Уильям Крюгер
Эта ласковая земля
Глава пятая
Утром нас разбудил не Вольц, а старший воспитатель мальчиков. Мартин Грини был крупным неразговорчивым лысеющим мужчиной с вечно уставшим взглядом и огромными ушами. Он ходил неуклюже переваливаясь, чем из-за больших ушей всегда напоминал мне слона. Он проводил нас в спальню и всю дорогу говорил о том, как он надеется, что мы усвоили урок и в нашем будущем больше не будет тихой комнаты. Он особенно упирал на три понятия, которые всегда подчеркивали в Линкольнской школе: ответственность, уважение и награда.
– Не забывайте про первые два, и третье придет к вам, – говорил он.
Мы умылись и приготовились к работе. Я нигде не видел ни Альберта, ни Вольца и поэтому немного нервничал. Я надеялся, что с ними ничего не случилось из-за проявленной прошлой ночью доброты. Кажется, в Линкольнской школе доброта не приводила ни к чему хорошему. Ральф, сын Бледсо, ждал у пикапа, и мы с Мозесом залезли в кузов вместе с остальными мальчиками, которых отправляли на сенокос.
Работа была тяжелой, но в тот день – недолгой. По субботам весной и летом мы работали на фермеров только полдня. Потому что должны были посещать бейсбольные матчи, которые наша команда проводила во второй половине дня. Гектор Бледсо накормил нас обедом из сухого хлеба и тонкого безвкусного сыра и сам отвез обратно в Линкольнскую школу. Пока мы выпрыгивали из кузова, он крикнул:
– Отдохните на выходных, парни! Говорят, в понедельник будет пекло.
Мне показалось, что он ликующе расхохотался, но возможно это все мое воображение.
Некоторым, например, Мозу, пришлось поторапливаться, потому что они были заявлены на игру. Остальные отправились в спальню. За несколько минут до начала игры мистер Грини привел нас на поле. Мы увидели, как девочки вышли из своего корпуса под предводительством Лавинии Стрэттон, учительницы музыки и старшей воспитательницы девочек. Мисс Стрэттон была старой девой непонятного возраста, высокой и какой-то длинной – длинные ноги и руки, и даже лицо, которое к тому же было очень невзрачным и вечно озабоченным. У нее были худые руки, а пальцы, как и все в ней, длинными и тонкими. Играя на пианино, она закрывала глаза, и ее пальцы жили собственной жизнью. Иногда ее музыка была такой красивой, что возносила меня над жизнью в Линкольнской школе и на минуту уносила куда-то далеко, к счастью. В эти чудесные мгновения я думал, что мир прекрасен, и она тоже была прекрасна. Когда музыка заканчивалась, на ее лицо возвращалось обеспокоенное выражение, и она снова становилась невзрачной, а моя жизнь вновь становилась тяжелой, как подъем в гору.
Мы сидели на деревянных трибунах. Горожане тоже пришли на игру, в основном посмотреть на подачи Моза. Так же, как пальцы мисс Стрэттон создавали нечто прекрасное, Моз, когда стоял на горке и бросал бейсбольный мяч, был прекрасен в каждом движении. В тот день мы играли с командой из Луверна, которую спонсировало «Общество ветеранов иностранных войн». Игроки уже вышли на поле и разогревались. Я поискал глазами Альберта, который ни капли не был спортсменом и почти всегда сидел на скамейке. Не увидев его нигде, я начал волноваться. На дальнем конце трибун я заметил миссис Фрост и Эмми. Обычно они приходили на игры и болели за нас. Пока мистер Грини разговаривал с мисс Стрэттон, я ускользнул и нашел место рядом с Эмми.
– Привет, Оди, – радостно улыбнулась она.
– Добрый день, Оди, – сказала миссис Фрост. – Рада тебя видеть. Я боялась, как бы миссис Брикман не заперла тебя в тихой комнате навсегда.
