Уинни М. Ли
Соучастники
First published by The Orion Publishing Group, London
© by Winnie M Li, 2022
© Д. Харитонов, перевод на русский язык, 2023
© А. Бондаренко, художественное оформление, макет, 2023
© ООО “Издательство Аст”, 2023
Издательство CORPUS ®
* * *
Уинни М. Ли
Как лучшие из режиссеров, Ли держит читателя в напряжении от начала до конца.
THE NEW YORK TIMES BOOK REVIEW
Этот роман вырос из потребности открыто говорить о том, что столько времени замалчивалось и скрывалось. В нем описываются мир кино и мужчины, которые контролируют то, как и что будет подано.
THE GUARDIAN
Ли рассказывает о сексизме в киноиндустрии и о том, какую цену платят те, кто не решается говорить об этом вслух.
Лив Константин
Пролог
Теперь я это вижу.
Я смотрю бесплатные газеты, которые набираю по дороге на работу – мусор, оставленный на сиденье вагона метро. На этих мятых страницах я узнаю имена из своей прошлой жизни. Лица, которые я видела в частном клубе, на афтерпати, на церемонии награждения, сидя в одолженных украшениях и одолженном платье, как и все остальные в этой захваленной, позерствующей публике.
Теперь, в 2017 году, я сижу в другой публике. Среди обычных людей, едущих на работу в трясущемся поезде через Бруклин, уже отсчитывая часы до того момента, когда мы выйдем из наших офисов и поедем тем же путем обратно, в противоположном направлении. Мы, пробегающие глазами газеты, чтобы мельком заглянуть в эту прославленную жизнь, – что мы на самом деле знаем об этих громких именах, об этих репутациях, ныне пошедших прахом?
В глубине души я тихо ликую – и сгораю от любопытства. Какой глава студии или киноидол следующим поймет, что от прошлого он не ушел? В фильмах ужасов толпа живых мертвецов наваливается на злодея, воздавая ему по заслугам.
Есть вещи, которых не похоронить, как ни затушевывай их подарками, пресс-релизами и фотографиями с улыбкой. Правда остается жить – даже если ее следы обнаруживаются только когда ищешь: в вычеркнутых словах, во взглядах на неопубликованных фотографиях, во встречах, которые проходили за закрытыми дверьми, но сопровождались странным молчанием. Или в односторонних смс, оставшихся без ответа.
Так что теперь мы все это видим.
Я-то и тогда видела. Но притворялась, будто не вижу.
Я смотрю на жизнь, которой, как мне казалось, я жила тогда, и на то, что вижу сейчас: словно показывают часть фильма, которая пропадала и только-только нашлась. Две картинки мерцают, попадают в фокус.
Я все еще не могу в этом разобраться, но я стараюсь. Щурюсь на свет и надеюсь, что не все это время была слепой.
Я почему-то знаю, что это близко, хотя извне до меня еще ничего не доносилось. А происходит это благодаря неспешному, старомодному, почтенному электронному письму.
Не стремительным синапсам социальных сетей, потому что по этим каналам меня найти трудно. Ничего примечательного во мне нет, и подписываться там на меня, поблекшую тридцатидевятилетнюю женщину, никто особенно не хочет. Я теперь живу простой жизнью, езжу на метро до своих кабинета и аудитории в заурядном местном колледже. А потом, вечерами – обратно до своей тихой квартиры.
Но этим утром на мониторе моего компьютера в почтовом ящике возникает письмо. Непрошеное, но неназойливое – незваный гость, ждущий, пока его заметят.
Имя, которого прежде в моем почтовом ящике никогда не возникало, но которое я сразу же узнаю.
Я сразу понимаю, о чем это письмо, хотя тема его совершенно нейтральная, вроде бы безобидная: Несколько вопросов, связанных с расследованием “Нью-Йорк таймс”.
У меня екает сердце, и я с усилием перевожу взгляд на остальные письма. Проблеск оживления в моих обыкновенно скучных буднях. На секунду я вспоминаю, каково это было, когда волнующие письма приходили в мой почтовый ящик каждый час, даже минуту. Офис, в котором кипит жизнь, забытое возбуждение от того, что ты в самом центре событий.
