У. Г. Кришнамурти (Юджи)
Ошибка просветления
(В первый день) я заметил, что моя кожа стала нежной, как шелк, и как-то по-особому светилась, золотистым светом. Я брился, и каждый раз, когда я пытался провести бритвой, она проскальзывала. Я сменил лезвия, но это не помогло. Я потрогал свое лицо. Чувство осязания было другим, а также то, как я держал лезвие. Особенно моя кожа – моя кожа была нежной как шелк и светилась таким золотистым сиянием. Я не стал относить это на счет чего бы то ни было; я просто наблюдал это.
(На второй день) я впервые почувствовал, что мой ум находится в «расцепленном состоянии», как я это называю. Я был в кухне наверху, Валентина приготовила томатный суп. Я посмотрел на него и не понял, что это такое. Она сказала мне, что это томатный суп, я попробовал его и осознал: «Вот какой вкус у томатного супа». Потом я проглотил суп и тогда вернулся к этому странному состоянию ума – хотя «состояние ума» здесь не подходит; это было состояние «не ума» – в котором я снова забыл. Я снова спросил: «Что это?» И она снова сказала, что это томатный суп. Я снова попробовал его. Снова я проглотил его и забыл. Я сколько-то поиграл с этим. Тогда это было так странно для меня, это «расцепленное состояние»; теперь оно стало нормой. Я больше не провожу время в грезах, беспокойстве, концептуализации и прочих видах мышления, как это делает большинство людей, когда они находятся наедине с собой. Мой ум теперь задействован только тогда, когда он нужен, например, когда вы задаете вопросы или когда мне надо починить магнитофон, или что-то типа того. Все остальное время мой ум находится в «расцепленном состоянии». Конечно, теперь память вернулась ко мне – сначала я потерял ее, но теперь она вернулась, – но моя память находится на заднем плане и вступает в действие только при необходимости, автоматически. Когда она не нужна, здесь нет ума, нет мысли, есть только жизнь.
(На третий день) друзья пригласили себя ко мне на обед, и я сказал: «Ладно, я что-нибудь приготовлю». Но я почему-то не мог как следует ощущать запах и вкус. Я мало-помалу осознал, что эти два чувства трансформировались. Каждый раз, как какой-нибудь запах проникал мне в ноздри, он раздражал мой обонятельный центр практически одинаковым образом – исходил ли он от самых дорогих духов или от коровьего навоза – раздражение было одно и то же. И потом, каждый раз, пробуя что-то на вкус, я ощущал только основной ингредиент – вкус остальных ингредиентов медленно приходил следом. С того момента духи потеряли для меня всякий смысл и пряная пища перестала нравиться. Я мог ощущать только преобладающие специи – чили или что-то такое.
(На четвертый день) что-то произошло с глазами. Мы сидели в ресторане «Риалто», и я ощутил потрясающее чувство зрительной перспективы, как в вогнутом зеркале. Вещи, которые двигались по направлению ко мне, как будто входили в меня, а вещи, отдалявшиеся от меня, казалось, появлялись изнутри меня. Для меня это было такой загадкой – мои глаза как гигантская камера, которая меняет фокус без моего вмешательства. Теперь-то я привык к этой загадке. Я теперь так и вижу. Когда ты меня возишь в своей «мини», я как кинооператор, перемещающий свою тележку, и машины, едущие по встречной полосе, движутся внутрь меня, а те, что нас обгоняют, выезжают из меня, а когда мои глаза на чем-то фиксируются, они фиксируются с абсолютным вниманием, как камера. И еще о моих глазах: когда мы вернулись из ресторана, я пришел домой и посмотрел в зеркало, чтобы разглядеть, что такое с моими глазами, как они «зафиксированы». Я долго смотрел в зеркало и обнаружил, что у меня не моргают веки. Полчаса или три четверти часа я смотрел в зеркало – и так и не моргнул. Инстинктивное моргание прекратилось – и так обстоит дело и до сих пор.
