Уолтер Мэккин
Ветер сулит бурю
– Кабы ты прав был, деда!
– А разве я когда бываю не прав? – спросил дед. – На вот, это будет в самый раз, – сказал он, передавая ему удилище.
– А мне нельзя тоже? – послышался сверху голос Томми. Он стоял и смотрел с улыбкой на деда.
Дед нехотя поднял глаза.
– Неужели, – сказал дед, – ты хочешь портить ручки ловлей макрели?
– А что? – сказал Томми. – Это же весело. Я с удовольствием половлю. Все ребята идут.
– Да ну, деда, дай ему леску. Я догляжу, чтобы с ней ничего не случилось.
– Хоть он и семи пядей во лбу, – сказал дед, – а такого может натворить с леской, так ее запутать, что потом сам черт не разберется.
– О Боже, – сказал Томми, – ведь эта ерунда стоит-то всего несколько пенсов.
Дед слегка побагровел.
– Эй, Томми, – крикнул Мико, швырнув ему наверх леску, – бери эту! Деда мне еще даст. Ну! Ты иди, я тебя догоню.
– Ладно, – сказал Томми и пошел, а потом вернулся и скинул в лодку связку учебников, перетянутую ремешком.
– Будь добр, деда, захвати их домой, когда пойдешь, хорошо? Скажи матери, что я запоздаю к чаю.
Потом ушел.
– Запоздаю к чаю! – бормотал дед. – Будь добр, захвати домой!
– Да он не хотел сказать ничего обидного, – вступился Мико примирительным тоном. – Он, наверно, о чем-то другом думал. Честно, деда, он всегда так. Ты же сам знаешь. Ну, будь ласков, дай нам еще леску, а то косяки, того и гляди, уйдут.
– И чего это я так из-за него расстраиваюсь? – сказал дед. – Он же еще ребенок, вроде тебя, если подумать. Так какого же черта я из-за него раздражаюсь, как ни из-за чего другого?
– Это ты, наверно, от жары, – сказал Мико, хоть и знал, что дело совсем не в жаре.
Просто дед никогда не мог ладить с Томми. Никогда. С самого детства Томми он вечно вмешивался в его воспитание. Делия, жена Микиля, явно портила своего первенца. Что ж тут удивительного? Кого же еще баловать, как не этого красавчика? С самого рождения он был необычайно хорош собой. К тому же он был примерным ребенком. Не успел он выучить буквы, как уселся за книги, и больше уж его нельзя было от них оторвать. И странно было видеть маленького мальчика, уткнувшегося носом в книжки в домике, где суровая действительность рыбацкой жизни заслоняла все остальное, где мужчины, утомленные тяжелым трудом, были способны только на то, чтобы завалиться в постель и спать, или есть, или мучительно подсчитывать выручку с улова.
Все в Кладдахе знали, что сын Делии Томми – настоящий гений. Знали они и то, что сын Микиля Мико – большой балбес, и все его тем не менее очень любили, хоть и слепой треске было видно, что в голове у него нет ни крупицы мозгов, так что кончит он, бедняга, как и все мы, грешные, тем, что будет ходить на лодке в море, и пачкаться, и уставать, и жить впроголодь в плохие времена и почти впроголодь в хорошие, потому что тогда обычно сбыт превышает спрос и проклятые перекупщики делают что хотят с ценами на рыбу, и опять ты со своей работой и со своей честностью останешься ни при чем. Итак, да здравствует Томми, умный сын Делии, который при своих мозгах сможет чего-то в жизни добиться, стать человеком, заработать немного деньжонок для своей незадачливой семьи, чтобы не пришлось им даже в старости, когда и сил-то больше не останется, зависеть от прихотей моря.
Поэтому дед и сам не мог понять, чем ему не угодил Томми: раздражал он его, да и только. Может, потому это было, что в нем дед видел еще одного уроженца Кладдаха, готового вот-вот удрать из родных мест. Неужели потому? Или, может, оттого, что он так любил Мико и видел, как к нему относится мать и что он в своей родной семье играет какую-то жалкую роль последней скрипки?
