В. И. Мочульский
Приключение жизни Виктора Ивановича Мочульского, описанное им самим
© В. А. Кривохатский, текст, иллюстрации, 2013
© Т-во научных изданий КМК, 2013
* * *
От редактора
Яркая и неоднозначная личность Виктора Ивановича Мочульского давно привлекает внимание энтомологов, зоологов и историков науки. Но, к сожалению, до последнего времени всё ограничивалось байками и историческими анекдотами. С архивами и документами никто не работал.
В библиотеке Русского энтомологического общества в Санкт-Петербурге хранится переплетённая рукописная книга воспоминаний Виктора Ивановича. Эта рукопись не завершена, но, тем не менее, представляет огромный исторический интерес. В данном издании воспоминания дополнены обратными переводами на русский язык ряда научных публикаций В. И. Мочульского.
Работа над книгой, которую читатель видит перед своими глазами, длилась около 10 лет. Пришлось потрудиться и составителю, и редактору. Были организованы переводы разделов рукописи и некоторых печатных работ В. И. Мочульского с французского и старонемецкого языков.
Мы решили не редактировать сильно оригинальные тексты, хотя язык, которым они написаны, сильно отличается от современного. В 50–60-е годы XIX века ещё не устоялась научная терминология. В чём-то язык воспоминаний В. И. Мочульского напоминает мне язык «Фрегата Паллады» И. А. Гончарова. К этому добавляется ещё характерная небрежность В.И. в написании латинских названий животных и растений. Так или иначе, авторский стиль максимально сохранён, даже в обратных переводах текстов Мочульского на русский язык.
Эту публикацию можно рассматривать как прообраз будущей подробной биографии В. И. Мочульского, основанной на архивных материалах. Биографический очерк В. Хорна, приведённый в конце настоящей книги, явно неполон и очень пристрастен. Многие материалы, по-видимому, ещё не введены в научный оборот. Например, в архивах Московского общества испытателей природы мной недавно обнаружено свыше десяти писем В. И. Мочульского, написанных в 1830–1860-е гг.
Я глубоко благодарен сотруднику Зоологического института РАН (Санкт-Петербург) Виктору Анатольевичу Кривохатскому, взявшему на себя нелёгкий многолетний труд по работе над этой книгой. Именно благодаря его упорству этот книжные проект доведён до конца.
Наверное, можно было бы ещё улучшить эту книгу. Сделать больше примечаний и сносок, составить именной и географический указатели, а также указатель латинских названий. Но надо спешить – наши реформаторы добрались уже и до академических и университетских структур, и мы не знаем, что нас ожидает в будущем году…
К. Г. Михайлов, Зоологический музей МГУ им. М. В. Ломоносова
Предисловие
Эта большая амбарная книга (рис. 1) всегда хранилась в библиотеке Русского энтомологического общества в известном всем биологам и натуралистам здании Зоологического института в Санкт-Петербурге. Первые её страницы после подробного оглавления содержат автобиографию, написанную на старом немецком языке (рис. 2). М. В. Панфилова сделала её перевод, а Жанной и Валерией Кривохатскими были выполнены расшифровка и набор русского рукописного текста (рис. 3). Стихотворные вставки перевели Фадей Гадашь, А. В. Свиридов и В. А. Кривохатский. Переводы отдельных глав жизнеопи сания, которые были опубликованы при жизни Мочульского на французском языке, сделала М. А. Долголенко, а перевод анализа его творческой деятельности, опубликованный в немецком некрологе, осуществил В. В. Злобин. Составителем и К. Г. Михайловым были подготовлены комментарии, иллюстрации и справочные материалы.
Несколько авторских рисунков В. И. Мочульского были найдены заложенными между страниц манускрипта, однако значительная их часть, судя по содержанию дневниковых записей, была утрачена. Интересна хронология записей. Их последовательность по главам, соответствующим календарным годам, имеет хронологический порядок (рис. 4), однако по косвенным данным, связанным с содержанием, например, зачёркнутых абзацев, оказывается, что книга писалась значительно позже происходивших событий. Вероятно, манускрипт сочинялся в тиши кабинета на основании отдельных путевых заметок, указание на существование которых дважды встречается в тексте. Ещё одним, косвенным, подтверждением этому могут служить и многочисленные указания новых латинских научных названий, данных для якобы только что обнаруженных В. И. Мочульским видов членистоногих животных.