(На пятый день) я заметил изменения слуха. Когда я слышал лай собаки, он зарождался внутри меня. То же самое было с мычанием коровы, гудком поезда – внезапно все звуки стали возникать как будто внутри меня – они появлялись изнутри, а не снаружи – и так до сих пор.
Пять чувств изменились за пять дней, а (на шестой день) я лежал на диване – Валентина была в кухне – и вдруг мое тело исчезло. Тела не было. Я посмотрел на свою руку. (Это сумасшедшая штука – вы бы меня отправили в психушку.) Я смотрел на нее: «Это моя рука?» Там не было вопроса, но вся ситуация была такова – это все, что я описываю. И вот я потрогал тело – ничего – я не ощутил, что было что-то кроме прикосновения, понимаешь, кроме точки контакта. Тогда я позвал Валентину: «Ты видишь мое тело на диване? Ничто внутри меня не говорит, что это мое тело». Она прикоснулась к нему: «Это твое тело». И все-таки ее уверение не принесло мне удовлетворения или успокоения: «Что за фигня? Мое тело отсутствует». Мое тело исчезло, и оно так и не вернулось. Точки контакта – вот все, что осталось этому телу – для меня там больше ничего нет – потому что зрение не зависит от чувства осязания здесь. Так что у меня даже нет никакой возможности создать полный образ моего тела, потому что там, где нет осязания, отсутствуют точки здесь, в сознании.
(На седьмой день) я снова лежал на том же самом диване, расслабляясь и наслаждаясь «расцепленным состоянием». Когда входила Валентина, я распознавал ее как Валентину, когда она выходила из комнаты – все, пусто, никакой Валентины – «Что это? Я даже не могу представить, как выглядит Валентина». Я слушал звуки, исходящие из меня. Я не мог соотнести их. Я обнаружил, что все мои чувства не координировались внутри: координатор отсутствовал.
Я почувствовал, как во мне что-то происходит: жизненная энергия собиралась в фокус из разных частей моего тела. Я сказал себе: «Твоей жизни пришел конец. Ты умираешь». Тогда я позвал Валентину и сказал: «Я умираю, Валентина, и тебе придется что-то сделать с этим телом. Отдай его докторам – может быть, они им воспользуются. Я не верю в сжигание или захоронение и тому подобное. В твоих собственных интересах поскорее избавиться от этого тела – оно будет вонять через день – так почему же не отдать его?» Она сказала: «Ты иностранец. Швейцарское правительство не примет твое тело. Забудь об этом» – и ушла. И вот все это пугающее движение жизненной силы, как будто собирающейся в одну точку. Я лежал на диване. Ее кровать была пустой, и я передвинулся на эту кровать и вытянулся, готовясь. Она проигнорировала меня и ушла. Она сказала: «Сегодня ты говоришь, что изменилось то-то, завтра изменилось то-то, а послезавтра еще что-то изменилось. Что это такое?» Ее не интересовало все это – никогда ее не трогали все эти религиозные вопросы – она никогда ни о чем таком не слышала. «Ты говоришь, что умираешь. Ты не умираешь. Ты в порядке, крепкий и здоровый». Она ушла. Тогда я вытянулся, а это все продолжалось и продолжалось. Вся жизненная энергия собиралась в фокус – где была эта точка, я не знаю. Потом появилась точка, где все выглядело так, как будто окошко видеокамеры само пытается закрыться. (Это единственное сравнение, которое приходит мне в голову. То, как я это описываю, весьма отличается от того, как все это происходило тогда, потому что там не было никого, кто думал бы в таких понятиях. Все это было частью моего опыта, иначе я не мог бы говорить об этом.) Итак, окошко пыталось закрыться, но было что-то, пытавшееся удержать его открытым. Затем, спустя какое-то время, не осталось воли что-то делать, даже препятствовать закрытию окошка. И вдруг оно закрылось. Я не знаю, что произошло после этого.