– Всего на одну ночь, – сказал я. – Но без ужина.
Миссис Фрост рассердилась.
– Я поговорю с этой женщиной.
– Все нормально, – сказал я. – Альберт и мистер Вольц сумели передать нам с Мозом еды. Вы их видели?
– Разве Альберт не там? – Она оглядела поле и повернулась обратно ко мне. – Ты его не видел?
– Только вчера ночью. И мистера Вольца тоже.
– Может статься, что они работают над каким-нибудь столярным проектом вместе?
– Может быть, – сказал я и подумал, что если их и отвлек какой-то проект, то скорее всего это самогонный аппарат Вольца. Я понадеялся, что лучше уж это, чем какие-нибудь более мрачные варианты, которые могла наколдовать Черная ведьма.
И тут я увидел пробирающегося по трибунам Вольца. Он заметил нас и подошел.
– Добрый день, Кора, – сказал он миссис Фрост. – Привет, малышка Эмми. Ты сегодня красавица.
Эмми улыбнулась, показав ямочки на щеках.
– Герман, вы не видели Альберта? – спросила миссис Фрост.
Он покачал головой, потом осмотрел поле.
– Что могло отвлечь его от игры? – Он повернулся ко мне. – Ты его не видел, Оди?
– После вчерашней ночи нет.
– Плохо, – сказал Вольц. – Посмотрим, что я смогу выяснить. Но тебе, Оди, надо вернуться к остальным мальчикам.
– Можно он посидит с нами? Пожалуйста, – попросила Эмми.
Вольц нахмурился, но я знал, что он сдастся. Никто не мог отказать малышке Эмми.
– Я позабочусь об этом, – пообещал он.
Когда был жив Эндрю Фрост, он тренировал бейсбольную команду и привел ее в хорошую форму. Они стали известны, и даже посредственное руководство нынешнего тренера, мистера Фрайберга, чьей основной работой было вождение тяжелой техники, не свело на нет усилия покойного мужа Коры Фрост. Моз великолепно подавал, полевые игроки действовали безупречно, и мы выиграли со счетом четыре-ноль. Это было бы здорово, но я все время высматривал Альберта или Вольца с новостями об Альберте. Но когда игра закончилась, ни один из них так и не пришел.
После игры и перед ужином у нас выдался редкий час свободного времени. Я лежал на своей кровати и читал журнал «Удивительные истории», который взял в школьной библиотеке. Все книги в библиотеке Линкольнской школы были получены в дар, и не думаю, что мисс Дженсен, библиотекарь, хоть раз внимательно проверяла пожертвованные журналы. Я всегда находил интересные выпуски – «Аргоси», «Приключенческие комиксы», «Страшные истории» – среди «Сатэдэй Ивнинг Пост» и «Лейдис Хоум Джорнэл». Нам не полагалось ничего выносить из библиотеки, но спрятать журнал под рубашкой было легко.
Во время учебного года младшие мальчики жили в одной спальне, а старшие – в другой. Но летом, когда многие ученики разъезжались по домам, всех мальчиков сгоняли в одну спальню. Пока я читал, один из младших мальчиков сидел в одиночестве на своей койке недалеко от моей, уставившись в пустоту. Он выглядел грустным и потерянным, что не было чем-то необычным, особенно среди новеньких. Его звали Билли Красный Рукав. Он был из племени шайенов откуда-то с запада Небраски. Его перевели в Линкольнскую школу из другой индейской католической школы в Сиссетоне. Мы все знали про Сиссетонскую школу. У Эдди Вильсона, сиу с берегов реки Шайенн, были кузены, которых отправили в Сиссетон. Он рассказывал нам истории, услышанные от кузенов, – о побоях хуже, чем в Линкольне, о монашках и священниках, которые по ночам приходили в спальни, поднимали детей с кроватей и заставляли делать неописуемые вещи. В Линкольнской школе работали несколько человек, которые иногда творили с детьми подобное, из них больше всего отличился Винсент ДиМарко, но мы старались быстро просветить новеньких, чтобы они не попадались. Те, кто приезжал из других школ, как Билли, не рассказывали о том, что с ними делали, но все было видно по глазам, по тому, с каким страхом они относились ко всем и вся, и это прорывалось каждый раз, когда ты тянулся к ним и натыкался на невидимую стену, которую они возвели в отчаянной надежде защититься.
