Герберт Джордж Уэллс
Когда спящий проснется
Усталость давала себя чувствовать. Иногда он сворачивал в сторону и присаживался на какую-нибудь из многочисленных скамеек верхних платформ, но от сознания своей причастности к происходящей борьбе на него всякий раз нападало такое лихорадочное беспокойство, что он не мог долго усидеть на месте.
Вдруг его отбросило в сторону. Раздался оглушительный грохот; по улице пронесся порыв холодного ветра. Кругом зазвенели стекла. Посыпались кирпичи, как от землетрясения. Не дальше как в ста ярдах от него обрушился железный переплет стеклянной крыши. Где-то вдали слышались крики и топот бегущих ног. Он заметался в паническом ужасе, бросаясь вперед, назад, сам не зная зачем.
Навстречу ему бежал человек.
– Ведь это взрыв! Что они взорвали? – спросил он на бегу, поравнявшись с Грэхемом, и, прежде чем тот успел заговорить, пробежал дальше.
Кругом поднимались огромные здания, окутанные таинственным полумраком, хотя светлая полоса неба над ними показывала, что наступал уже рассвет. Не странно ли, что все или почти все эти дома-великаны принадлежат ему? Ему снова живо представилась необычайность всего случившегося с ним. Он сделал такой невероятный скачок во времени, какой позволяют себе только романисты. Он помнил, как трудно было ему поверить в реальность этой сказки, но наконец факт был признан, и он решился примениться к действительности и стать в положение постороннего зрителя, ожидающего увидеть интересное представление. И вдруг вместо этого ему грозит опасность – неопределенная, но тем более пугающая. Со всех сторон его обступают враждебные тени. Где-то в темном лабиринте этого города его подстерегает смерть. Неужели же его убьют, прежде чем он успеет увидеть новый мир? Как знать, быть может, его ждет гибель за ближайшим углом? В нем заговорило страстное желание жить, жить, чтобы увидеть, узнать.
Он начал бояться углов. Ходить опасно: лучше уж спрятаться куда-нибудь. Но куда? Как сделать, чтобы его не заметили, когда улицу опять осветят? Он сел на скамейку в тени киоска на одной из верхних платформ и в полной уверенности, что здесь он один, закрыл свои усталые глаза.
А что, если когда он их снова откроет, он увидит, что все исчезло, что нет больше ни этого чернеющего внизу русла параллельных платформ, ни этого нестерпимого ряда гигантских зданий напротив? Что, если все события этих последних дней – его пробуждение, эта кричащая толпа, эта битва впотьмах – не что иное, как фантасмагория, сон, но только необыкновенно живой. Да, это, наверное, сон, слишком уж все непоследовательно, бессмысленно, – так не бывает наяву. Ведь если он действительно проспал двести лет, то человечество должно было поумнеть за это время. Каким же образом оно может смотреть на него, Грехэма, как на своего властелина?
Все это он передумывал, сидя с закрытыми глазами. Почти надеясь, вопреки всему, увидеть какую-нибудь знакомую картину из жизни девятнадцатого столетия – деревушку Боскаль, быть может, утесы Пентарджена или спальню своего дома, – он открыл глаза. Но факты не считаются с нашими надеждами. Мимо него вдоль улицы шел, маршируя в ногу, отряд вооруженных людей с черным знаменем, а перед ним тянулась все та же бесконечная высокая стена зданий с чуть светящимися на них в полумраке непонятными надписями.
– Нет, это не сон… не сон! – прошептал он и безнадежно уронил голову на руки.
Глава 11
Старик, который все знает
Он вздрогнул, неожиданно услышав чей-то кашель, и, быстро обернувшись, увидел в двух шагах от себя тщедушную фигурку, сидевшую скорчившись за спинкой одной из скамеек.
– Какие новости? – послышался дребезжащий старческий голос.
– Никаких, – не сразу ответил Грехэм.
– Вот сижу здесь, дожидаюсь, пока зажгут свет, – сказал старик. – Куда ни сунься, везде наткнешься на этих головорезов голубых.
Грехэм ответил неопределенным мычанием. В темноте он не мог разглядеть лица своего собеседника. Ему очень хотелось поговорить, но он не знал, как начать.
– Чертовски темно, – снова заговорил старик. – Пришлось выйти на улицу, а тут что ни шаг, то опасность.
– Да, скверное положение, – пробормотал Грехэм.