– Вот, – сказал дед и, отцепив от второй лески грузило, кинул ее Мико. – И убирайся с глаз моих! Что за жизнь такая пошла? Кругом только воровство, да потворство, да блуд, хоть не живи. Ох, лежал бы я лучше на дне морском, и плавали бы рыбки сквозь мои пустые глазницы.
– Спасибо, деда, – сказал Мико, взлетел вверх по ступенькам и побежал. – Я их тебе сберегу! – И помчался что есть духу в сторону деревянного моста над шлюзами, которые не давали воде в Кладдахском водохранилище смешиваться с речной и морской водой.
Он несся по мосту, останавливаясь время от времени, чтоб взглянуть вниз на воду в шлюзе, где покачивались из стороны в сторону несколько собачьих трупов, раздутых и совершенно бесформенных, и тут он услышал у себя за спиной голос Туаки.
– Мико, а Мико! – кричал Туаки, догоняя его. – Пойдем вместе. Ну же, Мико, пойдем вместе!
Мико улыбнулся и посмотрел на него сверху вниз: они были одних лет, но ростом Туаки был почти вдвое меньше Мико. Вся округа беспокоилась за Туаки, потому что он, по-видимому, совершенно не рос. Беспокоились и его родители. У него было восемь сестер и братьев, и все они были дети как дети, но даже самый маленький из них уже почти перерос Туаки. Его замученную мать (будь у вас восемь человек детей один за другим, вы бы тоже замучились) вечно останавливали на улице и расспрашивали: «А что это с Туаки? Ведь бедняга в спичечной коробке уместится! Что вы только ему есть даете?» – «Что я ему есть даю? – вопрошала она, закатывая глаза. – Да с таким аппетитом, как у него, он нас скоро всех по миру пустит! Нам приходится тарелки гвоздями прибивать, чтобы он и их не сожрал. Я уж все на свете перепробовала, от вареной трески до печенки и легких. Свиные ножки и овсянку на завтрак, рубец с луком и самую что ни на есть жирную американскую грудинку на обед. Боже милосердный, да мы его кормим, как ломовую лошадь, а он вон какой. Солитер у него, не иначе. Голодный червь в нем сидит, не иначе».
И спрашивавший отходил, покачивая головой, и мать шла своей дорогой, тоже покачивая головой, а Туаки продолжал есть, как ломовая лошадь, и хоть бы заметно было, что он вырос немного, так нет ведь.
Итак, был он маленький, и ходил он в синих штанишках, которые вообще-то были короткие, но ему тем не менее спускались ниже колен, отчего он выглядел еще меньше. Голову отец состригал ему наголо, оставляя впереди небольшую какую-то жалкую бахромку, так что со спины он похож был на каторжника, а с фасада благодаря своей челке – на какаду. У него было маленькое худенькое личико и невероятно большие глаза, синие, опушенные длинными темными ресницами. Он был очень нервный и всегда скакал с ноги на ногу, и еще была у него привычка прихватить локтями рубашку и тереть бока, как будто его терзали тысячи блох, а на самом деле был он чистенький, как морская галька. Подбородок был у него остренький.
«Как будто, – подумал Мико, – можно устоять перед умоляющим взглядом Туаки».
– Ну, конечно, Туаки, – сказал он. – Ты что, сам побежать туда не мог?
– Мог-то я мог, – сказал Туаки. – Только я запоздал, пока искал леску. Остальные все меня обогнали. Отец на меня так орал, я думал, оглохну. Черт возьми, Мико, давай-ка поднажмем, а то нам ни одной не останется. Вот черт, ты слышал, как Папаша-то меня нынче, а, Мико? – Все это он выпалил одним духом, пока они пересекали мост и, спустившись с него, направились рысцой к поросшему зеленой травкой проходу возле реки. Проход вел к большому мосту, перекинутому через разделяющий город надвое беснующийся поток. – Слышал, как он меня? И все из-за этих стихов. Черт возьми, это жуткие стихи, а, Мико?
– Стишки так себе, – согласился Мико.
– Черт возьми, Мико, я не знаю, каким дураком надо быть, чтобы такое надумать. Ну, как этот, в стихах-то. Чтобы все так это было, ну, деревья там и все такое, и даже не хотел, чтобы его похоронили по-людски, а просто чтобы пристрелили на болоте, как старую клячу, и скинули бы в омут. Кто бы мог написать такую чепуху, Мико? – вопрошал Туаки, задыхаясь от бега.
