Вадим Беляев
Консерватизм и методологическая культура
3. Первая мировая война, православная цивилизация и большевизм
Даренский продолжает.
«Накануне 1917 года Российская империя уже стала третьей экономикой мира, первой в мире по темпам экономического роста, мировым лидером во многих высокотехнологичных отраслях промышленности и фундаментальной науки и т. д. Уровень жизни рабочих перед революцией был выше, чем в СССР в 1950-х годах (это признавал Н. Хрущев, который сравнивал на собственном опыте), и вообще рост благосостояния всех слоев населения перед революцией был очень впечатляющим. В 1917 году Россия стояла на пороге победы в великой войне, но эта победа была украдена революцией; усталость от войны в России по сравнению с другими странами была наименьшей, здесь даже не вводились карточки на продовольствие. Таким образом, именно в России внутренние причины для революции по сравнению с другими странами были наименьшими, по сути, их вообще не было. Но революция произошла именно здесь, а не в другом месте. Это очень странно и заставляет сделать вывод о том, что причина катастрофы 1917 года была в первую очередь не внутренней, а внешней. И действительно, к настоящему времени существуют множество исследований, показывающих «механизм» 1917 года как операции коллективного Запада по разрушению России. Мировая финансовая олигархия организовала Первую мировую войну в целях взаимного истощения, а затем ликвидации с помощью «революций» тех старых империй, которые еще не были взяты мировым финансовым центром под свой контроль, – Российской, Германской, Австро-Венгерской и Османской. Большевики были предателями Родины, которые лишили Россию победы в Первой мировой войне и отдали немцам огромные территории. Уже только за это они заслуживают военного трибунала.
Вместе с тем, многих смущает тот факт, что большевики, приведенные к власти в результате этой спецоперации, затем стали «врагами» Запада. Однако в этом на самом деле нет никакого противоречия, это изначально входило в стратегию Запада по разрушению России как православного царства. Ни один внешний враг не смог бы изнутри так катастрофически ослабить Россию, как это сделали большевики. Вместо прогнозированного Д. И. Менделеевым полумиллиарда населения к концу XX века и сейчас в России населения меньше, чем в 1917 году. Это результат «советского эксперимента» – общей деградации и геноцида лучшей части народа, поставившей Россию на грань исторического небытия. «Советский строй» сломал России хребет, хотя еще остается надежда на духовное возрождение народа. Но чтобы России выжить в будущем, нужно реально понимать то, что произошло с нею в прошлом»5.
Проанализируем сказанное.
Поразительной здесь является интерпретация Первой мировой войны. Вместо логики борьбы империй за сферы влияния утверждается явно конспирологическая теория, по которой эта война была сконструирована мировой финансовой олигархией, которая хотела разрушить остатки старого, до-либерального мира.
Здесь Даренского можно упрекать в простой эклектике. С одной стороны, утверждается, что «традиционная православная цивилизация» была безусловно позитивной. С другой стороны, как проинтерпретировать факт того, что она позволила втянуть себя в мировую войну (если следовать предложенной конспирологии)? У России оказались «предатели»? Но кто? Те, кто руководил этой цивилизацией? Правящая элита? Выходит, что такая цивилизация была лишена адекватного правящего класса. То есть, выходит, что революционеры были правы, когда требовали переформатирования и России, и её правящей элиты. Кроме того, если война на самом деле была не нужна России (её втянули туда обманом), то зачем нужно было желать победы в этой войне? Ведь именно бескомпромиссное желание победы со всех сторон создало затяжной характер войны, превратило её в войну на истощение. А народы воюющих стран? Они должны были бескомпромиссно уничтожать друг друга? Они должны были до последнего человека становиться «расходным материалом» этой войны (и желания победы)? То есть получается, что Россию и другие позитивно понимаемые «нелиберальные» цивилизации втянули обманом в войну на истощение, но каждая из сторон должна была, несмотря на это, безусловно до конца «расходовать» свой «народный материал». Получается какая-то «босховская» картина. Мировая война как предприятие в целом описывается как мировой заговор против позитивно понимаемых цивилизаций. Но каждая из воюющих цивилизаций должна была считать это не чем-то внешним для себя, а чем-то внутренним, борьбой за свои цивилизационные права. Абсурд.