– Главное, проклятая темнота. Плохо в темноте старым людям. Все точно взбесились. Стреляют, дерутся. Полицию расколотили, повсюду хозяйничают разбойники. Не понимаю, отчего не вытребуют негров, они бы защитили нас… Не хочу я больше бродить один в темноте. Сейчас я наткнулся на труп и упал… В компании все-таки веселее… конечно, в хорошей компании. – Он поднялся на ноги, подошел к Грехэму и стал всматриваться в его лицо. Осмотр, очевидно, удовлетворил его. Он опустился на скамейку с заметным облегчением и продолжал: – Да, времена, нечего сказать! Резня; везде валяются трупы; здоровые, сильные люди пропадают ни за грош. У меня три сына. Где-то они в эту минуту? Бог знает!
Старик замолчал, потом повторил дрожащим голосом:
– Где-то они?
Грехэм молчал, придумывая, в какой бы форме предложить вопрос, чтобы не выдать своего незнания современной жизни. Старик снова прервал паузу.
– Острог победит. Победит! – сказал он. – А какой толк из этого выйдет, это уж трудно сказать. Мои сыновья служат при ветряных двигателях, все трое. Моя невестка была его любовницей – самого Острога! Мы не какие-нибудь! А вот мне, старику, все-таки пришлось скитаться ночью без приюта… Я знал, что к этому придет. Давно знал, раньше многих. Не думал я, что доживу до таких ужасных времен.
Было слышно, как у него хрипело в груди.
– Вы говорите, Острог… – начал было Грехэм.
– О! Это голова!
– У Совета, кажется, мало друзей среди народа, – заметил Грехэм, не зная, что сказать…
– Очень мало, да и те ненадежные. Белый Совет отжил свое время. Его два раза выбирали. А Острога… Ну, а теперь прорвалось, и уж ничто не поможет. Два раза Острог провалился на выборах. Надо было видеть, как он бесновался! Он был страшен. Теперь разве только бог поможет белым, а то их дело пропало. Острог поднял на них рабочие союзы. Никто другой не посмел бы. Вся эта голубая сволочь вооружена и идет напролом. А тот не остановится: он уж доведет до конца!
Старик помолчал.
– А Спящий… – заговорил он опять и остановился.
– Ну? – сказал Грехэм.
Дребезжащий голос понизился до конфиденциального шепота. Чуть белевшее в темноте старческое лицо придвинулось к лицу Грехэма.
– Настоящий Спящий давным-давно умер!
– Что?!
– Да, умер дюжины лет тому назад.
– Ну что вы! Быть не может!
– Верно говорю: умер. А тот Спящий, который проснулся теперь, – подставной, какой-то жалкий нищий, полуидиот, которого они опоили… Мало ли что я знаю, только лучше помолчу.
Старик стал бормотать что-то бессвязное. Он знал, очевидно, так много, что не мог удержать всего при себе.
– Я не знаю, кто подсунул ему сонного зелья, – меня в то время еще на свете не было, – но зато я знаю, кто ему впрыскивал возбуждающее, чтобы разбудить его. Разбудить или убить – середины быть не могло. Решительная мера, совершенно в духе Острога.
Грехэм был так поражен, что несколько раз прерывал и переспрашивал старика, пока наконец вполне уяснил себе весь дикий смысл его слов. Так, стало быть, его пробуждение не было естественным! Или, может быть, все это просто стариковские бредни? Неужели же в них есть хоть доля правды? Он напряженно рылся в тайниках своей памяти и припомнил кое-что из тогдашних своих впечатлений, что можно было объяснить именно таким образом. «Хорошо, что я встретил этого старика; может быть, от него я узнаю что-нибудь о новых людях», – подумалось ему.
Старик закашлялся, сплюнул, и опять задребезжал его слабый старческий голос:
– В первый раз его провалили. Я хорошо это помню.
– Провалили? Кого? Спящего?
– Да нет, нет, Острога. Как он тогда обозлился! Он рвал и метал! Его тогда умаслили кое-как, пообещали, что в следующий раз он будет выбран наверняка, – и успокоились, перестали бояться его. Вот дураки-то! А теперь весь город в его руках; он измелет всех нас в порошок. И раньше, конечно, не все было тихо у голубых; случалось, что рабочий зарежет какого-нибудь китайца или надсмотрщика, но хоть нас-то, по крайней мере, не трогали. Ну, а как принялся работать Острог, пошла сплошная резня! На улицах – трупы, в домах – грабеж, везде – темнота! Никто не запомнит таких дел за целый гросс лет. Да, по пословице: от распри великих страдают малые.