– Не знаю, Туаки, – сказал Мико. – Только я думаю, он так помирать не собирался, а помер, наверно, на перине, и народу еще кругом толклось сколько хочешь.
Они на минутку остановились (такой у них был обычай) для того, чтобы просунуть головы через стальную решетку моста. Так им были видны заостренные гранитные быки внизу, напоминавшие по форме нос лодки, так что, если прикрыть глаза и смотреть на воду, казалось, что движется мост, а не река. Затем, насмотревшись, побежали дальше. Они свернули с моста и пробежали зацементированный четырехугольник рыбного рынка, прошмыгнули под Испанской аркой и побежали дальше, мимо домов, выходивших на Лонг-Уок, добрались до первого отверстия в доках и помчались еще быстрее. Мико заметил, что старая барка, стоявшая в этом маленьком доке, уже почти заполнена рыболовами. Когда, задохнувшись, они подбежали к ней, он перепрыгнул через борт, ловко вскарабкался по подгнившим доскам на наклонную палубу, протиснулся вперед и очутился около какого-то парня со спиннингом. Он посмотрел в воду, в которой кишели тысячи встревоженных рыбешек.
– Эй, Туаки, подержи-ка меня за ноги! – крикнул он.
Туаки пробился вперед и, ухватив огромные босые ступни Мико, прижал их локтями к своим бокам и так стоял, крепко вцепившись в них. Мико перегнулся через борт. Был прилив, и он легко дотянулся до воды. Подождал, пока поблизости не появилась крупная стайка мальков, потом подвел снизу широкую ладонь и вытащил из воды пригоршню маленьких рыбок. В это время подошла волна, мальки поднялись, и Мико со смехом встал и подобрал с палубы штуки две извивающихся рыбешек, умело поддел их на крючки, пока они еще бились, опустил леску в воду и тут же почувствовал, как прожорливая рыба дергает леску, громко свистнул и, перебирая руками, подтянул к себе леску. Неуклюжая, полосатая, как зеленый тигр, макрель шлепнулась о прогнившие доски палубы.
Глава 3
Очень старая была эта барка. Камера дока была ярдов[11] в десять шириной, и старая барка занимала ее почти полностью. Она была такая старая, что даже прилив не мог сдвинуть ее с места, потому что дно у нее давно подгнило и вода, просачиваясь, наносила внутрь слой за слоем ил и гальку, и в конце концов оказалось, что разрушающийся остов стоит на месте так прочно, будто его поставили на якорь от большого океанского парохода. Трудно поверить, что когда-то это был гордый, выносливый парусный корабль. Однако, если присмотреться, можно было заметить, что обрубок огромной мачты, расщепленный и трухлявый, прямо хоть ногтями расковыривай, все еще торчит в центре его. Старый, видавший виды корабль, ходивший некогда в далекие северные моря. Не было во всей стране залива, которого он не повидал бы. А теперь сотни мальчишек роем облепили его, распоряжались на нем как дома, топтали его палубу, кто босыми, кто обутыми ногами, разбросали повсюду приманки, потрошили быстро засыпавшую рыбу.
Надо было видеть рыбешек.
Они валом валили сюда из залива, малюсенькие, перепуганные до того, что каждый мускул трепетал в их маленьких тельцах, удивительно красивых для таких крошечных существ.
Они то шли стайками, то вытягивались длинной зеленой лентой, а под ними поминутно мелькали неуклюжие тела преследовавшей их макрели. Как начинали они тогда метаться! Как молниеносно и в то же время организованно сворачивали то туда, то сюда, точно по команде! Как дикие гуси. Выныривавшая рыба наносила им тяжелый урон, но каждый раз они снова смыкали свои ряды и снова сворачивали в сторону, и тогда начинало казаться, что по реке течет серебро. Время от времени одна-две смертельно раненные рыбешки, обессилев, всплывали на поверхность и, поколыхавшись там немного, шли ко дну, и сразу же что-то зеленое мелькало рядом и проглатывало их.