Не все главы, перечисленные В. И. Мочульским в собственноручном Содержании, были им написаны в книге. Они, как и те, которые нам удалось восстановить из опубликованных работ Мочульского, выделены в приведенном ниже содержании специальным шрифтом.
Рис. 1. Манускрипт (рукопись) В. И. Мочульского.
Судя по содержанию манускрипта, В. И. Мочульский сначала был политиком и военным, а потом уже энтомологом и натуралистом. Паганеля ещё придумано не было (этот персонаж был создан Жюлем Верном только в 1859 г.), и сбор «букашек» ещё никем не использовался как прикрытие для разведывательной деятельности, однако именно жуки, рассованные Мочульским по карманам, однажды спасли жизнь этому «русскому разведчику». Справедливости ради стоит сказать, что если Мочульский был первым русским энтомологом-шпионом, то отнюдь не последним – через 50 лет на этом поприще его сменил Н. Ф. Иконников, а через 100 – Н. Н. Филиппов, известный среди энтомологов под псевдонимом Женжурист.
Множество политических откровений Мочульского, почерпнутых им непосредственно от творцов российской истории, заставят читателей содрогнуться от схожести методов в управлении народами и в ведении войн сто пятьдесят лет назад и сегодня. И ирония, с которой Мочульский пишет о жизни и смерти Аракчеева, и юмор, с которым он описывает свои смертельно опасные приключения, подвластны только чрезвычайно опытному человеку.
Рис. 2. Страница манускрипта на староненемецком языке.
Рис. 3. Страница манускрипта на русском языке.
Рис. 4. Страница с оглавлением манускрипта.
Рис. 5. Жуки из коллекции В. И. Мочульского.
В. И. Мочульский – боевой офицер, ветеран, страдающий от многочисленных ранений, профессор зоологии и поэт-мальчишка, влюбившийся в четырнадцатилетнюю сиротку:
«Блаженна молодость, блаженны те лета,
где нет огня, нет пламени души,
невинно всё, и совесть там чиста,
и кто с детьми играть не любит,
кто молодость себе припомнить не умеет,
нет солнца для того, и Бог его забыл».
Эти стихи, написанные в строчку как проза (с. 224), разложены здесь на строфы. В.М., безусловно, был поэтом.
Как они похожи, эти образованные военные, политики, учёные и поэты, энтомологи былых времен, гармонически развитые личности досоциалистической эпохи.
В. И. Мочульский известен как энтомолог, политик и военный, П. П. Семенов-Тянь-Шанский – как энтомолог, сенатор, политик и путешественник, Н. А. Холодковский – как энтомолог, поэт и переводчик «Фауста» Гёте. Историк науки Вальтер Хорн просто назвал Мочульского инфернальным энтомологом номер один.
Настоящее издание включает изложение текста дневниковых записей, предельно приближенного к оригиналу. Многочисленные традиционные сокращения слов в рукописи восстановлены согласно их значениям, пропущенные слова и расшифровки невнятных сокращений приводятся в квадратных скобках. Необычные транскрипции географических названий и устаревших слов, а также устаревшие научные названия животных и растений снабжены комментариями. Публикацию латинских названий в настоящих дневниковых записях во избежание таксономических казусов не следует рассматривать как научную публикацию; в тех случаях, когда находки требовали их опубликования, В. И. Мочульский эту работу осуществил и сделал доступной для специалистов. Поэтому использованные здесь фрагменты переводов опубликованных работ Мочульского в таксономической части практически не комментируются.
Богатейшим наследием Мочульского, безусловно, является его коллекция насекомых, собранная им самим на Кавказе, в Сибири, в Египте, в Северной и Центральной Америке. Коллекция пополнялась и за счёт обмена и «заимствований» из других коллекций и считалась богатейшим собранием своего времени. Бóльшая часть того, что осталось от коллекции, хранится ныне в Зоологическом музее Московского университета (Любарский Г. Ю. 2009. История Зоологического музея МГУ. Идеи, люди, структуры. М. Товарищество научных изданий КМК); три большие коробки после его смерти были переданы в Русское энтомологическое общество (рис. 5), согласно завещанию. Автор не считает «милые чудачества» некоторых энтомологов, связанные с пополнением личных коллекций за счёт музейных научных сборов, нормой поведения. Такие хищения сильно тормозят развитие энтомологии и негативно отражаются на сохранности типовых материалов и на психологическом поле научного сообщества. «Шляпа Мочульского», в которой можно проносить любых понравившихся насекомых, вообще стала неким сомнительным символом энтомологии. И современные энтомологи-профессионалы, разбираясь с научным наследием Виктора Ивановича, не слишком часто поминают его добрым словом. Однако, познакомимся с ним самим!
