебе или умереть, есть или голодать, учиться или прозябать в невежестве. Однако caveat emptor: бонусом к его билету шла коррекция.
Страх cмерти преследовал его с раннего детства, когда он пережил бомбежки кассетными боеприпасами во время одного многочисленных этнических конфликтов. Поэтому Томас был готов на все, только бы попасть в Элизиум. А ведь были, были и те, кого всемогущий алгоритм посчитал не подлежащими коррекции: шизофреники с далеко зашедшим дефектом, серийные убийцы, и те, чей КУР (IQ) оказался ниже порога доступного обработке. Смертный приговор ex machina, так сказать. Приговор этот обжалованию не подлежал. Никаких вторых шансов. Говорили, что некоторые из этих отверженных машиной присоединилиь к последователями этого безумца, Есу, и его сектой Воплощенных. Так они себя называли.
В общем, сразу после процедуры Томас старался “правильно” отвечать на вопросы “мозговедов” Элизиума, вот и все. Только несколько позже Томас все-таки заметил в себе кое-какие перемены. Например, раньше, в той жизни, он много рисовал. Так, юношеские работы дилетанта с явным отпечатком болезненности и распада. Хотя творчество Томаса едва ли могло родить сильный отклик в зрителе, по образам, которые рождала его кисть или карандаш, можно было абсолютно точно сказать, в каком настроении был он сам.
Стоило чему-то вывести его из себя, и мирные, пускай и нереальные образы загадочных существ, инопланетных пейзажей и аллегорий сменялись резкими абстракциями с дисгармоничными сочетаниями цветов, или апокалиптическими видениями погибших городов.
Привыкший трезво смотреть на вещи, Томас никогда не считал себя одаренным настолько, чтобы дерзнуть называть себя художником или попытаться выставить свои работы, но собственная артистическая жилка ему импонировала. Рисование помогало привести в порядок мысли, чувства, отвлекало от монотонной работы разнорабочим на фабрике удобрений, а еще… А еще каким-то образом, несмотря на нулевые перспективы прославить его в веках, дать признание, оно позволяло Томасу ощутить превосходство над “серой массой”, к которой он, разумеется, относиться никак не мог. Никто никогда не считает себя частью “массы”. И откуда же она вообще берется в таком случае?
После коррекции и загрузки рисовать не хотелось, хотя цифровой мир позволял создавать изображения как угодно. Хочешь – сразу твори виртуальные картины, не прибегая к иллюзии живописного процесса, хочешь – выдумай лужайку, поставь посреди нее этюдник и пиши "с натуры".
Но…рисовать просто не хотелось. При этом ему было невероятно скучно. Так, как никогда раньше. Томас сам на себя дивился. Казалось бы, есть все возможности творить, нет необходимости работать “на дядю” ради куска хлеба. Свобода и одиночество в неограниченном количестве. Все то, что он так ценил…
И однако…
Ему было невероятно скучно, и даже сама эта скука казалась какой-то пресной. Томасу, подключенному к Элизиуму, постоянно готовому выполнять все желания его оцифрованной души, способному связать его с кем угодно в любой момент, если только на другом конце не включена блокировка, этому Томасу хотелось выть на Луну, хотя какой смысл выть на нарисованную твоим же сознанием Луну? Кто услышит этот вой? Кто его разделит? И что это изменит?
Мэтью. Теоретик
При жизни (до загрузки, то есть) Мэтью Сокольски был нейропсихологом, занимался нарушениями речевой деятельности, а потому интересовался всем, что связано с мышлением и языком. Собственно, это его теория стала основой Системы, Элизиума. Еще в юности Мэтью воротило от упрощенных определений типа “язык – есть знаковая система”. Завороженный библейским понятием “логоса”, как некогда Фауст, он был уверен, что феномен языка не исчерпывается национальными идиомами, наречиями и диалектами. Они, так сказать, лишь интерфейс. Хотя он ненавидел эту аналогию с компьютерами: все равно что запихивать большее в меньшее. Язык, полагал он, – это инструмент, сенсор, который связывает индивидуальное сознание и восприятие со средой познания. Мэтью был уверен, что если подлинному искусственному интеллекту и суждено появиться, он не станет порождением чистой математики, логики или кибернетики.