Гам стоял просто невообразимый. На самой барке и по обе стороны доков набралась тьма мальчишек. Они и стояли и сидели, болтая ногами, и стояли на коленях, и лежали, вытянувшись во всю длину. И из рук у них свешивались в воду самые разнообразные лески: коричневые лески и белые лески, лески, сделанные из ниток, и совершенно невесомые лески, и даже просто бельевые веревки.
Со всех сторон непрерывно выдергивали из воды рыбу. По меньшей мере с полчаса кипела лихорадочная деятельность, а потом мальки вырывались на свободу в открытое море, и наступало затишье.
Мико утер рукой пот с лица, перемазавшись при этом чешуей, и решил, что можно передохнуть. Его леска болталась в воде, а весь пол у ног был усыпан телами поверженных врагов.
Теперь можно было осмотреться.
Вокруг была целая туча мальчишек и невыносимо пахло рыбой, что, впрочем, никому совершенно не мешало. Он даже не представлял, что можно жить без этого запаха. Рядом с ним оказался мальчик в белой рубашке и в серых коротеньких штанишках, перехваченных синим с белыми полосками поясом. В руках у него была не леска, а тростниковый спиннинг для ловли форели. «Наверняка отцовский, – подумал Мико. – Интересно, знает ли папаша, что его сын и наследник губит снасть в морской воде?» Подумал и усмехнулся. Леска была прикреплена к катушке, показавшейся Мико очень дорогой, а сама леска была сделана из промасленной шелковой нитки, и при виде этого Мико даже свистнул и чуть было не сказал мальчику: «Господи, да разве можно губить такую леску в морской воде, ведь теперь уж она больше для форели не будет годиться», – но потом пожал плечами и решил, что это не его дело.
С другой стороны стоял Туаки, а в конце набережной, забравшись выше остальных, примостился Томми со своей леской. Он свесил ее в воду между ног и смотрел в сторону залива. Мико тоже посмотрел туда, за причал Ниммо, и только тут осознал, до чего же чудесный выдался сегодня день. Несмотря на жару, воздух над морем был совершенно прозрачный, а небо синее, и горы Клэра[12] почти сливались с небом, только они были, пожалуй, чуть темнее, поэтому он их и различил. Маяк белел, как крыло кружившей над морем чайки.
А потом вернулись мальки, а вслед за ними и макрель.
На этот раз раньше всех клюнуло у Туаки.
– Эй, ребята, – заверещал Туаки, – у меня кит!
Мико засмеялся, но тут же помрачнел, вспомнив, что, несмотря на все свои обещания деду, он все-таки отрезал кусок лески для Туаки. «А, ладно, – подумал он, – потом прилажу ее так, что он никогда не заметит. Черта с два, – тут же ответил он сам себе, – попробуй обмани деда!»
Потом у него тоже клюнуло, и он забыл все на свете, вытаскивая судорожно извивавшуюся макрель. Здоровенная рыбина! Он бил ее о палубу, пока она не затихла, а затем нагнулся, достал свой острый перочинный нож и отрезал кусочек мяса у самого хвоста. Все тело макрели содрогнулось в бессловесной, исступленной муке. Он нацепил треугольный кусочек на крючок.
Вдруг прямо в лицо ему ударилась чья-то рыба, она сорвалась с крючка, на котором еле держалась, и с перепугу уплыла бы без оглядки, будь у нее хоть капля мозгов, прямо в Желтое море. Освобожденный от рыбы крючок взлетел в воздух, и Мико, всегда относившийся к крючкам с почтением, замер на месте. Но мальчик в белой рубашке оказался не слишком-то бывалым рыболовом. Он потянул к себе удилище, и Мико почувствовал, как кончик крючка вонзился ему прямо в щеку.
– Не дергай теперь удилище, – сказал Мико громко, как можно спокойнее.
При звуке его голоса руки мальчика неподвижно замерли.
– О Господи! – сказал он. – Неужели засадил?
– Похоже, что да, – сказал Мико. – Теперь смотри не шелохнись, – добавил он, стараясь сохранить спокойствие. – Слышишь, не двигай руками. Не знаю, вошла зазубрина или нет. Если вошла, вот будет дело!
Он поднял руку и поймал леску, болтавшуюся у него над головой, крепко ухватил ее и потянул так, что катушка завизжала.
– Теперь опусти удилище, – скомандовал он. – Обойди вокруг, посмотри, что там делается.