А затем, так же стремительно, меня накрывает волной другое похороненное чувство. Призрак, который мне не хотелось призывать.
Я решаю не открывать письмо. У меня есть другие, успокаивающе обыденные дела: оценки студентам, счет за квартиру, который надо оплатить, осенний пикник с барбекю, который устраивает кафедра.
Я ухожу на первое свое занятие, так и не открыв письмо. Но оно маячит где-то у меня в голове, словно какой-то пыльный, заброшенный инструмент в темной глубине подсобки.
Как бы я ни старалась о нем не думать, я знаю, что оно никуда не делось.
Оно там, в сумраке – поджидает меня.
Глава 1
В богоспасаемом учебном заведении, где я преподаю, базовый курс сценарного мастерства буквально так и называется: “Базовый курс сценарного мастерства”. Вот так вот у нас тут все оригинально.
У меня в этом семестре три курса: две части “Базового курса сценарного мастерства” и еще один, тоже новаторски названный – “Продвинутый курс сценарного мастерства”.
Студенты у меня тоже не большие новаторы, хотя, наверное, это моя преподавательская забота – попытаться сделать так, чтобы они ими были. Но у большинства студентов этого колледжа амбиций куда больше, чем собственно таланта. Я, разумеется, сказать им этого не могу. Я должна потакать им, потворствовать их обреченным фантазиям о будущем в Голливуде, бережно приучая их вносить в сценарии какие-то нюансы, слегка отходить от рабской приверженности формуле.
И все-таки на этой работе я получаю зарплату, которой хватает на жизнь. Я, понятное дело, преподаю классику, Сида Филда и Роберта Макки, но и от себя кое-что добавляю. Знакомлю ребят с “каноном”, а потом даю им немного странностей. Давайте-ка посмотрим этот сновидческий, головоломный фильм-загадку тайского режиссера, чьего имени никому из нас не выговорить. А вот девяностоминутный черно-белый фильм, запечатлевший Берлин 1920-х годов, идет сплошь под музыку, никаких диалогов. Держитесь, миллениалы.
Сегодня, на занятии по базовому курсу сценарного мастерства в половине одиннадцатого утра, мы говорим о персонаже.
– Как понять, что перед вами по-настоящему запоминающийся киноперсонаж? – спрашиваю я, чтобы расшевелить двадцать похмельных студентов, уставившихся на меня, как зомби.
Тишина в эфире.
Иногда помогает задать тот же вопрос, слегка переставив слова.
– Что делает киноперсонаж запоминающимся?
Теперь я перевожу взгляд с одного студента на другого, как бы понуждая произнести какую-нибудь фразу, издать какой-нибудь звук, просто подать какой-то признак разумной жизни. Смотрю на Клавдию, шатенку в очках, которая время от времени высказывает дельные соображения. Сегодня этого не происходит. Она безмолвно смотрит на меня.
Да что же такое, думаю я. Я ведь даже не о том, что им нужно было прочесть, спрашиваю. Это просто вопрос о кино, и все. Хочу крикнуть: “Ребята, скажите что-нибудь!”
Но вместо этого я дословно повторяю свой последний вопрос.
– Что делает киноперсонаж запоминающимся?
Наконец один юноша – разумеется, юноша – подает голос. Это Дэнни. Светло-каштановые волосы, немного пирсинга на лице, он в этой группе из разговорчивых.
– Ну-у… то, что ты этот персонаж помнишь?
Тут он испускает короткий, резкий смешок. Не знаю, смеется он над сущей глупостью своего ответа или над тем, как риторически обернул мой вопрос, но я даю хихиканью разойтись по аудитории и угаснуть. Так, поработай-ка с этими ребятами.
– А что заставляет тебя помнить этот персонаж? – спрашиваю я.
– То, что он смешной?
– То, что он всякую дичь творит?
– Что он секси.
Еще хихиканье после последнего соображения, но я не обращаю на него внимания.
– Ладно… какие персонажи вы прямо хорошо помните? – Я прохаживаюсь между парт, заглядывая студентам в глаза. – Давайте, назовите кого-нибудь.
– Джеймс Бонд! – выкрикивает кто-то.
– Люк Скайуокер, – говорит другой парень.