Я глубоко погрузился в историю о парне, сражавшемся с марсианами в Арктике, когда поднял голову и увидел в дверном проеме ДиМарко. Я сунул журнал под подушку, но понял, что в этом не было необходимости. ДиМарко даже не смотрел в мою сторону. Его внимание было приковано к Билли. ДиМарко пошел между рядами коек. В спальне находились еще пара мальчиков, они сели ровно и были немы, как столбы, пока ДиМарко шел мимо. Билли его не замечал. Он бубнил себе под нос и вертел что-то в руках. ДиМарко остановился за пару коек и просто стоял, сверля его взглядом. Он был большой и тяжелый. На руках, кистях и пальцах росли черные волоски. На щеках темнела постоянная щетина. Глаза походили на маленьких жучков, которые сейчас ползали по Билли.
– Красный Рукав, – сказал он.
Билли дернулся, будто его прошило несколько тысяч вольт, и поднял голову.
– Ты говорил на индейском, – сказал ДиМарко.
Этов Линкольнской школе считалось ужасным проступком. Никому из детей не разрешалось разговаривать на родном языке. «Убить индейца – спасти человека» – на этом строгом принципе основывалась вся философия индейских школ-интернатов. Пойманному за разговором на любом языке, кроме английского, обычно грозила как минимум ночь в тихой комнате. Но иногда, особенно если ловил ДиМарко, наказание включало порку.
Билли помотал головой в слабой попытке отрицания, но не произнес ни слова.
– Что это у тебя тут? – ДиМарко схватил Билли за руки.
Билли попытался вырваться, но ДиМарко вздернул его на ноги и сильно тряхнул. То, что держал Билли, упало на пол. ДиМарко отпустил мальчика и поднял оброненное. Теперь я увидел: кукла из кукурузных листьев в платье из красной банданы.
– Любишь играть в девчачьи штучки? – спросил ДиМарко. – Думаю, тебе надо побыть в тихой комнате. Идем со мной.
Билли не сдвинулся с места. Он знал – все в нашей спальне знали, – что на самом деле значит поход в тихую комнату с ДиМарко.
– Идем, маленькая краснокожая девчонка. – ДиМарко схватил его и потащил прочь.
Не соображая, что делаю, я вскочил со своей койки.
– Он не говорил на индейском.
ДиМарко остановился.
– Что ты сказал?
– Билли не говорил на индейском.
– Я его слышал, – сказал ДиМарко.
– Вам показалось.
Даже когда я произносил эти слова, внутренний голос в голове вопил: «Что ты творишь?»
ДиМарко отпустил Билли и подошел ко мне. Рукава его синей рубашки были закатаны до бицепсов, которые в тот момент казались мне громадными. Дети в спальне застыли как статуи.
– Полагаю, ты собираешься сказать мне, что и это твое? – ДиМарко протянул куклу.
– Я сделал ее для Эмми Фрост. Билли просто попросил посмотреть, пока я ее не отдал.
Он даже не взглянул на Билли проверить, не отразится ли на его лице иное. Он пристально смотрел на меня, не как лев, чей голод можно понять, а как чудовище вендиго из истории, которую я рассказывал Мозу прошлой ночью.
– Думаю, вы оба пойдете со мной в тихую комнату, – сказал он.
«Беги!» – в отчаянии посоветовал внутренний голос.