Надо обратить внимание на то, что эту ситуацию пытались разрешить большевики. Во всяком случае, их программа превращения империалистической войны в войну гражданскую является направлением к выходу из описанного абсурда. Вполне логичным было утверждение ими интернационализма как фундаментального принципа, на основе которого можно было прекращать «войну наций». Вполне логичным было утверждение демократической революции как революции, направленной против тех правящих элит, которые создали войну. Вполне логичным было утверждение не буржуазной, а коммунистической революции, подразумевая, что воевали не просто нации, а буржуазные империи, что буржуазное Временное правительство не хотело выводить Россию из войны. Всё это было логичным. Это был ответ на вызовы, созданные войной. Уже одного этого было бы достаточно для актуализации революционного пафоса. Если иметь в виду, что война была действительно мировой, то логично считать, что и ответ на вызов, созданный такой войной, стал мировым ответом. Так следует рассматривать революционную эпоху в конце мировой войны. Она превратилась в волну либеральных и коммунистических преобразований по всему миру. Закрепиться коммунистическому варианту удалось только в России.
Уже попадание России в логику этой войны говорит о чём-то глубоко негативном в «традиционной православной цивилизации», которая позволила втянуть себя в такую войну и истратить на неё гигантские силы, причем считая, что эти траты были позитивными. Надо обратить внимание на то, что, несмотря на логичность революционного пафоса большевиков (и всех других революционеров, отвечавших на вызов мировой войны), Даренский утверждает безусловную позитивность «цивилизационной» позиции и безусловную негативность революционеров. Снова можно видеть черно-белую логику.
4. Христианство как мировая освобождающе-объединяющая революция. «Традиционная православная цивилизация» как симбиоз религии и социальности. Мировая освобождающе-объединяющая революция модерна
Далее Даренский уже подробно рассматривает логику оправдания А. А. Зиновьевым советской системы в книге «Русская трагедия». Рассмотрение начинается с такого сюжета.
«В этой книге А. А. Зиновьев излагает такое представление о советском режиме, которое обычно свойственно людям «простым», а не философам. В частности, он пишет: «Меня все время мучает одна мысль. Я спрашиваю себя: чем был для меня советский социальный строй, коммунизм? Гарантированное бесплатное образование по выбору, в соответствии со способностями и склонностями. Любимая работа по профессии, хорошо оплачиваемая, оплачиваемый огромный отпуск. Медицинское обслуживание бесплатное. Путевки в дома отдыха и в санатории. Коллектив. Общение. Совместные мероприятия, вечера, туристические походы. Дружеские отношения по выбору и в изобилии. Формально простая жизнь. Почти никакой бюрократической волокиты. Гарантированное будущее детей. Общая уверенность в будущем. Гарантированная пенсия. Не так богато, как на Западе. Но основные потребности были удовлетворены. И жизнь непрерывно улучшалась». <…> Поскольку такой чисто «обывательский» взгляд на советский строй высказан не обывателем, а философом, то это уже само по себе является неким философским актом. Возникает вопрос: почему философ здесь начинает рассуждать на уровне обывателя? Это стоит проанализировать.