Долгое время рассуждения Мэтью о высоком никого особо не интересовали, и он вел записи для себя, пробавлясь преподаванием практических методик лечения дефектов речи и составлением энциклопедий. Мельницы богов пришли в движение, когда младшее поколение окрестило его “человеком средних лет”.
Тогда одновременно произошли два события. Мэтью окончательно понял для себя, что такое его “Логос”, и как формируются у человека “нелинейные ассоциации”, то есть, новые концепции, а еще он получил работу консультанта по естественному языку в международной компании, связанной с разработкой ИИ. Заправляла компанией, разумеется, технократическая элита, которая все еще жаждала бессмертия и вкладывала огромные средства в разные варианты его достижения.
Тогда-то он и решился поделиться с одной сослуживицей своей теорией трехмерного мышления. Ее звали Марта, ее подвижное лицо было обезображено незаурядным интеллектом, а губы часто кривила ироничная улыбка.
“Понимаешь, Марта, мне кажется, основное отличие человеческого мышления от, допустим, мышления животных или кибернетических алгоритмов: способность воспринимать каждый квант, ну или бит, или что там – зови как хочешь —каждую порцию входящей информации одновременно в трех измерениях:
– предмет(ы) (объект или субъект);
– действие/динамика/изменение/длительность;
– атрибут/отношение к действию и/или предмету.
И именно поэтому все языки в общем-то сводятся к средствам описания предметов, действий и атрибутов. Забудь про артикли и прочую мелочевку пока.
Хочешь пример? Хорошо. Представь себе льва, который нашел падаль. Он просто видит падаль, но не видит еду. Падаль испорчена, плохо пахнет. Он осознает, что это “яд” или же “не еда”, а может быть вообще не воспринимает эту информацию как полезную для себя (что-то валяется, интереса не представляет). Его восприятие не распадается на измерения. Эта мысль “плоская”. И остается в памяти именно так, либо вообще не остается. Возможно, он вообще не формирует при этом какого-то знания. Эту же падаль видит человек, такой, представь себе, бодренький кроманьонец. На вход он может получить в общем-то столько же данных, сколько перед этим лев. Даже, может и меньше. Обоняние у нас хуже, например. Но он моментально формирует в сознании бессловесную пока структуру “мясо, испортилось, [мне] жаль”. Такой вот объемный, трехмерный взгляд на ситуацию. Пирамидка. И взгляд этот, образ ситуации запоминается целиком как уникальный квант восприятия, в котором сплавлены вводные и отношение к ним этого конкретного человека. Формируется знание. Припоминаться этот момент будет именно так, в разрезе объекта, ситуативной динамики и отношения субъекта к происходящему. Это может дать толчок к творчеству или изобретению, принятию нестандартных решений в будущем. Например, тот же человек позднее пойдет в горы и увидит зеленую траву, вмерзшую в снег на склоне. Он сформирует образ, что-то вроде “трава, живет, странно”. Весной он вернется, и увидит, что трава оттаяла, но не ожила и сформирует “трава, не ожила, любопытно”. Все эти накопленные у него в голове кванты информации, сформированные знания взаимодействуют, хотя человек не всегда сознает это. Однажды, рано или поздно, он поймет, что трава сохраняла свой вид и часть свойств благодаря льду, он вспомнит и про испорченное мясо, и про то, что ему было жаль. Понимаешь, к чему я клоню? У животных, по всей видимости, нет подобных трехмерных образов, поэтому, хотя некоторые виды могут быть способны к абстрактному мышлению, оно у них достаточно прямолинейно. Обезьяна может продлить свою руку палкой, чтобы в моменте сбить висящий плод, но не может придумать секатор, припомнив, например, клешни краба, который ее укусил. Она сделает только один прямой вывод: не подходить к крабу. Человек запоминает не только и не столько факты, сколько свою реакцию на эти факты. Все это становится частью его знания. Иногда его восприятие вообще ошибочно, но ошибки могут приводить к удивительным ассоциациям. Это похоже на мутации в биологии, которые могут быть как вредными, так и полезными. Совокупность таких реакций может подтолкнуть его на какие-то неожиданные решения, изобретения. Компьютер “запоминает” и “сохраняет” только факты, вернее, в точности сохраняет то, что получает на вход, и не может “думать” иначе, как комбинируя эти абсолютно точные, но голые факты. Да, компьютер лишен риска ошибки интерпретации при условии высокого качества входящих данных, но он лишен и фантазии, которая, кстати, вполне может стать плодом ошибки восприятия. Моне, когда писал свои знаменитые “Кувшинки”, уже довольно скверно видел”.