– Тор!
– Роберт Де Ниро в “Таксисте”, – говорит какой-то юноша, и я понимаю, что он бахвалится своим знанием кино – он ведь только что упомянул фильм, снятый раньше 1980 года.
– Ганнибал Лектор.
– А какие-нибудь персонажи, которые не убивали людей? – спрашиваю я.
Это вызывает у студентов смешки, но назвать таковых никто, кажется, не может. В итоге один из ребят говорит:
– Дамбо?
Ладно, сойдет и Дамбо. Снова пытаюсь их расшевелить – экспромтом.
– А женские персонажи какие-нибудь запоминающиеся?
Снова неловкое молчание.
– Джулия Робертс в “Красотке”? – спрашивает одна девушка.
Хочу крикнуть: “Она играла проститутку!” Вместо этого говорю:
– Ну, для начала. Она на “Оскара” номинировалась за эту роль. – Добавляю: – И прическа у нее была отличная.
Ребята вознаграждают меня смешками.
Тянется нескончаемая эта игра, но я хочу измерить пугающе неглубокие знания моих студентов о кино. Они называют помощниц супергероев. Называют диснеевских принцесс.
Наконец я говорю:
– А вот Скарлетт О’Хара в “Унесенных ветром”?
Студенты глядят на меня пустыми глазами.
– Ведь завтра будет уже другой день? – говорю я, цитируя знаменитые слова Скарлетт О’Хара, выражающие ее философию выживания. Все равно ничего. – Грандиозный эпос о Гражданской войне, действие происходит на Юге?
Я едва на них не кричу.
– Что, никто “Унесенных ветром” не видел?
– А-а… Я, кажется, как-то раз видел постер, – говорит Дэнни.
– Нужно будет, наверное, включить в нашу программу показ, – говорю я, не веря своим ушам и пытаясь это скрыть. – В свое время этот фильм очень многое изменил в Голливуде. В нем не все блестяще по части расового вопроса, но он как-никак в 1939 году вышел.
– Господи, он же как бы очень старый, – дается диву голубоволосая, блескогубая Эвери.
– Ему столько же, сколько “Волшебнику из страны Оз”, – говорю я, чтобы ослабить ее потрясение. – Они вышли в один год.
– Я не смотрела “Волшебника из страны Оз”, – признается Эвери.
Ну просто плакать хочется – в Америке курсы по кино слушают люди, не смотревшие даже “Волшебника из страны Оз”. Но я не сдаюсь.
– Значит, киноперсонажи запоминаются – должны запоминаться, – если у тебя возникает какое-то представление об их внутренней жизни. Если ты можешь вообразить их надежды и страхи, что у них было в прошлом, какие у них есть слабые места и причины для неуверенности в себе.
Ребята кивают, но я понятия не имею, просачивается ли вообще что-нибудь из этого им в головы.
– Да, многое из этого возникает благодаря игре актеров, но актеры работают с тем, что написано в сценарии. Так что мы возвращаемся к важности сценария. Важности создания запоминающихся, трехмерных персонажей, которым веришь.
Я закончила прогулку между их парт. Дойдя до переднего края аудитории, смотрю на них всех вместе.
– Так что ваша задача как сценаристов – написать персонаж без штамповки: она хорошенькая, он… хорошо дерется. Персонаж, который мог бы сойти за человека, которого вы знаете в реальности. За человека, которому веришь.
Я все еще удерживаю их внимание, поэтому продолжаю.
– В кино главное – преодоление недоверия. Люди летают, города взрываются. Конечно. Но чтобы фильм смотрелся, нужно сперва поверить персонажам.
Студенты глядят на меня – непостижимое сборище.
Дэнни поднимает руку. Спрашивает:
– Сара?
– Да, пожалуйста.
– К слову о “которым веришь”, что вы думаете обо всех этих обвинениях?
Я смотрю на него и чувствую, как у меня учащается сердцебиение, хотя не думаю, что студенты что-то подозревают.
Молчу, даю ему продолжить.
– Ну вот это все про Билла Косби и этого Вайнштейна… Все эти женщины, которые через много лет обвиняют их в насилии. Вы верите во все эти рассказы? То есть безумие же, нет?