Но не успел я дернуться, как ДиМарко схватил меня за руку, впиваясь пальцами в кожу и оставляя синяки, которые не сойдут еще много дней. Я попытался ударить его ногой, но промахнулся, тогда он схватил меня за горло, и я не мог дышать. Я увидел, что Билли в ужасе, наверное подумал, что он будет следующим, а позади него другие мальчики застыли каменными изваяниями от страха и беспомощности. Хоть я и пытался сопротивляться, хватка ДиМарко делала свое дело, и все вокруг начало меркнуть и расплываться.
– Отпусти его, Винсент, – раздался командный голос.
Не ослабляя хватки, ДиМарко повернулся. У входа в спальню стоял Герман Вольц, а по бокам мой брат и Моз.
– Отпусти его, – повторил Вольц, и это прозвучало для меня как благословенный глас воина-архангела Михаила.
ДиМарко разжал пальцы на моем горле, но заменил их мертвой хваткой на плече, чтобы я по-прежнему оставался его пленником.
– Он напал на меня, – сказал ДиМарко.
– Я не нападал, – попытался сказать я, но из-за того, что он сделал с моим горлом, получилось какое-то лягушачье кваканье.
– Красный Рукав говорил на индейском, – сказал ДиМарко. – Я собирался его наказать. Ты знаешь правила, Герман. Потом О’Бэньон вскочил и набросился на меня.
– Билли не говорил на индейском, – уже разборчивее прохрипел я.
– Думаю, это недоразумение, Винсент, – сказал Вольц. – Ты не заберешь этих мальчиков.
– Послушай, ты, фриц… – начал ДиМарко.
– Нет, ты послушай. Ты сейчас же отпустишь мальчика и покинешь спальню. И если я услышу, что ты обидел Оди или Билли, или кого-то еще, я найду тебя и изобью до полусмерти. Ты понял?
Долгое мгновение пальцы ДиМарко больно впивались в мою ключицу. Наконец он отпустил меня, грубо оттолкнув.
– Мы еще не закончили, Герман.
– Уходи, – сказал Вольц. – Быстро.
ДиМарко прошел мимо меня. Вольц, мой брат и Моз расступились, чтобы дать ему выйти, и снова сомкнули ряды.
В тишине после ухода ДиМарко я услышал всхлипы Билли Красного Рукава. Я подобрал кукурузную куклу и вернул ему.
– Лучше не держать на виду, – сказал я. – И никогда не давай застать себя одного, понял?
Он кивнул, открыл сундучок в ногах кровати и бросил куклу внутрь. Потом сел спиной ко мне.
– Оди, ты в порядке? – Альберт уже был возле меня. – Боже, посмотри, что он сделал с твоей шеей.
Конечно, я не мог увидеть, но по выражению его лица понял, что все очень плохо.
– Что за человек, – сказал Вольц. – Трус или того хуже. Мне жаль, Оди.
Моз покачал головой и показал: «Ублюдок».
Меня и раньше пороли до рубцов и синяков, но быть задушенным почти до смерти это другое. Это не было наказанием, которыми ДиМарко наслаждался. Это было персональное нападение. Я и раньше ненавидел уродливую гориллу и боялся его. Сейчас страха не было, только ярость. Я поклялся себе, что придет день ДиМарко. Я за этим прослежу.
– Где ты был весь день? – спросил я Альберта.
– Занят, – только и сказал он, и было ясно: он не хочет, чтобы я расспрашивал дальше.
Я повернулся обратно к Билли Красному Рукаву.
– Ты в порядке?
Он не ответил. Сидел, ссутулившись, и таращился в пол, уйдя глубоко в себя.
У меня были Альберт и Моз, и мистер Вольц. Наверное, Билли Красный Рукав считал, что у него никого нет, и я не мог избавиться от мысли о том, как ему, должно быть, одиноко.
Но одиночество Билли станет только глубже, потому что на следующий день он исчез.