Марта выслушала его, посмеялась, потом задумалась, а полтора года спустя они вместе представляли первый прототип Системы на основе Модели трехмерного мышления Сокольского. Они же и стали одними из первых жителей окончательной версии Элизиума еще через 15 лет. Незадолго перед этим Марта в последний раз отказалась выйти замуж за Мэтью. “Послушай”, сказала она “Мы, кажется, победили смерть, но убили мораль, любовь, брак, а заодно и секс. Ты сделаешь себе новую Марту или Кристину, или Анжелу, или Кристиана в Элизиуме, кто знает?” Она улыбнулась беспомощной улыбкой, улыбкой, которая уже начала блекнуть и терять свое очарование.
Марта оказалась права во всем, кроме, пожалуй, “Кристиана”.
С тех пор прошла …. целая вечность. Мэтью все еще иногда вызывал Марту, пытался поддерживать контакт. Она всякий раз смеялась, когда он говорил о страхе утратить связь с реальностью, и в конечном счете, с самим собой, о страхе влиться в нечто, составляющее Систему, стать безликой ее частицей. “Это твоя славянская рефлексирующая душа мечется и отказывается признавать, что никакой реальности больше нет, вместо нее есть Вечность”, говорила она.
Какое-то время после Загрузки Марта и еще несколько инженеров обсуждали возможность дальнейшей оптимизации Элизиума, расширения алгоритмов имитации гормонов и нейромедиаторов, но постепенно, по одному, они отошли от дел, хотя формально и продолжали составлять Совет Смотрителей. Зачем что-то менять? Все и так идеально. Идеально, как в чистом доме, где все довольны дворником, проводкой и отоплением, поэтому никто не хочет ходить на собрания жильцов.
Успокоились на том, что Система максимально автономна, замена физических компонентов настроена на тысячелетия и тысячелетия вперед, а процедуры резервного копирования и восстановления личности надежны.
Раз в 50 условных лет они “встречались” и запускали проверку основных узлов. Проверка всегда была успешной. На последней такой встрече кто-то предложил увеличить период автономности до 100 условных лет, хотя кто-то и высказал робкую идею заняться переносом инфраструктуры на Луну или даже Марс на случай новых атак Воплощенных, если они еще остались. Мэтью тоже приглашали из уважения к его вкладу, хотя кибернетики все-таки так его своим и не признали. А он не признал их, как и свое детище, если честно.
Мэтью не знал, что теперь по-настоящему занимает Марту и ее бывших коллег. Но ему не давали покоя ее слова, сказанные перед загрузкой. А еще очарование Логоса снова захватило его. Нет, его путь еще не закончен. Теперь он, Мэтью, знает, как стать богом, способным создать творение, превосходящее его самого. Это ли не истинный смысл творчества и творения? Ведь Система оказалась не способна быть выше человека, она имитировала человеческий способ мышления в той мере, в которой его сумели понять несколько человек, но она отрезала их от бесконечного разнообразия воспринимаемых явлений, а ее способности симулировать физический мир, чувства и эмоции все-таки оказались ограничены человеческим знанием об этом мире на момент Загрузки.