Крючок попал ему в правую щеку. Он уже чувствовал, как по шее течет теплая кровь. «По крайней мере, не загрязнится», – решил он. Пока мальчик осторожно обходил его, Мико взялся за удилище.
– Дай-ка лучше мне, – сказал он, крепко ухватившись за него рукой, а потом начал пятиться, стараясь выбраться из толпы мальчишек, собравшихся у перил, которые все равно были слишком увлечены рыбной ловлей, чтобы заметить, что что-то неладно.
Мальчик подошел к Мико справа и уставился на крючок. Мико заметил, что волосы у него рыжие, а кожа белая, как это часто бывает у рыжих. Он был почти такой же высокий, как Мико. Не слишком худой, во всяком случае, кости не торчали. Брови у него были темно-рыжие и тонкие; испуганные, широко раскрытые глаза – зеленые. Лицо худенькое, зубы белые, но кривые до того, что почти все они шли крест-накрест. Уголки рта, сейчас плотно сжатого, от природы загибались кверху.
– Кажется, хорошо засел, – сказал он после внимательного осмотра, испуганно глядя на Мико.
– Сейчас посмотрим, – ответил Мико и осторожно поднес руку к крючку.
Он нащупал его основание там, где тонюсенький крючок был привязан к леске, и потом, едва притрагиваясь к нему пальцами, добрался до того места, где он вошел в щеку. Мальчик смотрел на него и думал, что при всей их величине пальцы у Мико удивительно легкие. На том месте, где крючок закруглялся, Мико напряг пальцы и чуть нажал, нащупывая зазубрину. Наконец кончиком пальца он нашел ее.
– Кажется, не очень глубоко, – сказал он и дернул изо всех сил.
Сморщился. На кончике крючка оказался сгусток крови и крошечный кусочек мяса. Ему показалось забавным, что на длинной верхней губе мальчика выступили капельки пота.
– Вот и все, – сказал он. – Вытащил!
– Ух! – медленно выдохнул мальчик. – А я уж думал, что он засел тебе прямо в скулу. Вот, – он пошарил у себя в кармане, – возьми платок. Боюсь, что не слишком чистый, – сказал он, – да ты бери, это грязь безвредная!
– Ничего, – сказал Мико, – у меня свой есть. Возьми свою удочку и, Бога ради, смотри, что делаешь. Тебе даже больше никакого живца теперь не надо – лучше приманки не придумаешь.
Он засмеялся, пошел к борту, лег на край и стал опускать в воду свой платок, пока он не промок как следует в морской воде, а потом вытащил и прижал к щеке. Затем отнял и посмотрел на то место, где кровь смешалась с солью.
– Давай я тебе сделаю, – сказал рыжий мальчик и, взяв у него из руки платок, стал осторожно похлопывать Мико по щеке, пока кровь не остановилась. – Надо бы йодом смазать.
– Йод из моря достают, – возразил Мико, – а на платке морская вода, чем тебе не йод?
– Верно, – сказал мальчик. – Ты только на меня не сердись. Неудачно это у меня получилось, что и говорить. Я ведь в первый раз.
– А спиннинг чей? – спросил Мико.
– Да отца моего, – ответил мальчик.
– А он знает, что ты его взял?
– Как же! Я просто вернулся из школы, стащил его и удрал.
– А ты не знаешь, – сказал Мико, – что в морской воде такой спиннинг в два счета можно испортить? Да он уже испортился. И влетит же тебе от отца, и ведь за дело.
– Погоди, вот увидит мой роскошный улов, – сказал мальчик.
– Если он форелью увлекается, – сказал Мико рассудительно, – ему вряд ли понравится, что его лучшую удочку губят ради макрели.
Мальчик рассмеялся.
– Да ну, – сказал он. – Я ему как-нибудь зубы заговорю. Он у меня хороший.
– Как тебя звать? – спросил Мико без дальнейших обиняков.
– Питер Кюсак, – сказал рыжий мальчик. – А тебя как?
– Мико, – ответил он и, подумав, что мальчик ничего себе, улыбнулся. – Удил бы ты лучше макрель, – сказал он, – если хочешь поразить отца.
– Правильно, – сказал Питер. – Мы ведь еще увидимся, правда?