Глава шестая
В воскресенье утром после завтрака мы обязательно посещали богослужение, которое проводилось в спортивном зале. В Линкольнской школе у нас было два комплекта одежды: один на каждый день и один только для воскресений и случаев, когда кто-нибудь посторонний, обычно состоятельный, приезжал посмотреть, как мы живем, чтобы внести пожертвование. Мы сидели на трибунах в своей воскресной одежде. Службу проводили мистер и миссис Брикман, сидевшие на стульях позади кафедры. Музыку обеспечивал передвижной орган, на котором играла мисс Стрэттон. Мистер Брикман называл себя проповедником, но к какой церкви он принадлежал, я никогда не знал. Он читал молитвы и проповеди. Его жена вела уроки Библии.
В Линкольнской индейской школе христианство было единственной религией. Некоторые дети ходили в церкви в резервациях, чаще всего католики, и несколько девочек носили крестики на цепочках – единственное украшение, разрешенное в школе. Но католические дети не посещали католическую церковь в городе. Они сидели на трибунах вместе с детьми, которые выросли в удаленных районах, где поклонялись духам с индейскими именами.
Присутствовали многие сотрудники. Миссис Фрост приезжала каждое воскресенье вместе с чистенькой Эмми. Не думаю, что это потому, что ей нравились службы в духовном смысле, а больше потому, что она хотела как можно больше времени быть частью жизни линкольнских детей. Лично я был признателен ей за присутствие. Оно напоминало мне, что Брикманы это еще не все и что может быть даже в геенне огненной ходит ангел с ведром холодной воды и черпаком.
Во время проповеди мистер Брикман совершенно преображался в ураган мстительной ярости, он ходил с важным видом и жестикулировал, тряс кулаками в воздухе, указывал обвиняющим перстом на какого-нибудь ребенка, имевшего несчастье привлечь его внимание, и предрекал ему погибель. Но этот ребенок олицетворял нас всех, потому что для мистера Брикмана все мы до единого были безнадежны, мешок плоти, наполненный лишь грешными помыслами и способный лишь на дурные дела. Я считал, что насчет меня он абсолютно прав, но знал, что большинство других детей просто растеряны и изо всех сил стараются выжить в Линкольнской школе, дожидаясь ее окончания.
В то воскресение мистер Брикман начал проповедь с двадцатого псалма[11], что было странно. Обычно он вдохновлялся отрывками из Ветхого Завета, насыщенного разнообразными карами. После псалма он говорил о том, что Бог – наш пастырь, после чего перешел на себя и миссис Брикман, которые, подобно Богу, считают нас своими овцами, которым требуется присмотр, и делают все возможное, чтобы заботиться о нас, поэтому мы должны быть благодарны Богу за спасение наших душ и Брикманам – за спасение наших тел, за то, что дают нам крышу над головой и пищу в наших животах. В итоге весь смысл проповеди сводился к тому, что мы должны выражать нашу благодарность миссис Брикман и ему, не причиняя хлопот. Я знал, что неправильно с его стороны так эгоистично выворачивать красивый псалом, но мне правда хотелось верить, что Бог мой пастырь, что он каким-то образом ведет меня через темную долину Линкольнской школы и мне не надо бояться. И не только мне, но и остальным детям тоже, детям вроде Билли Красного Рукава. Но истина, с которой я сталкивался каждый день, состояла в том, что мы были одни и наша безопасность зависела не от Бога, а от нас самих и нашей взаимопомощи. И хоть я пытался помочь Билли Красному Рукаву, этого оказалось недостаточно. И я поклялся стараться лучше, быть лучше. Я буду стараться быть пастырем для Билли и детей вроде него.
После службы миссис Фрост с Эмми остановили нас с Альбертом и Мозом на выходе из спортзала. Брикманы уже удалились, и мистер Грини, который сопровождал нас обратно в спальню, разрешил нам немного задержаться. Как и многие мужчины в Линкольнской школе, он хорошо относился к доброй молодой вдове.
Когда мы остались одни в спортзале, миссис Фрост сказала:
– Мальчики, я хочу поговорить с вами кое о чем.