В первую очередь здесь мы видим пример такого «животного» мышления, которое не может не вызывать отвращение. Как ни парадоксально, большего разоблачения советского строя, чем это рассуждение, трудно даже придумать – оно поражает своей низменностью, пошлостью и презрением к человеку, низводимому фактически до уровня жвачного животного – существа, вообще лишенного понятий о Боге, духе, вечности и бессмертной душе, живущего исключительно физиологическими потребностями и социальным эгоизмом. Обычно преступлениями большевизма называют уничтожение миллионов людей путем гражданской войны, голода, коллективизации, террора и вообще создания таких условий жизни в ХХ веке, вследствие которых в России сейчас живет не полмиллиарда людей, как должно было быть по научным прогнозам, а в три раза меньше. Эти преступления чудовищны, но не они являются главными. Самым главным преступлением большевизма было духовное убийство народа, совершавшееся атеистическим режимом. Души людей, лишенных Православной веры, обрекались на посмертные страшные вечные муки. Остается лишь надежда, что Господь будет милостив к ним как к мученикам, которых сделали атеистами путем обмана и насилия, а не по собственному выбору. Одной из таких жертв обмана был и А. А. Зиновьев, судя по его совершенно невежественным высказываниям о Православии»6.
Проанализируем сказанное.
Даренский считает, что зиновьевское оправдание – «пример такого „животного“ мышления, которое не может не вызывать отвращение». Утверждается, что такое мышление противоречит православию (т.е. христианству). Но вспомним, чем является изначальное христианство? Какого человека оно утверждает и какого человека критикует? Вспомним о христианском «нищие духом». С точки зрения евангельского христианства люди должны из «богатых духом» стать «нищими духом». Что это за переход? Это вполне понятное для мировой антропологической революции освобождение человека от всех тех разделений и противопоставлений, какими он был наполнен в ту эпоху. Это освобождение от способов обоснования этих разделений-противопоставлений. Христианскую революцию следует назвать мировой освобождающе-объединяющей революцией. Она освобождала человека прежде всего от власти наличных социальных и культурных систем, делений внутри этих систем, борьбы этих систем и борьбы внутри этих систем. Это мировая контр-системная революция. В качестве объединительной основы она утверждает универсалистскую этику и монотеистическую религиозность.
Нетрудно видеть, что христианство было прежде всего социально-культурной и этической революцией, и только потом – духовной. Человечество того времени было наполнено различными представлениями о богах и о посмертной судьбе человека. Религиозная революция христианства в этом смысле тоже является прежде всего освобождающе-объединяющей. Она освобождает от разделенности человечества на множество культов и религиозных систем и объединяет на основе представления о едином и единственном Боге.
Но как можно было говорить о христианстве в негативной его интерпретации? Его можно было рассматривать как предельное упрощение человека. Все те, кто (по определению христианства) были «богатыми духом», рассматривали это учение как снятие с человека всего того «культурного богатства», которое было накоплено предшествующей историей. Христианство можно было бы критиковать примерно так, как Даренский критикует позицию Зиновьева и советскую систему. «…Оно поражает своей низменностью, пошлостью и презрением к человеку». Чем должен был жить христианин первых времен? Тогда не существовало развернутых культов, развернутой символики и всего того, чем наполнились христианские церкви через полторы тысячи лет. Существование христианина было предельно простым. Языческие мудрецы (одни из тех, кто «богаты духом») должны были считать это религиозным и этическим примитивизмом, «поражающим своей низменностью, пошлостью и презрением к человеку».
Надо обратить внимание на то, что последующее христианство развернуло свои «духовные миры», как те, которые в той или иной мере возвращались к социокультурным реальностям, отрицаемым первоначальным христианством. Христианство разделилось на несколько конфессий, между которыми устанавливались конфликтные отношения вплоть до отрицания друг друга. Каждая из конфессий связывалась со своей социокультурной системой (или социокультурной областью – «цивилизацией»). В той мере, в какой эти системы и области воевали друг с другом, они использовали христианство как способ обоснования своих войн (это, кроме того, что существовали религиозные войны в прямом смысле слова). Различные конфессии по-разному впитывали в себя культурные принципы тех областей, в которых они были социализированы. Появлялось «христианство западного мира», «христианство восточного мира» и т. п. Одним словом, христианство воспроизводило через себя все те культурные и социальные разделения и противопоставления, которые отменялись изначальным христианством. То же самое следует говорить и о христианских «духовных мирах». Они тоже впитывали в себя логику социокультурного контекста. Говоря о русском православии в этом смысле, мы будем говорить о специфической «духовности», которая связана с типом социальной системы и с самой социальной системой. Именно такой симбиоз религии и социокультурного типа создает «традиционную православную цивилизацию».