Этот процесс длился сорок девять минут – процесс умирания. Это было как физическая смерть. Даже теперь это случается со мною: руки и ноги холодеют, тело немеет, дыхание замедляется, а потом ты задыхаешься. До какого-то момента ты здесь, ты делаешь как будто свой последний вдох, а потом все кончается. Что происходит после этого, неизвестно.
Когда я очнулся от этого, кто-то сказал, что мне звонят. Я вышел и спустился вниз, чтобы ответить на звонок. Я был в оцепенении. Я не знал, что произошло. Это была физическая смерть. Я не знаю, что вернуло меня к жизни. Я не знаю, как долго это продолжалось. Я ничего не могу сказать об этом, потому что с пережившим это было покончено: не было никого, кто мог пережить эту смерть… Это был конец. Я поднялся.
Я не ощущал себя новорожденным ребенком – ни о каком просветлении не могло быть и речи, – но вещи, которые поразили меня на той неделе, изменения во вкусе, зрении и так далее, закрепились как постоянные качества. Я называю все эти события «катастрофой». Я называю это «катастрофой», потому что, с точки зрения того, кто считает это чем-то волшебным, блаженным, полным благости, любви и экстаза, это физическая пытка – с такой точки зрения это катастрофа. Катастрофа не для меня, но для тех, кто представляет, будто должно случиться нечто чудесное. Это что-то типа того, как если бы ты представлял себе Нью-Йорк, мечтал о нем, хотел очутиться там. Когда ты на самом деле уже там, ты не обнаруживаешь ничего подобного; это место, забытое Богом и, возможно, забытое даже чертями. Это совсем не то место, о котором ты мечтал и к которому стремился, а нечто совершенно другое. Что там, ты на самом деле не знаешь – у тебя нет никакого способа знать что-то об этом – здесь нет образа. В этом смысле я никогда не могу сказать себе или кому-то: «Я – просветленный, освобожденный, свободный человек; я освобожу человечество». От чего свободный? Как я могу освободить кого-то? Не может быть и речи об освобождении кого-то. Для этого у меня должен быть образ себя как свободного человека, понимаешь?
Потом (на восьмой день) я сидел на диване и вдруг произошел потрясающий взрыв энергии – сильнейшей энергии, потрясшей все тело, диван, дом и как будто всю Вселенную – все тряслось, вибрировало. Это движение невозможно создать. Оно было внезапным. Я не знаю, исходило ли оно снаружи или изнутри, сверху или снизу – я не мог определить место; оно было повсюду. Это продолжалось часами. Это было невыносимо, но я ничего не мог сделать, чтобы остановить это; я был абсолютно беспомощен. Так все и продолжалось, день за днем, день за днем. Стоило мне только сесть, это начиналось – эта вибрация, как эпилептический припадок или типа того. Даже не эпилептический припадок; это продолжалось день за днем.
(В течение трех дней У. Г. лежал на кровати, с телом, скрученным болью – по его словам, боль была как будто в каждой клетке тела. Похожие взрывы энергии время от времени случались с ним в течение следующих шести месяцев, стоило ему только лечь или расслабиться.)
Тело было неспособно… Тело ощущает боль. Это очень болезненный процесс. Очень болезненный. Это физическая боль, потому что у тела есть ограничения – у него есть форма, свои собственные очертания, и когда происходит взрыв энергии, которая не является ни твоей, ни моей энергией, ни энергией Бога (или назовите это как хотите), это похоже на реку во время половодья. Энергия, которая действует при этом, не ощущает границ тела; ей нет до этого никакого дела; у нее своя собственная движущая сила. Это очень больно. Это совсем не экстаз, не благостное блаженство или тому подобная чушь – какой вздор! – это действительно очень больно. О, я страдал не один месяц после этого; и до этого тоже. Все страдают. Даже Рамана Махарши страдал после этого.