Вступление
Мой род происходит из Польши – мои предки владели там имениями под Краковом и в Литовской Польше. Но, так как они приняли протестантизм, большинство из них было истреблено во время гонений иезуитов. Лишь двум несовершеннолетним детям удалось избежать резни и вместе с некими дворянами достигнуть прусской границы. До сих пор в Подлясье[1] существует край, называемый Мочулией.
Мой дед и все его потомки исповедовали кальвинизм. Дети их обычно получали образование в Кёнигсберге или в Марбурге. Когда наши войска остановились в Восточной Пруссии, моему отцу, обучавшемуся в ту пору как раз в Кёнигсберге, так приглянулись русские гвардейцы, что он решил вступить в Лейб-Гвардии Кирасирский полк. Два года спустя, придя в составе полка в Лифляндию, под Таллин, он женился там на Агнес фон Ресснер – моей матери. Я родился в 1810 году, во время передвижения наших войск, в маленьком городке Гродненской области – Иваново. Крестил меня католический проповедник, потому что раздобыть другого было невозможно.
Когда разразилась Отечественная война, моя мать жила со мной в Псковской области (в Великих Луках). И по сей день, мне отчётливо вспоминаются пленные французы, показывавшие разные фокусы за кусок хлеба; особенно мне запомнилось, как один из них вытаскивал огурец из носа. К окну нашего маленького дома приходили тогда страдающие от холода и голода нищие солдаты, надеясь выпросить немного еды и одежду. Поражение Наполеона и неудержимое отступление его войска были столь неожиданными, что у русского правительства не оказалось никаких средств для помощи несчастным. При всём фанатизме русского народа, при всей его ненависти и жестокости по отношению к врагам, он делил свою трапезу с несчастными. Однако число их было столь велико, что даже самым сострадательным, в конце концов, приходилось со слезами на глазах закрывать перед ними двери. Более десяти раз выкладывали мы на наше окно всё, что могли отдать, но это бедствие не прекращалось, и многие из просящих заснули тогда своим последним сном.
Один баварский офицер, если память моя мне не изменяет, Мительмейер, совершенно замёрзнув, умолял дать ему что-нибудь из одежды. Мать при гласила его в комнату, где он вскоре согрелся, подкрепившись едой из наших припасов. По его виду было понятно (так рассказывала мне позже моя мать), как хорошо ему стало в тёплой комнате, и он стал просить позволения переночевать здесь. На следующий день, однако, оказалось, что он совсем ослаб. А ещё через два дня пришедший врач застал его, изнурённого сильным жаром, в беспамятстве. Так этот бедный офицер и остался в нашем доме на три месяца – до своего окончательного выздоровления. Потом он смог вернуться на родину, чему был очень рад. Пару раз он писал нам из Баварии, но затем, вот уже более 30 лет, мы ничего о нём не слышали. Когда я (спустя 25 лет) увидел в Мюнхене памятник тридцати тысячам погибшим в России баварцам, мне невольно пришёл на память вышеприведённый рассказ моей матери, и я подумал, что тот лейтенант был одним из немногих вернувшихся.
После окончания войны Лейб-Гвардии Кирасирский полк, в котором служил мой отец, стал на квартиры в Ладоге, в том самом городе, где когда-то, тысячу лет назад, располагалась резиденция великих русских князей. И сейчас там выдают одну старую стену за руины «замка Рюрика», а в музее Императорского Вольного экономического общества находится часть ограды древнего Рюрикова городища. Сам же я мало, что помню о Ладоге.
В 1817 году мой отец, будучи уже старшим адъютантом, поступил в штаб Гвардейского корпуса в Санкт-Петербурге, а я – в первый пансион, что на Вознесенской улице. Имя содержателя этого пансиона я не помню. Каждый день слуга по имени Матвей отводил меня туда, а затем и забирал оттуда.