Мы ждали, и я опустил глаза на Эмми, которая улыбалась так, словно пришло Рождество. Что бы миссис Фрост ни задумала, Эмми эта идея пришлась по душе.
– Мальчики, как вы смотрите на то, чтобы пожить летом у нас с Эмми?
Если бы она сказала: «Я дам вам миллион долларов», – я и то удивился бы меньше.
– Разве нам можно? – спросил Альберт.
– Я уже некоторое время обдумываю это, – сказала миссис Фрост. – И вчера после матча наконец поговорила с мистером Брикманом. Он согласился, что это возможно, если вы не против.
«А как же Черная ведьма?» – показал Моз.
– Клайд сказал, что поговорит с Тельмой, но он считает, что она не станет возражать. – Миссис Фрост посмотрела на меня. – По мнению мистера Брикмана, возможность больше не беспокоиться из-за тебя, Оди, это очень веский довод.
– Но почему? – спросил я. – В смысле, я счастлив и все такое, но почему?
Она ласково коснулась моей щеки.
– Оди, ты знал, что я тоже сирота? Я лишилась родителей, когда мне было четырнадцать лет. Я понимаю, каково это – остаться одному в целом мире. – Она повернулась к Альберту и Мозу. – Я хочу снова возделывать свою землю. Если я действительно хочу этого, мне понадобится много помощи летом и во время сбора урожая. Вы двое почти взрослые. Вы все равно скоро покинете Линкольнскую школу. Не знаю, какие у вас планы, но не хотели бы вы пожить у меня?
– А как же Оди и его учеба? – спросил Альберт.
Плевал я на учебу, но Альберт всегда думал о будущем.
– Если все получится, возможно, он сможет ходить в городскую школу. Посмотрим. Годится, Оди?
– О да.
Мне хотелось танцевать, обнять миссис Фрост и пуститься в пляс. Я не помнил, когда в последний раз был так счастлив.
– Итак, что скажете? – спросила она.
– Я говорю: «Ура-а-а!» – Я торжествующе вскинул руки.
Альберт ответил более рассудительно:
– Думаю, нам это подходит.
Моз расплылся в улыбке до ушей и показал: «Мы везучие».
Миссис Фрост предупредила, чтобы мы пока никому не рассказывали. Ей надо уладить несколько вопросов, и пока все не будет готово, мы должны сидеть тихо и – она многозначительно посмотрела на меня – «не нарываться на неприятности».
После ее ухода Альберт повернулся ко мне:
– Не обольщайся, Оди. Помни, она имеет дело с Черной ведьмой.
В спальне мы переоделись из воскресной одежды в повседневную. Я продолжал переглядываться с Альбертом и Мозом, и было ясно, что мы никак не могли поверить своему счастью. Хотелось закричать «аллилуйя», но я сдерживался. Пришел Вольц, о чем-то тихо переговорил с Альбертом, и они ушли. Потом пришел мистер Фрайберг и забрал Моза и еще пару мальчиков убирать бейсбольное поле и подготовить его к следующей игре.
У меня еще оставалось время до обеда, и я лежал на своей койке, глядя в потолок, и воображал, каково жить с Корой Фрост и Эмми.
Я плохо помнил маму. Она умерла, когда мне было шесть лет. Альберт рассказывал, что какая-то болезнь просто съела ее изнутри. Мне представлялось, как она лежит в кровати и смотрит на меня, а ее лицо похоже на сушеное и сморщенное яблоко, и я ненавидел этот образ. Я всегда жалел, что у меня нет фотографии, чтобы я мог держаться за другой образ, но когда мы приехали в Линкольнскую школу, у нас забрали все, включая хранившееся у Альберта семейное фото, сделанное, когда я был маленьким и мы жили в Миссури. Поэтому некоторым образом миссис Фрост была для меня воплощением матери, и теперь все шло к тому, что станет настоящей. Конечно, она не усыновит меня или Альберта. Но как знать?