Мальчики снова занялись рыбной ловлей. Они стояли рядом. Время от времени Мико с подчеркнутой осторожностью уворачивался от удочки Питера, и тогда они принимались хохотать, и смех еще больше сближал босого мальчика в нитяной фуфайке и мальчика в беленькой рубашке и коричневых ботинках с белыми носочками.
Но вот начался отлив. Море отступило, а с ним и рыбешки, а за рыбешками и прожорливая макрель. Старая барка выступила из воды. Оказалось, что та часть ее, которую прежде не было видно, вся покрыта зелеными водорослями. Мико не любил смотреть на старую барку, когда море оставляло ее. Тогда казалось, что она теряет всякое достоинство и превращается в никому не нужную старую развалину, которая к тому же скверно пахнет, когда солнце добирается до нижней ее части.
– Ты в какой стороне живешь? – спросил Мико Питера, нанизывая на кусок бечевки свой внушительный улов.
– Да в западной, – сказал Питер.
– Значит, нам с тобой по пути, – сказал Мико. – Айда, ребята! – И он, перекинув через плечо веревку, взвалил себе на спину рыбу.
Томми хотел было запротестовать: «А что мать скажет, когда увидит, что у тебя вся фуфайка в чешуе!» – но, зная, что Мико искренне подивится такому вопросу и только плечами пожмет в ответ, повернулся к Питеру и пошел с ним вперед.
– Ты в какую школу ходишь? – спросил он.
– Да я уже кончил одну, – сказал Питер. – Теперь, после каникул, пойду в среднюю.
– И я тоже, – сказал Томми. – У меня стипендия.
– Да? – сказал Питер, приостанавливаясь. – И у меня тоже.
Они выяснили, что пойдут в одну и ту же школу.
– Слыхал, Мико? – спросил Питер, оборачиваясь. – А мы-то с твоим братом в одну школу пойдем. А ты тоже пойдешь?
– Нет, – сказал Мико. – Я буду с отцом рыбачить.
Лицо Питера выразило удивление, потому что в его среде дети, окончив государственную начальную школу, непременно шли в среднюю, в независимости от того, получали они стипендию или нет. Однако задумываться над этим он не стал и заговорил с Томми о школе.
– Он что, Мико, маменькин сынок? – шептал Туаки.
– Это почему еще? – спросил Мико.
– А носочки-то! Смотри, совсем как у девчонки, – сказал Туаки, указывая пальцем. – Да еще белая рубашка и поясок разноцветный. Да еще в ботинки нарядился среди лета.
Мико рассмеялся, сам не зная над чем: то ли над изумлением, выраженным в серьезных синих глазах Туаки, то ли над его крошечной фигуркой, согнутой под тяжестью огромной связки рыбы.
– Он не то что мы, – сказал он наконец. – Ему можно носить ботинки летом. У его отца, верно, деньги есть.
– Вот тоже сказал, – возразил Туаки. – Да будь у моего отца сколько угодно денег, я все равно ни за что не стал бы ходить летом в ботинках. Они бы мне все ноги истерли.
– Привык бы, Туаки, – сказал Мико. – И все равно он, кажется, здорово хороший парень.
– Может, и так, – сказал Туаки без большой уверенности, пропуская дорожную пыль сквозь пальцы босых ног.
Они возвращались домой вдоль реки по улице Лонг-Уок. Одержав кратковременную победу над уходящим морем, река обмелела и сейчас с какой-то торжествующей песней и присвистом мчалась по своему каменистому руслу. Кое-где из воды показывались камни. Солнце опустилось совсем низко вдали над заливом, ласково освещая белые домики Кладдаха на другом берегу реки; стройные мачты рыбачьих баркасов, казалось, сплошь опутанные веревками, возвышались на фоне розовеющего неба.
– Вот это жизнь! – только успел сказать Мико, как вдруг около Испанской арки перед ним выросла толпа мальчишек.