Я старательно подбираю слова, старательно выдерживаю учительский тон.
– Что… вам кажется в этом безумным?
– То есть почему это выясняется сейчас – раньше-то они об этом молчали? Подозрительно как-то, нет?
И я подвисаю, на мгновение захотев дать студентам настоящий урок: о том, как по-настоящему устроена киноиндустрия, обо всех невероятностях, иерархиях и сокрушительном, отчаянном желании этой карьеры. Но у того, чему я могу учить их в качестве преподавателя, есть границы.
– Я не думаю… Только потому, что они так долго ждали, прежде чем об этом рассказать… Не думаю, что это обязательно означает, что этого не происходило. Может быть, сначала их надо выслушать, а потом формировать мнение.
На лице Дэнни – странное, неудовлетворенное выражение, но сказать что-то еще я не успеваю: вдруг, робко подняв руку, подает голос Клавдия.
– М-м, Сара? Я видела на IMDB, что вы на одном фильме работали с Холли Рэндольф. Это правда?
– Чегооо? – захватывает дух у одного из ребят. – Да ладно.
Если я еще не удерживала всеобщего внимания, то сейчас каждый студент глядит на меня в ожидании ответа.
Конечно же: интернет-база данных о кино. Онлайн-архив, в котором каждый когда-либо снятый фильм и каждый человек, участвовавший в каждом когда-либо снятом фильме. Я могла бы, если бы по-настоящему захотела, попытаться убрать свое имя с IMDB, но последние ошметки гордости меня останавливают. Упоминание на IMDB – это долговечное подтверждение того, что я некогда была человеком примечательным, важной персоной (так, во всяком случае, я думала), что я некогда занималась более впечатляющими делами, чем преподавание базового курса сценарного мастерства стайке ребят в никому не ведомом колледже.
Сегодня, в этом веке, ничего по-настоящему не умирает.
Врать об этом я, разумеется, не могу. Это же прямым текстом написано на IMDB, куда любой студент может хоть сейчас заглянуть со своего телефона.
– Да, – говорю я после паузы. – Я работала на одном из ее ранних фильмов.
Я не упоминаю ни того обстоятельства, что это фильм, благодаря которому она сделала карьеру, ни того, что я была на нем ассистентом продюсера.
Эвери снова дается диву:
– Вот это да, а какая она? Я ее обожаю!
– С Холли Рэндольф прекрасно работалось, – киваю я. – Я очень рада ее успеху.
Я понимаю, какой это поверхностный ответ, – отбарабанила его, словно солдат из “Маньчжурского кандидата”, которому промыли мозги. Но меня слегка подташнивает. Я знаю, что если посмотреть тот же самый перечень имен на IMDB, то неподалеку от наших с Холли увидишь еще одно. Имя исполнительного продюсера этого фильма. Имя, которое я бы хотела забыть.
Я бросаю взгляд на часы, радуюсь, что от занятия осталось всего две минуты.
– Послушайте, – говорю я, снова беря ситуацию в свои руки. – Мне кажется, мы отвлеклись. Ваше задание на неделю – найти убедительный персонаж в каком-нибудь фильме, только, пожалуйста, не в фильме о супергероях. Посмотрите все сцены с этим персонажем, сделайте заметки о том, что в нем или в ней кажется вам особенно убедительным. Почему этому персонажу веришь? Почему не хочется отвлекаться от просмотра?
Ребята недовольны. Только-только стало поинтереснее, а я тут со своим заданием.
Собирая со стола свои бумаги – голова опущена, на лице застыло бесстрастное выражение, – я вполне осознаю иронию.
Почему этому персонажу веришь?
Персонажи, живущие в наших воспоминаниях, – те, настоящие. Все их слабости, все их особые навыки и таланты, все их тайные стороны.
Письмо остается неоткрытым весь день, и под вечер, когда я больше не могу тянуть, я наконец щелкаю по нему мышью.
Том Галлагер из “Нью-Йорк таймс”. Что скажешь?
Дорогая мисс Лай!