Мои мечтания прервал внезапно нависший надо мной мистер Грини:
– Ты не видел Красного Рукава?
Дети постоянно убегали из Линкольнской школы. Если они были из резерваций, то обычно туда и направлялись, так что властям не составляло труда отыскать их при попытках поймать попутный транспорт. Мало кто добирался до резервации непойманным. Если им это удавалось, их просто отправляли обратно. Сложнее всего было найти детей, которым было некуда идти, некуда возвращаться. Таких было немало. Когда они убегали, одному Богу было известно, что у них в головах.
Мистер Грини опросил всех мальчиков, но никто не видел, как улизнул Билли. Просто из любопытства я проверил сундучок в ногах его койки. Кукурузная кукла пропала.
По воскресеньям проходили одни из самых иронических собраний в Линкольнской школе – еженедельные собрания бойскаутов. Нашим наставником был мужчина по фамилии Сейферт, городской банкир. Кругленький и лысый, с бульдожьим лицом и вечно потной макушкой, он был достойным человеком. Он старался научить нас всему, что может пригодиться, если мы вдруг окажемся одни в лесу. Это было смешно, потому что вокруг Линкольна не было лесов. Мы собирались в спортивном зале, где нам показывали, как наточить лезвие топора или ножа до остроты бритвы, как различать травы и деревья, птиц и звериные следы. На старом плацу мы учились ставить палатки, скреплять палки для шалаша, разводить костер и разжигать его кремнем и кресалом. Летом из-за небольшой учебной нагрузки посещать занятия бойскаутов были обязаны все мальчики. Если бы ситуация не была такой трагической, я бы счел забавным, что грузный белый мужчина показывает индейским детям то, что, не вмешайся белые, они знали бы с пеленок.
Альберт был командиром нашего отряда и очень серьезно относился к своей должности. Что не удивительно. Мистер Сейферт подарил школьной библиотеке два экземпляра «Официального справочника скаутов», но я думаю, что Альберт был единственным, кто когда-либо его читал.
В тот день мы изучали узлы. Что оказалось интересно. Кто же знал, что существует столько разновидностей узлов и все они используются для различных целей. Я довольно быстро выучил большинство узлов, но один – под названием «булинь» – никак мне не давался. Надо было представить, что конец веревки – это кролик, который вылезает из норы, оббегает вокруг дерева и залезает обратно в нору, или что-то в этом роде. Мистер Сейферт сказал, что этот узел любят моряки, так что я наконец разобрался. Никогда не выйду в море.
В конце встречи мистер Сейферт попросил нас сесть и посмотрел на нас, словно вот-вот заплачет.
– Мальчики, – сказал он, – у меня плохие новости. Это последнее мое занятие с вами в качестве наставника.
Мы никак не отреагировали, но он, наверное, уже привык к подобному. Большинство из нас слушали его с каменными лицами.
– Банк, в котором я работаю, переводит меня в Сент-Пол. Я уезжаю на следующей неделе. Я пытался найти кого-нибудь вам в наставники, но признаюсь, у меня с этим возникли небольшие трудности.
Он достал из кармана чистый белый платок, и я подумал, что он собирается вытереть блестящие от пота лысину и лоб. Но вместо этого он высморкался и промокнул глаза.
– Надеюсь, я дал вам всем кое-что, что вы возьмете с собой в дальнейшую жизнь. Я говорю не об узлах или палатках. Я говорю об уважении к тому, кто вы есть, может быть о понимании того, чего вы можете достичь, если поставите себе цель.
Он оглядел всех нас и словно на мгновение лишился способности говорить из-за комка в горле.
– Вы так же хороши, как любой другой ребенок в этой стране, и не верьте никому, кто будет утверждать обратное. Клятва скаута не самый плохой жизненный принцип. Произнесете ее вместе со мной, мальчики?
Он поднял правую руку в официальном скаутском приветствии, и мы все сделали то же самое.