– Как вы сказали: никто не запомнит… чего?
– А? – переспросил старик и, проворчав что-то такое насчет того, как скучно, когда глотают слова, заставил Грехэма повторить вопрос.
– Никто не запомнит такой смуты, вот что хотел я сказать. Слыханное ли дело: ходят с ножами, с ружьями, убивают друг друга, орут «свобода! свобода!» и тому подобную чепуху… Ничего похожего я не видал за всю свою жизнь. Совсем как в старые времена – три гросса лет тому назад, – когда взбунтовалась парижская чернь. Ну, да это должно было повториться: так все идет на свете. Кому и знать, как не мне. Вот уже пять лет, как Острог делает свое дело, и все эти пять лет мы не выходим из смуты: голод, мятежные речи, угрозы, резня. Голубые бунтуют. Никто не спокоен за свою жизнь. Все разваливается. Совету приходит конец, – вот до чего дожили!
– Вы, я вижу действительно много знаете, – сказал Грехэм.
– Люди говорят, а я слушаю. Я не зря болтаю.
– Так вы, наверное, знаете, что это Острог поднял восстание и подстроил так, что Спящий проснулся? И сделал это, чтобы захватить власть и отомстить за то, что его не выбрали в Совет?
– Ну, разумеется, всякий дурак это знает, – ответил старик. – Он решил так или иначе стать первым лицом. В Совете или не в Совете – все равно. Кто ж этого не знает! И вот теперь можем радоваться! Междоусобица, убийства, трупы! Да, господи, уж не с луны ли вы свалились? Неужели вы ничего не слыхали о ссоре Острога с Вернеями? А как вы думаете, из-за чего все эти волнения? Из-за Спящего? А? Неужто вы верите, что этот Спящий – настоящий Спящий и проснулся сам, без чужой помощи?
– Я, видите ли, человек нелюдимый, притом я старше, чем кажется, и память у меня плохая, – сказал Грехэм. – Многое из того, что случилось за последние годы, как-то ускользнуло от меня. Будь я сам Спящий, я и тогда, сказать вам по правде, знал бы не меньше.
– Ну, будто вы так уж стары? Вы совсем не выглядите стариком. Правда, впрочем, не у всякого сохраняется память до глубокой старости, как у меня. Но такие вещи, какие творятся теперь, трудно забыть. А все-таки который вам год? Ведь вы, наверное, много моложе меня? Впрочем, нельзя судить по себе. Я молод для такого старика, как я, а вы, может быть, стары для своих лет.
– Вот именно, – сказал Грехэм. – Моя жизнь, надо заметить, сложилась не совсем обыкновенно. Я очень мало знаю. А истории и вовсе не знаю, можно сказать. Ваш Спящий или Юлий Цезарь – для меня все одно: их имена одинаково мало мне говорят. Может быть, вы еще что-нибудь расскажете, мне интересно послушать.
– Да, я-таки знаю кое-что, – прошамкал старик. – Но что это? Слышите?..
Оба притихли. Что-то загрохотало. Платформа под ними затряслась. Они увидели, что все прохожие останавливаются и что-то кричат друг другу. Старик заволновался и стал, в свою очередь, окликать проходивших мимо, засыпая их вопросами. Ободренный его примером, Грехэм встал и подошел к столпившимся на улице людям. Никто не знал, что случилось.
Он вернулся назад. Старик сидел на прежнем месте, бормоча себе под нос.
У Грехэма пропала охота разговаривать. Его угнетал загадочный смысл гигантской борьбы, так близко его касавшейся и столь чуждой ему. Кто прав, этот старик или революционеры? И правду ли он говорит, что победа будет за ними? Каждую минуту пожар мятежа мог охватить и эту глухую часть города; тогда его непременно узнают, и ему придется действовать так или иначе. Необходимо выведать все, что можно, от этого старика, пока есть еще время.
Он сделал было движение, собираясь заговорить, но старик предупредил его.
– Да, дела! – забормотал он. – Вот хоть бы взять этого Спящего, в которого так верят наши дураки. Я хорошо знаю эту историю. Да мало ли я их знаю! Ведь когда я был мальчишкой, я еще печатные книги читал – вот, сколько я живу на свете! Трудно поверить, не правда ли? Вы, я думаю, никогда не видели печатной книги? Но все-таки они имели и свои преимущества. По ним можно было многому научиться. А эта новая выдумка, – говорильные машины, – бог с ней совсем. Слушать-то ее – никакого труда: но что легко дается, легко и забывается… Ну, а историю Спящего я знаю, как свои пять пальцев, с начала до конца.