Надеюсь, это письмо не причинит Вам неудобства; я собираю материал по некоторым минувшим событиям, связанным с кинопродюсером Хьюго Нортом, для важной статьи в “Нью-Йорк таймс”. Если не ошибаюсь, Вы работали с мистером Нортом в “Конквест филмс” в середине 2000-х годов. Я хотел спросить, не найдется ли у Вас времени поговорить по телефону или встретиться лично, чтобы ответить на несколько вопросов. Пожалуйста, знайте, что все, Вами сказанное, будет совершенно конфиденциально, если Вы этого пожелаете…
Вот то имя, которого я десяток лет пыталась избегать, написано черным по белому прямо у меня перед глазами. Хьюго Норт.
Я несколько минут сижу с ним один на один, потом перечитываю письмо.
Если Вы этого пожелаете. Какая странная формулировка. Как заклинание, произнесенное джинном из лампы. Совсем не та нелицеприятная, торопливая речь, которую можно было бы ожидать от газетного репортера. Но тут дело тонкое. Люди склонны к молчанию. И даже для того, чтобы просто послать письмо об этом незнакомому человеку, отправить его в пустоту, требуется толика лести и умения – если рассчитываешь на ответ. Даже если тебя зовут Том Галлагер и ты пишешь для “Нью-Йорк таймс”.
Интересно, так ли сильно его работа отличается от той, которая в свое время была у меня. Умение задавать вопросы, медленно соединять людей друг с другом, чтобы создать нечто значимое. Но если кинопродюсер гнет спину, чтобы на пустом месте воздвиглась целая постановка – иллюзия, – то журналист-расследователь осуществляет раскопку. Соскребает грязь с того, что было похоронено: пока не проявится вся картина.
Но одному ему этого не сделать. Ему нужны люди вроде меня, чтобы показывали, где копать. А таких, как я, на свете много. Ему просто нужно их найти.
Возвращаясь на метро домой, я пытаюсь не думать о письме Тома Галлагера. Даже необычное написание его фамилии говорит о его принадлежности к избранным, к элите. Потому что он не какой-то там журналист, а наследник всеми любимой династии Галлагеров, поколений голубоглазых государственных мужей, возвышавших в Сенате голоса в защиту угнетенных. Но Том выбрал журналистику, как будто знал, что политика – гиблое дело. Хоть какой-то видимости справедливости приходится ждать лишь от переменчивых, неблагонадежных СМИ.
Я думаю об этом, нарезая на ужин салат, а потом берусь за кучу студенческих сценариев по десять-пятнадцать страниц каждый, вероятнее всего – среднего качества.
Гоня прочь мысли о Томе Галлагере, продираюсь через сценарии. Крутой нуар о доминиканских наркодилерах в Бронксе. (Жестко и атмосферно, пишу я. А можете ли вы показать в ваших персонажах человеческое?) При этом я думаю: ну и кто даст на это добро? Если только не задействовать трех величайших звезд-латиноамериканцев всех времен, возможно, начинавших в музыкальной индустрии.
Далее. Проникновенная драма о разлаженной новоанглийской семье на грани кризиса. (Персонажи у вас отличные, пишу я. Но я не вполне понимаю, что у вас будет с сюжетом…) Опять же, никому такие фильмы не нужны. Разве что матриарха сыграет одна легендарная обладательница множества “Оскаров”.
Я разделываюсь с восемью заданиями и все, хорошенького понемножку. Думаю, не посмотреть ли что-нибудь, серию сериала или кусок фильма, – времени-то уже много. Но что бы я ни стала смотреть, я, скорее всего, расстроюсь. Сейчас единственное, что меня успокаивает, что по-настоящему переносит меня в другой мир, – это документальные фильмы о природе.
Я чищу зубы, забираюсь в постель.
То письмо светится на воображаемом экране в моей голове.
Я представляю себе, как пишу: “Дорогой Том…”
Или я бы написала “мистер Галлагер”?
Тут причудливая расстановка сил – мне уже приходилось иметь с ней дело, но такого, чтобы прославленный журналист пытался добыть информацию у меня, раньше все-таки не бывало.
Нет, у тебя есть история, напоминаю я себе. Будь с ним на равных.
Дорогой Том – спасибо, что написали. Я, наверное, готова буду поговорить, но я бы очень не хотела никакой огласки. Будет ли у Вас время для разговора на этих выходных?