– Клянусь, – повторяли мы за ним, – исполнять свой долг перед Богом и Родиной. Жить по законам скаутов. Всегда помогать людям. Сохранять физическую силу, ясность ума и нравственную чистоту.
Он опустил руку.
– Желаю всем вам удачи.
Он повернулся к Альберту, который стоял рядом с ним, и они пожали друг другу руки. Потом мистер Сейферт медленно вышел из спортзала с видом человека, который лишился чего-то очень важного.
После его ухода мы сидели в молчании.
Потом Альберт сказал:
– Ладно, все возвращайтесь в спальню.
Вольц и мистер Грини ждали у двери спортзала, чтобы проводить нас. Выходя, я спросил у обоих:
– Слышно что-нибудь про Билли?
– Ничего, – сказал мистер Грини.
– Объявится, – заверил меня Вольц. – Они всегда объявляются.
На обратном пути я шел с Альбертом и Мозом.
– Переводят его, как же, – сказал Альберт.
Моз показал: «Что ты имеешь в виду?»
– Мистер Сейферт отказался лишать права выкупа фермеров, которые просрочили выплату по закладной. Люди из Сент-Пола передают банк тому, кто станет это делать.
– Что значит «лишать права выкупа»? – спросил я.
– Значит банки забирают фермы.
– Так можно?
– Можно. Не обязательно, но можно. Это все из-за краха.
Я знал про крах Уолл-стрит[12], но не понимал, что это значит на самом деле. Когда я впервые услышал о нем, то представил Уолл-стрит в виде гигантской замковой стены, за которой прятались банки и все их деньги. И в один день – его называли «Черной пятницей», и в моем воображении рисовалось темное грозовое небо, – эта стена обрушилась, и все деньги, припрятанные банками, унесло ветром. На краю Великих равнин это не интересовало меня и никак не отразилось на мне. Там ни у кого не было денег.
Той ночью, когда погасили свет, я слышал, как плачет кто-то из младших. Иногда новенькие дети плакали по ночам месяцами. Даже старожилы иногда поддавались невыносимому ощущению безысходности и давали волю слезам. Несмотря на хорошие новости того утра, предложение Коры Фрост и перспективу покинуть Линкольнскую школу, я и сам пребывал в некотором унынии. Я думал о мистере Сейферте, который был хорошим человеком, но это ничем ему не помогло. Думал обо всех детях, которых оторвали от дома и всего знакомого. И особенно о Билли, который вызывал невеселые мысли. Я поклялся быть пастырем для детей вроде него, но пока мистер Грини не спросил, я даже не замечал, что Билли пропал.
– Думаешь, его найдут? – прошептал я.
Койка Альберта стояла рядом с моей. Нам не разрешалось болтать после выключения света, но если говорить тихо, то не поймают.
– Билли Красный Рукав? Не знаю.
– Надеюсь, с ним все хорошо.
Я услышал, как Альберт повернулся, и хотя я не мог видеть его, знал, что он лежал лицом ко мне.
– Послушай, Оди, не надо слишком переживать за других. В конце концов их все равно заберут.
– Ты думаешь о папе?
– И о маме тоже, – сказал он. А я все больше и больше забывал ее.
– Ты боишься, что меня заберут? – спросил я.
– Я боюсь, что заберут меня, и кто тогда будет за тобой присматривать?
– Может, Бог?
– Бог? – переспросил он так, словно я сказал что-то смешное.
– Может, все действительно так, как говорится в Библии, – предположил я. – Бог – пастырь, а мы его стадо, и он присматривает за нами.
Альберт долго ничего не говорил. Я слышал, как в темноте плачет ребенок, потому что чувствует себя потерянным, одиноким и считает, что никому до него нет дела.
Наконец Альберт прошептал:
– Слушай, Оди, что ест пастух?
Я не знал, к чему он клонит, поэтому не ответил.
– Свое стадо, – сказал мне Альберт. – Одного за другим.