Их было человек двадцать, и они стояли тесной шеренгой, загораживая проход под аркой, и, надо сказать, весьма решительной шеренгой. Кое-кого из них Мико уже раньше приметил у доков. Почти всех их он знал в лицо, как обычно бывает, когда живешь в небольшом городке, но знаком с ними не был. Это было городское хулиганье. Это он сразу увидел. Ошибки тут быть не могло. Одеты они были совсем не так, как Мико с братом или Туаки. Короткие рваные куртки и штаны, протертые сзади до дыр, или штаны с остатками заплат. На голых местах виднелась городская грязь. Волосы или коротко остриженные, или заметно нуждающиеся в стрижке. Лица бледные, потому что там, где они жили, высокие дома заслоняли солнце, не пропуская его на длинные, узкие улицы.
Сначала они остановили Питера и Томми.
– Эй, ты! – сказал один из них, толкнув Питера рукой в грудь. – Куда это ты собрался?
Мальчишка был высокий, почти одного роста с Мико и хорошо сложенный. Он вырос из своей одежды; его раздавшиеся плечи выпирали из куртки, и в дыры проглядывало голое тело. У него была круглая голова, вздернутый нос и маленькие глазенки. Питер посмотрел на его руку.
– А ну, убери свою грязную лапу, негодяй! – сказал он, стараясь, чтобы его голос звучал как можно более интеллигентно.
Мальчишка до того удивился, что послушался, но потом, опомнившись, толкнул его в плечо так, что Питер от неожиданности сел на землю, а его нанизанная на веревочку клейкая рыба забилась в пыли.
– Ты это с кем разговариваешь? – спросил мальчишка.
Вид у Питера, сидевшего на земле с изумленно вытаращенными глазами, был очень смешной.
– Так их, Бартли! – сказал один из приспешников. – Мы этой кладдахской шпане покажем.
Мико чуть было не засмеялся над Питером, до того смешной был у него вид, но, заметив, что верхняя часть его тоненькой удочки сломалась, когда он падал, почувствовал прилив раздражения. Рот у него сжался, он подошел к Питеру, подхватил его под руки и поднял.
– Это что за шутки? – спросил он Бартли.
– А ты кто такой? – спросил Бартли. – Кто вам разрешил ходить на эту сторону реки? У вас свое место, у нас – свое. А раз вы не хотите сидеть на своем месте, так мы вам заявляем, что вся ваша рыба конфискована, и вы ее можете сейчас же сдать, и тогда мы отпустим вас с миром. А не отдадите, тогда мы вам покажем. Так что выбирайте.
– Мико, – спросил Питер, – в чем дело?
У Мико не было времени объяснять Питеру, что такое враждующие шайки. История была довольно-таки запутанная. Существовала кладдахская сторона реки, и существовала эта сторона реки. Здесь распоряжалась шайка то ли с Большой улицы, то ли со Средней улицы. И если кому приходилось заходить на вражескую территорию, это всегда грозило неприятными последствиями. В детстве все это было захватывающе интересно. Тем не менее Мико считал, что теперь-то они выросли из этого возраста. Но не тут-то было.
– Послушай-ка, – сказал он, – вас тут десять на одного, так что драться, пожалуй, нам с вами ни к чему. Давайте договоримся: мы вам даем две связки рыбы из четырех, а вы нас оставьте в покое.
«Я становлюсь к старости страсть каким рассудительным, – мелькнула у него мысль, – раз уж так увиливаю от драки». Но, с другой стороны, он понимал, что от Томми в драке никогда большого прока не было, а Туаки слишком мал, чтобы допускать его драться. Когда же он представил себе, что хорошенькую белую рубашку Питера изваляют в пыли, ему стало не по себе. К тому же он вспомнил о деде и пошел на компромисс.
– А ну, заткни глотку, индюшачье рыло, – сказал Бартли.
Приспешники захихикали. Томми, который отошел бочком от компании, собравшейся под аркой, взглянул на своего брата и увидел все признаки надвигающейся бури: здоровая сторона его лица побледнела, на скулах заходили желваки. «О Господи, – думал Томми, – только бы он не полез драться. Не хочу я, чтобы меня били. Не то что я трус или еще там что, но каждый раз, когда такое случается, у меня в животе прямо все падает, стоит только представить, как будет больно, если дадут по переносице или припаяют кулаком по глазу». И он обернулся, чтобы посмотреть, нельзя ли ускользнуть подобру-поздорову той же дорогой, что они пришли, но, к ужасу своему, заметил, что кольцо молча сомкнулось вокруг них. «Только бы он теперь не вышел из себя, – молился он, – а то меня побьют».