Огромный каскад – не один, но тысячи каскадов – это все продолжалось и продолжалось, месяц за месяцем. Это очень болезненный опыт – болезненный в том смысле, что у энергии свое собственное, особое действие. Хм, знаете, у вас в аэропорту есть реклама сигарет «Уиллс». Есть атом: вот так проходят линии. (У. Г. демонстрирует) По часовой стрелке, против часовой стрелки, а потом так, и после вот так. Она движется внутри, как атом – не в одной части тела, во всем теле. Как будто из мокрого полотенца выжимают воду – и так во всем твоем теле – это очень больно. Это происходит даже сейчас. Ты не можешь пригласить это; ты не можешь призвать это; ты ничего не можешь сделать. Такое ощущение, как будто это окутывает тебя, нисходит на тебя. Откуда нисходит? Откуда оно приходит? Как оно приходит? Каждый раз это происходит по-новому – очень странно – каждый раз это приходит по-другому, так что ты не знаешь, что происходит. Ты ложишься на кровать, и вдруг это начинается – оно начинает двигаться медленно, как муравьи. Я даже думал иногда, что у меня в постели клопы, вскакиваю, смотрю – (смеется) никаких клопов, тогда я снова ло-жусь – и тогда опять… Волосы электризуются, и так оно медленно движется.
По всему телу были болезненные ощущения. Мысль до такой степени контролировала это тело, что, когда она ослабевает, весь метаболизм взбудоражен. Все это менялось своим путем, без какого бы то ни было моего вмешательства. И потом изменилось движение рук. Обычно руки поворачиваются вот так. (У. Г. демонстрирует) Здесь, в запястьях, в течение шести месяцев были жуткие боли, пока они сами по себе не развернулись, и все движения теперь вот такие. Вот почему говорят, что мои движения – как мудры (мистические жесты). Движения рук теперь весьма отличаются от того, какими они были раньше. Потом были боли в костном мозге. Каждая клетка стала меняться, и так продолжалось шесть месяцев.
Затем начали меняться половые гормоны. Я не знал, мужчина я или женщина – «Что такое?» – вдруг с левой стороны появилась женская грудь. Всевозможные штуки – я не хочу вдаваться в детали – есть полный отчет обо всем этом. Это все продолжалось и продолжалось. Этому телу понадобилось три года, чтобы попасть в свой новый, собственный ритм.
В: Можем мы понять, как это произошло с вами?
У. Г.: Нет.
В: Можем мы понять, что произошло?
У. Г.: Вы можете прочитать описание событий моей жизни, вот и все. Однажды, где-то около моего сорок девятого дня рождения, что-то прекратилось; в другой день изменилось еще одно чувство; на третий день изменилось что-то еще… Есть описание того, как это происходило со мной. Какую ценность это представляет для вас? Никакой. В то же время это очень опасно, потому что вы пытаетесь симулировать внешние проявления. Люди симулируют эти вещи и верят, что что-то происходит, – вот что могут сделать люди. Я вел себя нормально. Я не знал, что происходит. Это была странная ситуация. Нет никакого смысла оставлять какие-то описания – люди лишь будут симулировать это. А это состояние – нечто естественное.
(На его торсе, шее и голове, в тех местах, которые индийские святые называют чакрами, его друзья наблюдали припухлости различных форм и цветов, которые периодически то появлялись, то исчезали. Внизу живота эти выпуклости были в виде горизонтальных сигарообразных полосок. Над пупком был твердый миндалевидный нарост. Твердая синяя припухлость, похожая на большой медальон в центре его груди, была увенчана меньшей по размеру, красно-коричневой медальонообразной выпуклостью у основания горла. Эти два «медальона» как будто были подвешены к разноцветному вздутому кольцу – голубому, коричневатому и светло-желтому – вокруг его шеи, как на изображениях индуистских богов. Были и другие совпадения между этими припухлостями и образами индийского религиозного искусства: его горло было вздуто таким образом, что его подбородок, казалось, лежит на голове кобры, как на традиционных изображениях Шивы; прямо над его переносицей была белая выпуклость в форме лотоса; по всей голове расходились малые кровеносные сосуды, образуя рисунок, напоминающий стилизованные шишки на головах статуй Будды. Две большие плотные выпуклости, похожие на рога Моисея и мистиков Дао, периодически проявлялись и исчезали. Синие змеевидные артерии на его шее расходились и поднимались к голове.)