Несколько месяцев спустя меня перевели в другой пансион – в трёх верстах от города по Московской дороге – к пастору Коллинзу. Дом, в котором мы жили и учились, был двухэтажным: снизу – каменным, а сверху – деревянным. Один из его фасадов выходил на маленькую улочку и на молодой лесок, а второй – в красивый парк, тянувшийся почти до ручья Лиговка. Пастор Коллинз был человеком довольно учёным и почтенным, однако он имел несчастье выдать свою собственную дочь замуж за уже женатого мошенника (Мелина), из-за чего лишился сутаны и воротника[2]. Потому он и был вынужден открыть вышеупомянутый пансион.
Дом наш был примечателен ещё и тем, что члены императорской фамилии и многие другие из высшей знати (например, король прусский Вильгельм), прибывая из-за границы, останавливались здесь, чтобы переодеться перед въездом в столицу. Император Николай, конечно, отменил этот обычай.
Чему именно учили меня в том пансионе, я уже забыл, и от того времени у меня остались лишь три воспоминания: во-первых, как молния ударила в соседнее здание и я внезапно очутился под лавкой, на которой до этого мгновения сидел; во-вторых, как мы кидались в нелюбимого нами хромого учителя Петцольта картофельными клубнями; и, в-третьих, насколько болезненными были щелчки, коими награждал меня мой товарищ Гробиш, когда я проигрывал ему в карты. Ведь этот Гробиш обладал необычайной силой, которую мы (памятуя о длинных волосах Самсона) приписывали той его особенности, что у него были необыкновенно большие кожные перепонки между указательным и средним пальцем на обеих руках. Позднее он стал военным инженером. Но в 1828 году столь могучий человек, способный согнуть о колено железную кочергу, погиб, при всей своей жизненной силе, от молдавской лихорадки.
В 1821 году, после того, как мой отец стал дежурным штабс-офицером Гвардейского кавалерийского корпуса, меня отвезли в Кронштадт, в дом пастора Топпелиуса, человека весьма высокообразованного. Мы, четверо учеников, обучались с его детьми и жили у него на полном обеспечении, что обходилось каждому в 1000 рублей в год. Учёба в этом пансионе была для меня весьма полезной, и здесь были заложены все мои научные интересы, особенно любовь к естествознанию. Ведь мы часто записывали лекции по природоведению и рисовали зверей и птиц. Кроме того, у каждого из нас был свой садик с цветами, кустиками и деревьями; нам выдавали маленькие лопаты, грабли и леечки, так что всё свободное время мы копали, пересаживали, поливали и т. д. Потому с самого раннего возраста мы удивлялись природе и учились познавать её.
Утро каждого воскресенья мы проводили в церкви, где некоторые из нас нередко дремали во время длинной проповеди. А после обеда мы совершали прогулки за город, где ловили насекомых и собирали растения, ведь тогда Кронштадт был совсем иным, нежели сейчас. Земляные валы со временем стали совсем низкими, и только со стороны гавани сохранялись отдельные деревянные батареи. С восточной же стороны стояли лишь ветхие заборы, сооружённые ещё во времена императора Павла для защиты от англичан. Именно в этих местах можно было встретить всевозможных насекомых.
Все укрепления пришли в негодность задолго до моего прибытия в Кронштадт. Об этом можно судить хотя бы по следующему случаю: когда Павел наложил эмбарго на английские суда, и нужно было встречать англичан в Кронштадте, оказалось, что валы слишком низкие, а гарнизон – беззащитен. Тогда и были построены вышеупомянутые заграждения.
На каникулы меня отвозили к моим родителям, зимой на санях (в кибитке) по льду, – и при этом я почти всегда простужался, – а летом на только что построенном пароходе. В те времена путь от Кронштадта до Петербурга занимал 3–4, а порой и 5 часов по воде или 2–3 часа по льду – не то, что сейчас.
Все батареи, как уже упоминалось, были деревянными, и исключением служили только каменные бастионы Кронштадта, заложенного ещё при Петре. Поэтому, когда в 1824 году произошло большое наводнение, все укрепления были сорваны и затонули.
Не в лучшем положении находился и флот. Перед тем, как показать Александру I корабли, стоявшие в военной гавани, их пришлось заново покрасить с той стороны, с которой должен был пройти император.