– Вы не поверите, – заговорил Грехэм нерешительно, – я такой невежда во всем… Я всегда был так поглощен моими личными делами, и жизнь моя сложилась так странно, что я ровно ничего не знаю о Спящем. Кто он был такой?
– Кто он был? Я-то знаю! – сказал старик. – Он был неважная птица, так себе человек, как и все. И влюбился он, бедняга, в ветреную женщину, которая обманула его. От горя с ним сделался столбняк, а потом спячка. Постойте, как это называлось в те времена? Фотография? Такая машина, которая снимала людей? Так вот, сохранились бумажки, на которых он изображен спящим еще полтора гросса лет тому назад. Полтора гросса.
– Влюбился в дурную женщину, которая обманула его, – прошептал задумчиво Грехэм. – Ну, что же дальше? Продолжайте.
– Ну-с, был у него двоюродный брат по фамилии Уорминг, человек одинокий, бездетный. Он составил огромное состояние, спекулируя на акциях только что изобретенных в то время идамитных дорог. Вы, верно, слышали об этом. Нет? Неужели! Он скупил все акции и стал хозяином предприятия. В те времена были еще мелкие частные предприятия – тысячи всевозможных акционерных обществ. Не прошло и двух дюжин лет, как его дороги убили старые железные дороги. Он не хотел ни принимать пайщиков в свое дело, ни дробить свое состояние и придумал целиком завещать его Спящему. Он сам назначил Совет опекунов, сам написал устав для него. Он знал ведь, что Спящий никогда не проснется, а будет спать, пока не умрет. Он отлично знал. И вдруг – представьте такой случай – умирает в Америке один богач. У него, надо вам сказать, были два сына, и оба утонули, – и тоже завещает Спящему весь свой капитал. Таким образом, в руках Совета опекунов с самого начала оказалось около дюжины мириад львов.
– А как его звали?
– Грехэм.
– Нет, я спрашиваю, как звали того американца.
– Избистер.
– Избистер? Никогда не слыхал этого имени!
– Конечно, не слыхали, – сказал старик. – Не многому научишься в нынешних школах. Наша молодежь ничего не знает. Ну а я знаю. Этот американец был выходец из Англии. Он оставил Спящему еще больше, чем Уорминг. Как он разбогател, я не знаю. Он изобрел какой-то особый машинный способ писания картин или что-то в этом роде. Но суть в том, что и его огромное состояние попало в Совет опекунов Спящего. Отсюда-то и произошел теперешний Белый Совет.
– Как же он достиг такой власти?
– Э, да вы совсем невинный младенец! Ведь деньги к деньгам льнут, разве вы не знаете? Это одно. А другое: ум – хорошо, а два – лучше. И они ловко сыграли игру, можно сказать. Они вершили политические дела своими деньгами, а так как биржевые курсы и тарифы зависели от них, то капитал продолжал все расти. Долгие годы двенадцать опекунов скрывали его рост от народа. Совет подчинял себе вся и всех, то ссужая деньгами под проценты, то входя крупным пайщиком во всевозможные предприятия. Он подкупал политические партии, закупил все газеты. Если бы вы знали историю последнего гросса лет, вы бы не спрашивали, как и почему росла власть Совета. А теперь имущество Спящего исчисляется биллионами биллионов львов. И смешно сказать, все это произошло из-за каприза какого-то Уорминга, которому пришла фантазия оставить такое странное завещание, и из-за несчастного случая с сыновьями другого чудака Избистера… Да, странные бывают люди, – сказал старик, помолчав. – Но для меня всего страннее то, как могли члены Совета действовать так дружно столько лет! Целых двенадцать человек! А все-таки проиграли игру! Я помню, в дни моей молодости о Совете говорили как о божественной власти. Никто и подумать не смел, что Совет может грешить. Никто и не подозревал, что эти боги развратничают не хуже обыкновенных смертных. И я их почитал за богов. Ну а теперь стал умнее. Да, поумнел на старости лет. Ведь мне восьмая дюжина пошла. А я вот учу уму-разуму вас, молодого. Восьмая дюжина, а я еще вижу и слышу. Слышу, положим, лучше, чем вижу. И голова еще свежа. За всем слежу, все понимаю… Да, немало я перевидал в своей жизни. Мне было лет тридцать, когда Острог появился на свете. Я помню его молодым человеком задолго до того, как он стал во главе Управления ветряных двигателей. Много перемен случилось на моих глазах. Я и голубую блузу носил, и кем только я ни был! И вот под старость дожил до этого разгрома. Проклятая темнота! На улицах кучами валяются трупы. Война между своими. И все это дело его рук!