Не хочу быть эксгибиционистом, но вы же доктора. Есть нечто, связанное с индуистским символизмом, – кобра. Вы видите эти припухлости здесь? – они принимают форму кобры. Вчера было полнолуние. Тело подвержено влиянию всего происходящего вокруг; оно не отдельно от того, что происходит вокруг тебя. Что происходит там, так же происходит и здесь – есть только физический отклик. Это сопричастность. Твое тело подвержено влиянию всего, что происходит вокруг; и ты не можешь предотвратить это, по той простой причине, что броня, которую ты выстроил вокруг себя, разрушена, и поэтому оно очень чувствительно ко всему происходящему. Следуя фазам луны – полной луны, полулуния, четверти луны, – эти выпуклости здесь принимают форму кобры. Может быть, поэтому люди создали все эти образы – Шиву и тому подобное. Но почему форма кобры? Я спрашивал многих врачей, почему здесь припухлости, но никто не мог мне дать удовлетворительного ответа. Не знаю, есть ли тут какие-то железы или что-то типа того.
Есть определенные железы… Я столько раз это обсуждал с врачами, которые исследуют железы внутренней секреции. Эти железы и есть то, что индуисты называют чакрами. Эти железы внутренней секреции находятся как раз в тех местах, где индусы предполагают нахождение чакр. Ту т есть такая железа, которая называется «тимус». Она очень активна в детстве – очень активна – у детей бывают чувства, необычные чувства. При достижении половой зрелости, как говорят, она переходит в пассивное состояние. Когда это снова происходит, когда ты заново рождаешься, эта железа автоматически активируется, так что все эти чувства присутствуют. Чувства – это не мысли и не эмоции; ты со-чувствуешь кому-то. Если кто-то поранится там, эта рана чувствуется здесь – не как боль, но есть какое-то чувство, понимаешь – ты автоматически говоришь «Ах!».
Это случилось со мной, когда я был на кофейной плантации: мать стала бить ребенка, малыша. Она была вне себя от ярости, она так сильно ударила ребенка, что он чуть не посинел. И кто-то спросил меня: «Почему ты не вмешался и не остановил ее?» Я стоял там – понимаете, я был так растерян. «Кого мне следует жалеть, мать или ребенка? – такой был мой ответ. – Кто виноват?» Оба были в такой нелепой ситуации: мать не могла контролировать свой гнев, а ребенок был так беспомощен и невинен. Это имело продолжение – это переходило от одного к другому – и потом я заметил все эти штуковины (следы) на моей спине. Так что я был частью этого. (Я это говорю совсем не для того, чтобы на что-то претендовать.) Это возможно, потому что сознание нельзя разделить. Все, что происходит вокруг, оказывает воздействие на тебя. Тут не может быть и речи о том, что ты сидишь и судишь кого-то; происходит такая ситуация, и она тебя затрагивает. Тебя затрагивает все, что происходит там.
В: Во всей Вселенной?
У. Г.: Видишь ли, она слишком большая. Все, что происходит, находится в поле твоего сознания. Сознание, конечно, неограниченно. Если ему больно там, то тебе здесь тоже больно. Если тебе больно, там возникает немедленный отклик. Я не могу сказать о Вселенной, всей Вселенной, но в поле твоего сознания, в ограниченном поле, в котором ты действуешь в настоящий момент, ты откликаешься – не то чтобы это ты откликался.
И все остальные железы тоже здесь… Тут так много желез; например гипофиз – «третий глаз», аджна чакра, как ее называют. Как только прекращается вмешательство мысли, во владение вступает эта железа: именно эта железа отдает инструкции или приказы телу; уже не мысль; мысль не может вмешаться. (Вероятно, поэтому ее так называют[1]. Я не интерпретирую, ничего подобного; может быть, это натолкнет вас на какую-то идею.) Но вы построили крепость этой мыслью, и вы не позволяете себе подвергаться воздействию происходящего.