Страшное наводнение 1824 года разрушило подгнившие сооружения порта и разметало суда: некоторые линейные корабли выбрасывало на песчаные отмели, другие уносило в открытое море. Всё это можно было видеть из окна дома, где я жил. Сам же дом был расположен на самом высоком месте острова, в его восточной части, и остался тогда единственным незатопленным местом, хотя и стоял прямо на берегу.
Жуткая картина предстала перед нашими глазами 11 ноября 1824 года. Утром мы побежали в гавань, где нахлынувшая вода уже произвела чудовищные опустошения. Люди спасались на лодках, домашние животные, плавающие повсюду вокруг деревянных стен батарей, безуспешно пытались найти в них опору. Вдруг на рейде показалась шхуна, шедшая на всех парусах. Она неслась необычайно быстро, пройдя всего за 17 часов путь от Ревеля до Кронштадта, и, пытаясь зайти в порт, врезалась на полном ходу в каменную стену гавани. Мгновенье – и уже ничего, кроме клочьев пены, нельзя было увидеть на том месте.
После полудня ветер гнал по всем улицам метровые волны, и они разбивались в водяную пыль у нашего дома. Эти страшные мгновенья остались в моей памяти на всю жизнь. Сравнить такую картину можно разве что с водопадом, который не обрушивается вниз, а с необычайной силой вздымается вверх. Ещё 20 саженей – и волны достигли бы порога деревянного домика пастора, но с наступившим вечером ветер утих, и прибывшая вода устремилась мощным потоком в море. При этом она унесла в морскую пучину дома со стоявшими на крышах и безнадёжно взывавшими о помощи людьми, корабли и громадное количество утвари, посуды, деревьев и т. д.
Один пивовар, дом которого стоял прямо у входа в гавань залез в большое корыто, которое прибывшая вода подняла почти до уровня потолочных лаг. В конце концов, изба его завалилась на бок и затонула, а мой пивовар оказался в открытом море. Только благодаря счастливому случаю через несколько часов его прибило к противоположному финскому берегу. Но и там он не смог высадиться на сушу, так как все прибрежные воды были заполнены плавающими обломками деревянных строений. Наступила ночь, стало холодно, и несчастный так и не достиг бы твёрдой земли, если бы не светила луна. Благодаря этому весьма тусклому освещению казаки, державшие караул, заметили его с берега и затем вызволили из беды. Возвратившись в Кронштадт, пивовар с трудом отыскал место, где стоял его дом, так как прибой нанёс туда очень много песка; местами его слой достигал толщины в 2 аршина.
Мой герой отстроил себе новую избу. Когда пришла пора топить новые печи, он, не послушав жену, лёг в непроветренной комнате спать и умер там от угара. Вот так нелепо суждено было погибнуть человеку в своём собственном доме через полгода после того, как он чудесным образом спасся от смерти в морской пучине.
Петербург и его окрестности, очевидно, затапливались не раз. На земляных валах крепости можно найти следы самого большого наводнения за последние 150 лет, а также убедиться, что такие бедствия случаются каждые 50 лет. Известно, что главной причиной повышения уровня воды в Петербурге бывает юго-западный ветер. В Стрельне же, Петергофе и Ораниенбауме этот ветер слабеет, и потому там наводнения случаются редко, а если и происходят, то не приносят больших разрушений.
Следующей страшной катастрофой, которую мне довелось пережить в Кронштадте, было восстание 14 декабря 1825 года. В этот день благороднейшие души России, связавшиеся с совершенными глупцами, возомнили себя способными к борьбе за свободу. Сие мечтание весьма далеко отстояло от действительности. Последовавшие события со всей убедительностью показали, что Российская империя отнюдь не была готовой к воплощению подобных замыслов – слишком дорого обошёлся бы их успех. Кем же были главные вдохновители этого заговора? – поэты-мечтатели, кишевшие повсюду, подобно толпе Ламартинов[3].
В Кронштадте в тот день носились самые абсурдные слухи; гарнизон крепости стоял на оборонительных позициях, пушки на валах были заряжены. То есть войска в полной боевой готовности ожидали армии мятежников, которая, как говорили, шла сюда по льду из Петербурга. А между тем само дело было окончено уже к полудню, когда новый император приказал стрелять картечью по рядам смутьянов. Среди жертв оказалась и пьяная чернь, убеждённая заговорщиками в том, что законный государь – Константин – со своей супругой Конституцией закован в цепи и брошен в тюрьму. И вот все эти мужики орали без перерыва: «Конституция! Конституция!»