Речь старика перешла в бессвязное бормотание. Грехэм молчал, обдумывая все то, что узнал от него.
– Позвольте, верно ли я вас понял, – сказал он наконец и стал считать по пальцам. – Спящий спал – это первое.
– Его подменили, – вставил старик.
– Допустим. А тем временем имущество Спящего все росло да росло в руках двенадцати членов Совета, пока не поглотило почти всю частную собственность на земле. Таким образом, Совет фактически завладел миром. И понятно: ведь он платящая сила, вроде той, какою был английский парламент прежних времен.
– Вот-вот, это вы верно сравнили, – подхватил старик. – Вы, я вижу, не так непонятливы…
– Теперь второе. Острог революционизировал весь мир тем, что разбудил Спящего, того самого Спящего, в пробуждение которого верили только самые невежественные люди. Разбудил его затем, чтобы он потребовал у Совета отчета в своих деньгах за все двести лет.
Старик многозначительно крякнул и сказал:
– Как странно видеть человека, который только сегодня в первый раз узнает обо всех этих вещах.
– Да, пожалуй, что и странно, – согласился Грехэм.
– Бывали вы когда-нибудь в «Веселых Городах»? – спросил старик. – Всю жизнь я мечтал, – он засмеялся. – Я и теперь бы еще мог позабавиться. Хоть поглядеть на других.
Он пробормотал что-то такое, чего уже совсем нельзя было разобрать.
– Скажите, когда проснулся Спящий? – спросил вдруг Грехэм.
– Три дня тому назад.
– Где же он теперь?
– У Острога. Совет посадил его под замок, но он убежал. Не больше четырех часов тому назад. Да где вы были все это время, что ничего не знаете? Он был в театре на Рыночной площади, где потом сражались. Да, он бежал. Весь город об этом кричал. Все говорильные машины. Даже дуракам, которые стоят за Совет, пришлось в это поверить. Все бежали смотреть на него, всякий запасался оружием. Что вы, пьяны были или спали? Да нет, вы просто шутите, прикидываетесь дурачком. Ведь затем они и электричество потушили, чтобы остановить говорильные машины и помешать народу собираться. Оттого-то мы и очутились в этой проклятой темноте. Неужели вы хотите сказать…
– Да, я знаю, что Спящего освободили, я слышал об этом, – сказал Грехэм. – Но позвольте: вы наверняка знаете, что он у Острога?
– Наверняка. И уж Острог его не выпустит, будьте покойны.
– А вы уверены, что этот Спящий – подставной?
– Дураки-то считают его настоящим. Мало ли во что верит народ. Ну, а Острогу не все ли равно, настоящий он или подставной. Ему лишь бы провести свою линию. Я хорошо его знаю. Я ведь, кажется, говорил вам, что он мне в некотором роде родня. Через мою невестку.
– Едва ли этому Спящему удастся вырваться из-под опеки, как вы думаете? Должно быть, он сделается простой марионеткой в руках Острога или Совета.
– Ну, уж конечно, в руках Острога. Да и чего ему надо? Какого еще положения? Все к его услугам, требуй, чего хочешь, развлекайся, как хочешь. Чем ему мешает эта опека?
– А что это за «Веселые Города», о которых вы говорили? – спросил вдруг Грехэм.
Ему пришлось повторить свой вопрос. Когда наконец старик убедился, что он не ослышался, он захихикал и, лукаво подтолкнув Грехэма локтем в бок, сказал:
– Нет, это уж чересчур. Вы смеетесь надо мной, стариком. Я давно уже начинаю догадываться, что вы только прикидываетесь простачком, а знаете побольше моего.
– Может быть, кое-что я и знаю, – сказал Грехэм, – но я не знаю, что такое «Веселые Города», уверяю вас.
Старик конфиденциально подмигнул, продолжая хихикать.
– Мало того, я даже не умею ни читать, ни считать по-вашему, не знаю ваших монет, не знаю, какие теперь на свете народы и страны, не знаю, где я. У меня нет приюта, и я не знаю, где добыть себе еду и питье.
– Ну, рассказывайте, – перебил старик. – А дать вам стаканчик вина, так небось не выльете его себе в ухо, а отправите прямо в рот.