Поскольку нет никого, кто использовал бы эту мысль как самозащитный механизм, она сжигает себя. Мысль подвергается сгоранию, ионизации (если можно использовать этот научный термин). Мысль в конечном счете является вибрацией. Так что, когда происходит такая ионизация мысли, она извергает, иногда покрывая им все тело, вещество, подобное пеплу. Твое тело покрыто им, когда в мысли нет совсем никакой нужды. Когда ты не используешь ее, что происходит с мыслью? Она выжигает себя – это энергия – это сгорание. Тело нагревается. В результате этого в теле возникает сильный жар, а кожа покрывается – твое лицо, стопы, все – этим пеплоподобным веществом.
Это одна из причин, почему я выражаю это чистыми и простыми физическими терминами. В этом нет никакого психологического содержания, никакого мистического содержания, никаких религиозных подтекстов, на мой взгляд. Я должен сказать это, и мне все равно, принимаете вы это или нет, это не имеет для меня никакого значения.
Такое, должно быть, произошло с очень немногими людьми. Я хочу сказать, это происходит с одним из миллиарда, и ты этот один из миллиарда. Чтобы это случилось, нет нужды в очистительных методах, нет нужды в садхане – не нужна никакая подготовка. Сознание такое чистое, что все, что бы ты ни делал в направлении очищения этого сознания, только загрязняет его.
Сознание должно промыть себя: оно должно очиститься от каждого признака святости, каждого следа порочности, ото всего. Даже то, что вы считаете «святым и священным», является загрязнением в этом сознании. Это происходит не по твоей воле; как только разрушены границы – но не с помощью твоих усилий, не через твою силу воли – тогда шлюзы открываются и все выходит. В этом процессе вымывания происходят все эти видения. Это видения не снаружи или внутри тебя; вдруг ты сам, все твое сознание принимает форму Будды, Иисуса, Махавиры, Магомета, Сократа – только этих людей, которые вошли в это состояние; не великих людей, не предводителей человечества – это очень странно, – но только тех людей, с кем произошла такая штука.
Одним из них был цветной мужчина (не совсем цветной мужчина), и в то время я мог рассказывать людям, как он выглядел. Затем какая-то женщина с грудями, с распущенными волосами – обнаженная. Мне сказали, что здесь в Индии были две святые – Аккамахадеви и Лаллешвари – это были женщины, обнаженные женщины. Внезапно у тебя две женские груди, распущенные волосы – даже органы превращаются в женские.
Но там все еще остается разделение – ты и форма, которую приняло сознание, скажем, форма Будды, или Иисуса Христа, или бог знает кого – та же ситуация: «Как я могу знать, что я в этом состоянии?» Но это деление не может оставаться долго; оно исчезает и приходит что-то другое. Сотни людей – вероятно, нечто произошло со многими сотнями людей. Это часть истории – так много риши, некоторые западные люди, монахи, много женщин, и иногда что-то очень странное. Понимаешь, все, что люди испытали до тебя, есть часть твоего сознания. Я использую выражение «все святые выходят маршем»; в христианстве есть гимн «Когда святые входят маршем». Они покидают твое сознание, потому что больше не могут там оставаться, потому что все это примесь, загрязнение.
Можно сказать, вероятно (я не могу заявлять что-то определенно), это из-за воздействия на человеческое сознание «взрывов» всех этих святых, мудрецов и спасителей человечества в вас есть эта неудовлетворенность, есть нечто, как будто постоянно пытающееся вспыхнуть. Может быть, это так – я ничего не могу об этом сказать. Можно сказать, что они присутствуют, потому что подталкивают тебя к этой точке, а как только эта цель достигнута и они сделали свою работу, они уходят – это только предположение с моей стороны. Но это вымывание всего хорошего и плохого, святого и порочного, священного и нечестивого должно случиться, иначе твое сознание все еще загрязнено, все еще нечистое. Все это время процесс продолжается – их сотни и тысячи – и потом, понимаешь, ты возвращаешься в это первозданное, изначальное состояние сознания. Как только оно стало чистым, от себя и само по себе, тогда ничто не может задеть его, ничто больше не может загрязнить его. Все прошлое вплоть до этой точки присутствует, но оно больше не может воздействовать на твои действия.