Мико стал мысленно считать до десяти (дедова школа). «Крепись, Мико, только дураки выходят из себя. Рыбак никогда не выходит из себя. У него для этого бывает столько причин, что если бы он каждый раз выходил из себя, то превратился бы в развалину годам к тридцати. Ну, сделай глубокий вдох, сосчитай до десяти и наплюй на все – пусть выходят из себя ленивые, блудливые, мягкотелые сукины дети, что живут в городах…»
Он дошел уже до восьми, когда маленький Туаки, весь красный, выскочил вперед и, прежде чем его успели остановить, размахнувшись, ударил Бартли связкой рыбы по лицу, приговаривая:
– Ах ты, паршивая городская гнида, да я тебя сейчас убью! Ей-ей, убью! – И, оседлав свалившегося с ног, засыпанного чешуей противника, в исступлении принялся молотить его кулаками по лицу.
Туаки обожал Мико.
После этого больше уже, конечно, ничего не оставалось делать, как драться.
Сначала Мико бился связкой рыбы, описывая ею круги в воздухе, пока не лопнула бечевка и рыба не разлетелась во все стороны. Тогда пришлось перейти на кулаки. Нелегко ему пришлось. Краснорожие, сквернословящие мальчишки сплошь облепили его громадное тело, как мухи коровий глаз.
Питер тоже пустил в ход связку рыбы, и Мико с удивлением, восхищением и радостью заметил, что Питер оказался на высоте. Он плотно стиснул кривые зубы и, когда рыба отслужила свою службу, перешел на отцовскую удочку (бедный отец!), и, взяв ее в левую руку, орудовал ей то как мечом, то как обухом.
Томми прикрывал руками затылок и отбрыкивался как мог. Иногда он выставлял локоть, чтобы сунуть его кому-нибудь в глаз, но удары, казалось, сыпались на него со всех сторон, и ему пришлось пройти через все, чего он так опасался: и удар по переносице он получил, и кулаком по глазу досталось. Все было. Так что он хватался то за нос, то за глаз и наконец, не удержавшись, завопил:
– Да оставьте вы меня, ну! Оставьте меня!
И, как всегда бывает у мальчишек, почувствовав, что их боятся, они начали наскакивать на него с новой силой, колотя по спине и поддавая ногами, а потом с воплями присоединялись к толпе, копошившейся вокруг Мико, Питера и Туаки.
Туаки дрался за троих. Он был так мал, что для того, чтобы ударить его как следует, нужно было очень низко нагнуться. Он был страшен в своем благородном гневе. Он налетал то на одного, то на другого мучителя и, обхватив его за шею руками, сдавливал до тех пор, пока тот не падал. Тогда Туаки ударял его кулаком в нос и переходил к следующему.
К Мико было страшно подойти. Он был очень большой и очень сильный, и каждый раз после его удара кто-нибудь из противников вдруг начинал реветь и звать маму, приплясывая на одном месте и потирая ушибы.
Но бой был неравный, и исход его был предначертан заранее: им предстояло или бесславно сдаться, или быть сброшенными в обмелевшую реку. Однако Бог решил иначе.
Избавление неожиданно пришло в лице маленького человечка, который терновой палкой, как карающим жезлом, принялся рассыпать удары по подвернувшимся задницам. Маленький волосатый человечек с ощетинившейся бороденкой, которого все называли Папашей, как разгневанный Юпитер, поднимал и снова опускал свою палку, приговаривая:
– Ах вы, бездельники, ах, негодяи, ах вы, вшивое городское племя! Вон отсюда! А ну, посторонись, мальчик!
Размахивая палкой, он опытной рукой раздавал такие звонкие оплеухи, что звук их разносился над водой, как удары деревянной доски о каменные плиты. Растерявшиеся мальчишки, хватаясь за саднящие шишки и драные уши, пятились от него, очень недовольные этим неожиданным и несправедливым оборотом дела. Отступив на почтительное расстояние, они собрались было уже обругать его всеми нехорошими словами, какие знали, – а знали они их более чем достаточно, – как вдруг он запугал их уже совсем с другой стороны.