– Даю вам слово, что я не шучу. Ничего этого я не знаю и буду очень благодарен, если вы меня просветите.
– Хе-хе! Известное дело, кто ходит в шелку, тот любит позабавиться, – и он провел сморщенной рукой по рукаву Грехэма. – Да, шелк. Ну все равно, не в этом дело… А хотел бы я, признаться, очутиться на месте Спящего. Недурная жизнь его ждет. И удовольствие, и почет. Я ведь видел его. Когда к нему пускали всех без разбора, я, помню, тоже добыл себе билет и ходил посмотреть. Странное у него было лицо, желтое, как лимон. Как две капли воды похож на настоящего, каким тот изображен на прежних фотографиях. Совершенный мертвец. Ну, ничего, откормится. Бывает же такая удача. Его, верно, на Капри пошлют поправляться.
Тут на него опять напал кашель, и несколько секунд он не мог говорить.
– Везет людям, везет… – завистливо забормотал он потом. – Всю жизнь просидел я в Лондоне на одном месте. Все ждал, все надеялся, не посчастливится ли и мне…
– А почему вы знаете, что настоящий Спящий умер? – прервал его Грехэм.
Старик заставил его повторить вопрос, прежде чем ответил.
– Люди не живут дольше десяти дюжин лет. Это против законов природы. Дураки могут верить сказке про Спящего, а я не верю. Я не дурак.
Грехэма наконец рассердила эта самоуверенность старика.
– Дурак вы или нет, – сказал он, – а только насчет Спящего вы ошиблись.
– Что?
– Вы ошиблись насчет Спящего, я говорю.
– Да вы-то как можете это знать? Вы только что сказали, что вы ровно ничего не знаете. Не знаете даже, что такое «Веселые Города».
Грехэм помолчал.
– Так знайте же: я – Спящий, – сказал он наконец.
Старик смотрел на него во все глаза, не понимая. Грехэм должен был повторить свое заявление.
– Извините меня, сэр, это глупая шутка с вашей стороны, – сказал старик. – Такие слова могут дорого вам обойтись в это смутное время.
Грехэм немного смутился, но повторил свое заявление.
– Я вам сказал, что я – Спящий. Много-много лет тому назад я заснул в одной деревушке. Случилось это в те дни, когда еще были деревни с живыми изгородями, с постоялыми дворами, с мелкими участками пахотной земли. Разве вы никогда не слыхали о тех временах? И это я, я, который говорю с вами, проснулся четыре дня тому назад.
– Четыре дня тому назад! Спящий? Но Спящий у них. Они добрались до него и уж не выпустят теперь. Вздор. До сих пор вы говорили, как человек разумный, и вдруг… Линкольн его хорошо сторожит; я это наверняка знаю. Можете быть уверены, что его не пустят разгуливать по улицам одного. Чудак вы, право; любите шутить. Теперь я понимаю, отчего вы так смешно коверкали слова! Так я и поверю, что Острог выпустил бы Спящего из своих рук! Конечно, не поверю, не на такого напали. Не понимаю, к чему вы ведете всю эту игру.
Грехэм встал.
– Я вам серьезно говорю: я – Спящий, – сказал он.
– Странный вы человек, – проговорил с негодованием старик. – Сидит один в темноте, ломает английский язык и сочиняет небылицы!
Грехэм, который уже готов был выйти из себя, после этих слов старика взглянул на свое положение глазами постороннего зрителя и разразился смехом.
– Фу, какая бессмыслица! Когда же кончится этот сон? Он становится все более диким. Чего я сижу тут, в этой проклятой темноте, каким-то живым анахронизмом и стараюсь убедить старого дурака в том, что я – я! Нет, довольно!
Он круто повернулся и зашагал прочь. Старик бросился за ним.
– Не уходите, – кричал он, – не уходите! Я старый дурак, ваша правда. Не уходите, не оставляйте меня одного в темноте!
Грехэм приостановился, не зная, что делать, но вдруг он сообразил, как неблагоразумно было с его стороны выдавать свою тайну.
– Я не хотел вас обидеть, – забормотал старик, подходя. – Называйте себя Спящим, если вам так нравится, или кем хотите, – какая в этом беда?..
С минуту Грехэм колебался, потом, не говоря ни слова, повернулся и пошел своей дорогой.
Несколько времени он еще слышал за собой ковыляющие шаги старика и его постепенно удаляющиеся крики. Но наконец все затихло, и темнота поглотила его.