Все эти видения и все такое происходило в течение трех лет после «катастрофы». Теперь все закончилось. Разделенное состояние сознания больше не может функционировать; оно всегда в неделимом состоянии – ничто не может задеть его. Может происходить что угодно – мысль может быть хорошей мыслью, плохой мыслью, телефонным номером лондонской проститутки… Во время моего бродяжничества в Лондоне я, бывало, разглядывал эти телефонные номера, приколотые к деревьям. Меня интересовали не проститутки, а эти номера. Мне нечем было заняться, кроме как смотреть на эти номера. Один номер засел здесь, он приходит, повторяется. Не важно, что приходит сюда – хорошее, плохое, святое, порочное. Кто здесь скажет: «Это хорошо; это плохо»? – все это закончилось. Вот почему мне приходится использовать фразу «религиозный опыт» (не в том смысле, в котором вы используете слово «религия»): он возвращает тебя назад к источнику. Ты снова в этом первозданном, изначальном, чистом состоянии сознания – назовите это «осознанием» или как угодно. В этом состоянии вещи происходят, и нет никого, кто заинтересован, никто не смотрит на них. Они приходят и уходят своим чередом, подобно текущим водам Ганги: втекают сточные воды, наполовину сожженные трупы, и хорошие вещи, и плохие – все, – но эта вода всегда чиста.
Самое удивительное и поразительное из всего этого было то, когда сенсорные органы начали свою независимую деятельность. Не было координатора, связывающего ощущения, и у нас были большие проблемы – Валентине пришлось иметь дело со всем этим. Мы ходили на прогулки, и я спрашивал: «Что это?» Она говорила: «Это цветок». Я проходил еще несколько шагов, смотрел на корову и спрашивал: «Что это?» Как ребенку, мне приходилось узнавать все заново (не то чтобы узнавать заново, но, понимаешь, все знание было на заднем плане и никак не выходило на передний план). Это началось – все это сумасшествие – «Что это за сумасшествие?» Я должен выразить это словами; не то чтобы я ощущал, что нахожусь в состоянии сумасшествия. Я был вполне здравым человеком, нормально себя вел, но эти смехотворные вопросы, которые мне приходилось задавать: «Что это? А это что?» Вот и все. Других вопросов не было. Валентина тоже не знала, как все это понимать. Она даже отправилась к ведущему психиатру в Женеве. Она бросилась к нему – она хотела понять, но в то же время она понимала, что во мне не было ничего безумного. Если бы я выкинул хоть одну безумную штуку, она бы от меня ушла. Ничего подобного; только странные вещи. «Что это?» – «Это корова». – «А там что?» – «Это то-то». Это все продолжалось, и стало невмоготу и ей, и мне. Когда она встретилась с психиатром, он сказал: «Мы не можем ничего сказать о человеке, не увидев его. Приведите его». Но я знал, что внутри происходит нечто действительно фантастическое. Я не знал, что это такое, но это меня не беспокоило. «Зачем спрашивать, корова ли это? Какая разница, корова это, осел или лошадь?» Эта озадачивающая ситуация продолжалась долгое время – все знание было на заднем плане. Такая же ситуация и сейчас, но я больше не задаю этих вопросов. Когда я смотрю на что-то, я на самом деле не знаю, на что я смотрю, – вот почему я говорю, что это состояние незнания. Я действительно не знаю. Вот почему я говорю, что как только ты здесь, по какой-то странной случайности, с этого момента все происходит на свой собственный лад. Ты всегда в состоянии самадхи; не может быть и речи о вхождении или выхождении из него; ты постоянно там. Я не хочу использовать это слово, и поэтому я говорю, что это состояние незнания. Ты действительно не знаешь, на что смотришь.