Мэтью уже давно не давала покоя собственная старая мысль о том, что большее в итоге оказалось заточено в меньшем, он пытался найти этой мысли какое-то научное подкрепление и однажды нашел.
Аргументы пришли с двух совершенно разных сторон: древнегреческое искусство и фундаментальная физика. И то, и другое во многом основано на математике. И эта математика не ошибается по определению. Ошибаться могут только математики. Но что есть математика: открытие или изобретение? Старый спор. Мэтью давно уже пришел к выводу, что это изобретение. Изобретение, на которое мы слишком сильно стали полагаться, переоценивая свои знания о мире.
“Да” – говорил себе Мэтью, – “есть число Пи. Оно указывает на какую-то удивительную регулярность, на какое-то вселенское правило. Но что значит это правило? Насколько обширно его применение и какова задача? Да и число ли это? Если мы смогли выразить это правило через число Пи, которое даже не сумели рассчитать полностью, то значит ли это, что это и на самом деле число, а не что-то совершенно другое?”
Да, мы можем оперировать числами и формулами для своих целей, для своих собственных реальностей внутри реальности, но это не значит, что мы знаем что-то о мире. Мы как дети, которые разбирают неведомый аппарат, делают себе игрушки из деталей, но не знают ничего ни о деталях, ни о самом этом аппарате.
Да, каждая личность – это во многом виртуальная реальность. Но она уникальна, и создает уникальный симбиоз с окружающей действительностью.
И еще, все-таки в основе Системы лежал старый добрый двоичный код. А что такое двоичный код? Нули и единицы. Каждый ноль тождественен всем остальным нулям во Вселенной, не так ли? Ноль – это просто ничто, а единица – просто единица. А человеческая мысль всегда уникальное и непредсказуемая комбинация непредсказуемых побуждений.
Мэтью быть может и понял, как это устроено, но едва ли мог объяснить, как именно и почему это работает. И никто не мог. Но что Мэтью знал твердо, так это то, что в ограниченных данностях Системы человеческий гений невозможен. Да, они сумели создать алгоритм расшифровки и сохранения уже накопленных воспоминаний. Но сумели ли? Почему воспоминания, даже самые волнующие и важные, стали похожи на пыльную коробку с документами в доме его детства? Они превратились в данные, они перестали быть ценностью. Знание превратилось в память. Чувства и эмоции превратились в алгоритмы. Человек стал почти идемпотентен. Да, к его услугам возможности суперкомпьютера, но что суперкомпьютер знает об аромате скошенной травы? Для него это лишь значение на шкале концентрации химических элементов. Более того, даже значение не имеет для компьютера смысла.
И еще, хотя Пифагор и считал, что в основе мира лежит число, и мы это за ним повторили, компьютер не знает даже, что такое число. Да, процессор направляет импульсы, обрабатывает код, но компьютер не знает, что такое число. Например, “десять”. Компьютер не создал этого слова путем опыта многих поколений, компьютер не сделал его частью обязательных знаний ребенка, который только входит в мир, он только обрабатывает данные, смысл которых для него не существует. А запах скошенной травы для него и вовсе абстракция, для которой пришлось разрабатывать несколько шкал, хотя что может быть конкретнее?
Так думал Мэтью и записал в своем дневнике, который вел довольно старым способом, в виде симуляции текста. Ему казалось, что так он точно не сойдет с ума. А, кстати, можно ли сойти с ума в цифровой реальности? Конечно, Система отвечает за стабильность индивидуума, но лишь в определенных пределах. В основном она фиксирует изменения, “обучаясь”.
Еще он написал о своих мыслях Марте. Не мог не написать. Все свои лучшие и главные мысли он всегда поверял ей. Не выдуманной сущности, не виртуальной любовнице, воображаемому другу или ассистенту, а ей – самому достоверному своему зеркалу, в котором он мог увидеть себе цену. Он отправил сообщение, хотя и знал теперь, что ответа скорее всего придется ждать годы и десятилетия, которые пройдут прежде, чем Марта захочет снова выйти на связь.