Началось же всё следующим образом. Когда Великий князь Константин захотел жениться в Варшаве на княжне Лович, император Александр I дал ему разрешение на этот брак, но с условием, что он откажется от престола. Соответствующее завещание в запечатанном конверте с надписью «Вскрыть после моей смерти» было передано императором в Государственный совет. Когда весть о кончине Александра I достигла Петербурга, советники собра лись в присутствии обоих Великих князей – Николая и Михаила, которые потребовали немедленно вскрыть пакет. Однако граф Мордвинов воспрепятствовал этому и настоял на том, чтобы сначала все члены совета, а также и сами Великие князья, присягнули новому законному императору Константину, что и произошло. После того как пакет всё же был затем вскрыт, в нём нашли отречение самого Константина, но к тому времени войска и народ, вслед за Государственным советом, уже дали ему присягу. Император поневоле, он претендовал только на польскую корону, и через 2 недели из Варшавы было привезено его повторное отречение. Народ нужно было вновь привести к присяге, теперь уже Николаю, но повсюду стали распространяться различные слухи, которыми и не преминули воспользоваться смутьяны. Они, среди прочего, убедили простой люд в том, что Константина и его супругу заключили в тюрьму. Когда же к присяге стали подводить войска, в них возникли волнения, это и стало поводом к восстанию 14 декабря 1825 года.
После того, как о восстании стало известно в Зимнем дворце, юный император будто потерял голову и думал только об обороне. Он всё время спрашивал у охранников, можно ли на них положиться. Промедление государя дало восставшим время собраться на Исаакиевской площади перед Сенатом. Однако находившийся в это время во дворце Государственный секретарь Польши граф Гробовский, военный старой закалки, сумел изменить пагубный настрой императора и убедить его в том, что сейчас нельзя терять ни секунды и что его место не во дворце, а на площади, во главе с преданными ему военными. Николай вскочил на коня и вскоре появился на площади перед Сенатом. Он был бледен как полотно, и, приблизившись к пушке, дал свой первый императорский приказ: «Пли!», – приказ открыть огонь по его собственным подданным.
Этот выстрел был холостым, и в ответ ему раздался хохот. Второй залп уложил на землю множество людей; всё сразу смешалось. Если бы людей предупредили о том, что пушки заряжены боевыми снарядами, они разошлись бы и без картечи. Один мой хороший знакомый в это время вернулся из дальнего путешествия и, услышав о мятеже, из любопытства, как и многие другие, пошёл на Сенатскую площадь – посмотреть, что там происходит. Он полагал, что это обыкновенный уличный скандал, как это часто случалось в те времена в Париже. Когда же картечь отбросила толпу виновных и невиновных назад, его вместе с другими охватила паника. Он бежал без оглядки через мост, на который были нацелены пушки, на Васильевский остров, затем на одну линию, далее на другую, и при этом постоянно чувствовал, что его кто-то преследует. Моего друга охватывал всё больший страх, и, наконец, он спрятался в каком-то дворе за лошадью. Тут-то и настиг его преследователь, который оказался никем иным, как солдатом, тоже убегающим с площади. Итак, дело было кончено за полчаса. Последствия же его, для тех, кто его задумал, известны – сотни семей оплакивали своих детей и родственников. А император утвердил свою власть, правда, запятнав при этом совесть кровью.
Моё воспитание в Кронштадте было многосторонним и в нравственном отношении строгим. Но мои учителя давали мне превосходное образование, совершенно забывая при этом, что мне предстояло жить в России. Во мне воспитали, с одной стороны, резкое неприятие всего противозаконного, а с другой – искренность, против которой я никогда не мог грешить и из-за которой, при моём вспыльчивом характере, часто попадал в сложные положения. Мои выступления против несправедливости всё время доставляли мне неприятности, ведь на государственной службе в России царит такой произвол, какого в никакой другой стране не сыщешь. Хотя на всё имеются точные законы и предписания, их используют чаще всего для того, чтобы что-то запретить или чему-то воспрепятствовать. Напротив, человеку, которому кто-то покровительствует, предоставляются все мыслимые возможности, причём при этом добавляется фраза «не в пример другим».