Заставь ждать. Вся эта игра.
Но если быть с собой совершенно честной (а я в этом отнюдь не мастерица), то я до конца не уверена, что хочу эту историю рассказать.
Глава 2
Необычайно жарким октябрьским утром я наконец сажусь в поезд L, чтобы встретиться с Томом Галлагером. Яркое солнце освещает Таймс-сквер, где бурлит тот самый нелепый поток, которым эта площадь всегда может похвастаться, – двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю. Разинув рты, ходят туристы, глазеющие на непрерывное мельтешение видеоэкранов и неоновых огней. Наряженные гигантскими цыплятами, римскими центурионами и Статуями Свободы люди-рекламы лезут из кожи вон, чтобы привлечь их внимание. Контуженная чернокожая женщина, закутанная в разношерстную одежду, нетвердо стоит на углу 42-й улицы и 8-й авеню. Она жестикулирует в сторону перекрестка, бормоча в пространство, ее руки пытаются убедить невидимую публику.
– Никогда они меня не слушают. Я им все время говорю, но все время одно и то же. Вранье одно, сплошное вранье…
Я хочу задержаться и послушать еще, но тут меня как магнитом притягивает крепость в стиле ар-деко, вырастающая из жаркой пасти Таймс-сквер; ее происхождение запечатлено на фасаде на уровне второго этажа узнаваемым с первого взгляда готическим шрифтом. Этаж за этажом оплот усердной журналистики поднимается высоко в загрязненные небеса, а бездомные и поглощенные своими мыслями роятся внизу, ничего вокруг не замечая.
Я подхожу к темным вращающимся дверям здания “Таймс”. Врата Рая. Или Ада: это зависит от того, кто ты.
И все – один поворот, и меня уносит.
От жары и грязи многолюдного города – в покойное, девственно чистое святилище приемной. Я вдыхаю пресный воздух, пахнущий безопасностью и своего рода престижем. Уже больше столетия эта газета просвещает всю страну. Кого-то из работающих здесь я, наверное, знаю по университету, но ни за что на свете не хочу встречаться с ними здесь в выходной. Я самая обыкновенная посетительница, только и всего.
Я отмечаюсь, волнуясь, – вдруг меня не окажется в списке приглашенных. Но пропуск скучающая секретарша мне выписывает. Цифровой фотоаппарат делает смазанный снимок моего лица, вроде портрета из кривого зеркала.
Не без облегчения (и веселья) я беру его и сажусь на удобный серый диван. Жду, когда прибудет Том Галлагер.
Он замечательно пунктуален: входит всего лишь несколько минут спустя. На его мальчишеском лице – любезная улыбка, а руки почтительно сложены. Надо признаться, я впечатлена этой демонстрацией скромности, учитывая, как он знаменит.
На Томе очки в роговой оправе, словно в честь старых фильмов о газетчиках. А может, чтобы замаскировать его молодость или наследственную привлекательность, которой не скрыть: те же благородные черты, которые видим у его предков по мужской линии.
– Сара, я очень рад вас видеть. Спасибо огромное, что пришли.
Встаю; быстрое, но радушное рукопожатие.
Хоть сейчас и суббота, одет он не без старания. Рубашка с воротником на пуговицах (не белая – светло-зеленая) и темные джинсы.
Беру сумку.
– Простите, что только в выходной смогла. На неделе было много дел и мне… нужно было приготовиться к этому разговору.
Это и ложь, и не ложь. Не сказать, что в моей нынешней жизни много дел. Но что мне нужно было время на подготовку – правда. Мне было нужно как минимум десять лет.
Мы сидим в уединенной переговорной на двадцать пятом этаже, дверь закрыта, мы с Томом Галлагером одни. С высоты открывается завидная панорама мидтауна и Гудзона; осенний свет дробится в окнах и водах внизу. Есть стол: круглый, приземистый, коричневого стекла, он становится невыразительным алтарем для цифрового диктофона.
– Надеюсь, вы понимаете, – учтиво поясняет Том, – запись нужна для верности; я ни в коем случае не хотел бы неточно вас процитировать.