Так например, можно навредить замечательному офицеру, награждая его орденами и в то же самое время повышая звание его товарища по службе (из лейтенантов в капитаны, из капитанов в полковники, а из полковников в генералы). Через 10 лет последний становится командиром первого, несмотря на всё его ордена. А можно перевести протеже в гвардию, имеющую преимущество в два ранга перед армией, так что капитан сразу становится полковником, минуя звание майора и старшего лейтенанта. Через несколько лет, когда он достигнет всего, что ему нужно, его вновь возвращают в армию – уже полковником или генералом, когда его прежние товарищи всё ещё сидят в капитанах. А ведь именно армия всегда защищала и защищает страну, именно армия проливает свою кровь, в то время как гвардия чаще всего выступает всего лишь резервом, находящимся далеко от мест сражений.
В России, где общественное положение целиком определяется государственной службой, и где человек, который не служил, не имеет никаких прав, карьера выступает единственно достойной целью. Побыстрее занять более высокую должность стремится каждый, но при этом он часто не руководствуется ни своей совестью, ни принципами справедливости. Единственным действенным побуждением остаётся эгоизм. Поэтому, до тех пор, пока в России существует система рангов, наши офицеры и служащие не смогут подняться до самоотречения и самопожертвования, – качеств, которыми обладают эти сословия в других просвещённых странах.
В конце 1825 года, на Рождество я покинул Кронштадт, чтобы уже никогда туда не возвращаться. В январе 1826 года я поступил в Главное инженерное училище, находящийся в известном Михайловском замке императора Павла I. Это учреждение было основано в виде кадетского корпуса за несколько лет до моего поступления и непосредственно подчинялось Великому князю Николаю. Когда он стал императором, то введение военных дисциплин в учебные заведения стало его идеей fix. Строевая подготовка и особенно марширование вводились тогда даже в гимназии и университеты. Император считал, что эти тактические и физические упражнения сдерживают духовное развитие, но при этом забывал, что подавить дух можно только временно. Примеры многих моих товарищей говорят о том, что люди глупели в учебном заведении от строевой службы, но, покинув его стены и став офицерами, они демонстрировали значительное духовное развитие. Однако так как в школе ничего не делалось для их нравственного воспитания, они, по большей части, вырастали бездельниками. Почти во всех русских военных заведениях отмечали, что у всех одарённых воспитанников было плохо со строевой службой. Да это и понятно, ведь последняя требует только физического, так сказать, телесного развития.
Я поступил в третий класс училища, помещение которого размещалось рядом с покоем, в котором когда-то распрощался с жизнью Павел I. Это была угловая комната, с окном, выходившим в Летний сад и на Марсово поле. Дверь, которая соединяла наш класс со спальней несчастного императора, была замурована. Ходили слухи, что там до сих пор стоит пустая кровать. В противоположном же конце замка находились башенные часы, которые пробили и остановились в то самое мгновенье, когда произошла трагедия.
* * *
Ещё за день до того ужасного события можно было заметить некоторые признаки готовящегося заговора. И обеспокоенный этим император поведал генерал-губернатору Петербурга, графу Палену о своих подозрениях. Но тот успокоил государя, заверив его, что всё в порядке, что заговорщиков можно арестовывать хоть сию секунду, но лучше подождать немного, дабы никто из них не ускользнул из расставленной сети. Это удовлетворило императора, который, однако же, рассказал о произошедшем разговоре своему фавориту, графу Кутайсову. Но граф Пален не медлил более, и в тот самый день он тайно передал своим сообщникам, что убийство должно состояться сей же ночью, иначе всё будет потеряно.
Вечером, когда немного стемнело, заговорщики провели преданный им гвардейский батальон в летний сад, желая на всякий случай иметь войска под рукой. Такое необычайно многолюдное сборище вспугнуло гнездившихся в парке ворон, и они подняли невообразимый шум. Будучи в замке, император услышал громкое карканье и спросил о его причине. Офицер ответил, что это, верно, собаки забежали в сад и побеспокоили птиц. Государь успокоился.
Обычно каждый вечер граф Кутайсов, живший этажом ниже в Михайловском замке, укладывал императора спать и потом, когда тот засыпал, проходил по всем комнатам, проверял замки, запирал двери, осматривал несущий вахту караул и только затем шёл в свою комнату. Но в этот раз за пару часов до отхода ко сну ему доложили о прибытии его любовницы, госпожи Шевалье, и поэтому он расстался с императором раньше.