– То есть вы сейчас можете дословно цитировать любые мои слова? – спрашиваю я.
Я нервничаю сильнее, чем ожидала, и этот детский вопрос выдает мою неискушенность в журналистских делах. Я втихомолку ругаю себя за то, что задала его.
– Пожалуйста, не тревожьтесь, – он выставляет ладонь, успокаивая меня. – Этих решений я сейчас принимать не буду. Пока что давайте просто поговорим. Я хочу убедиться, что вы всем довольны.
Довольны. Давненько никто не думал о моем довольстве.
– Но… цитирование. Не хотелось бы сказать что-нибудь такое, что вы вырвете из контекста. – Я смотрю на диктофон, словно это бомба с часовым механизмом, красные цифры показывают обратный отсчет. – Или что-нибудь такое, о чем потом пожалею.
– Не вырву. Обещаю, что не вырву. В такой истории без контекста никуда. – Теперь его руки сложены полумолитвенно, взгляд голубых глаз серьезен. Интересно, это благодаря тому, как у Галлагеров воспитывают детей, он так хорошо, так… убедительно умеет показать искренность?
– Послушайте, – продолжает он, слегка подавшись вперед. – На этом этапе я просто собираю информацию. Контекст собираю, если угодно. Пройдут недели, а может, и месяцы, прежде чем я начну писать об этом следующую статью. Так что когда дойдет до дела, если я захочу дословно вас процитировать, то непременно с вами свяжусь и удостоверюсь, что сказанное вами вас устраивает. А времени на то, чтобы все это обдумать, у вас сейчас сколько угодно.
Я киваю:
– Обещаете?
– А как же, честное скаутское! – Он поднимает ладонь и ухмыляется; белые зубы сверкают в дурашливой, ироничной улыбке.
Ты родился в девяностые, хочу сказать я. В твоем детстве бойскауты вообще существовали?
Но это сочетание знакомого лица, очков в роговой оправе, изображение им добропорядочного белого соседского мальчика действует.
– Ладно, – снова киваю я. – Смотрите у меня.
Нацеливаю на него палец, как пистолет. Мой черед ухмыляться.
Том продолжает:
– В “Таймс” не принято перепроверять цитаты, но это такая важная и деликатная тема для… вас, возможно, и для других. Ваша собственная история – важнее всего. Я хочу быть уверен, что ваша точка зрения передана корректно.
Последние слова – уже, наверное, лишние. В “Таймс” не принято, но… На ум приходят продавцы с обычными их ухищрениями, цель которых – тебя завлечь. “Обычно я такого для наших клиентов не делаю, но лично вам будет подарок от фирмы…” Мой цинизм возвращается как раз вовремя, приводит меня в чувство.
Все мы пытаемся что-то друг другу продать, правда?
Только на сей раз я не знаю, подлежит ли обсуждению цена.
Том включает запись, и на машинке загорается красный огонек.
Мы откидываемся на своих диванах. Рядом со мной стоит чашка “Нью-Йорк таймс”, полная кофе; на ней красуется знаменитый девиз газеты. “Все новости, пригодные к печати”.
Том отпивает воды.
– Расскажите немного о том, как вы вообще занялись кино. До того, как стали работать с Хьюго Нортом.
Тут я даже не знаю, с чего начать. С того, как я впервые посмотрела фильм? (“Питера Пэна”, когда его снова выпустили на экраны в 1982 году, потом “Возвращение джедая” по выходе в прокат.) Или с тех воскресных вечеров, когда я каждый год без пропуска смотрела “Оскара”? При том что родители с бабушкой каждый раз возмущались, что я не в кровати, и приходилось убавлять громкость и подползать к экрану, чтобы слышать, что говорят награждающие, а родные засыпали – им это было неинтересно.
Меня это не волновало. На одну ночь в году это был мой техниколоровый сон, мерцавший за черно-белым порогом моего унылого дома. Роскошь и фантазия. Кинозвезды, легенды киноиндустрии источали слезы и признательность, поднимаясь за своими золотыми статуэтками. Они сияли с другого края континента – невозможные создания в невозможном царстве.
Я не думала, что когда-нибудь смогу стать частью этого мира. Но каким-то образом я сумела в него попасть.