Что должны были делать все те, кто осознавал противоречие между изначальными христианскими принципами и их поглощением социокультурными мирами в дальнейшем? Они должны были воспроизводить изначальную освобождающе-объединяющую революцию. Это воспроизведение видно в средневековых сектах и движениях нищенствующего христианства. Такого рода воспроизведение в своем максимальном масштабе реализуется в Реформации. Протестантизм стал возвратом к первоначальной простоте (которую, с точки зрения «богатых духом» конфессий, можно было называть «примитивизмом»).
Но Реформация создала новую волну социально-религиозных столкновений, которая превратилась в эпоху религиозных войн. Если взять все это как глобальный вызов, то каким должен быть ответ на него? Вполне можно себе представить еще одну освобождающе-объединяющую революцию, но уже на контр-религиозном основании. Такой революцией и стало Просвещение, которое сформировало идеально-проектный план модерна. Этот идеально-проектный план существует в дух основных версий: либерально-буржуазной и коммунистической. В марксистском проекте мировой революции вшита в качестве основного идеального плана мировая освобождающе-объединяющая революция христианства, но на контр-религиозном основании.
Теперь вернёмся к способу оправдания советской системы Зиновьевым. Оно выглядит как безусловно идеализирующее эту систему. Но что такое эта идеализация по содержанию? Она вполне наполнена христианским духом освобождения от борьбы социальных, культурных и духовных миров. Она предполагает универсалистскую этику. Она расположена на атеистическом основании. Но это основание предлагается как то, которое создает мировоззренческое единство в противовес религиозно-культурной противопоставленности разных частей человечества друг другу. Это не результат «духовного падения» Зиновьева (или советской системы в целом). Это исторический результат борьбы за прекращение войны культурно-социально-духовных миров. Это легко понять, если увидеть, что такие войны, как Тридцатилетняя и Первая мировая – это продукт не только правящих элит, но и религиозно-культурных миров, противопоставленных друг другу. Мировой ответ на вызов таких мировых войн должен быть направлен на формирование мирового общечеловеческого самосознания, расположенного по ту сторону воюющих принципов. Чем сильнее вызов, тем радикальней ответ на него. Чем более можно интерпретировать мировую войну как религиозно-культурную войну, тем более ответ на такой вызов направляет к посткультурно-общечеловеческому и атеистическому.
Чем в этом контексте является призыв к утверждению «традиционной православной цивилизации»? Это шаг нерефлексивного религиозно-культурного фундаментализма, контр-христианского по своему содержанию. Духовность и религиозность в дискурсе Даренского лишены культурно-исторического измерения. Это не просто попытка восстановить христианский религиозно-духовный план. Это попытка говорить в безотносительной модальности с точки зрения культурной системы, которая (как и все другие системы) является относительной. Это черно-белая позиция, которая не хочет видеть оттенков и позитивности в своем противнике. Это воспроизведение той культурной конфликтности, ответом на которую является модерн.
5. Методологическая культура и методологическое пространство
Даренский продолжает.
«Духовное убийство народа – это и есть тот главный „водораздел“ между русским народом и советским „населением“, который затем определяет все остальное, в том числе и идеологические конструкции. О том, какое якобы „образование“ получил А. А. Зиновьев, он сам свидетельствует в таком пассаже: „Все мои попытки напомнить ей истины насчет религии, известные нам со школьной скамьи, на нее никак не подействовали <…> Утром чуть свет она ушла в церковь. После этого ее как будто не стало совсем“. Все эти „истины насчет религии“, в которые столь наивно верит А. А. Зиновьев, как в новый „катехизис“, на самом деле являются ложью, невежеством и самым диким атеистическим мракобесием. Изначально словом „мракобесие“ всегда обозначались язычество и атеизм (живут во мраке и служат бесам), но к XX веку этому слову был придан прямо противоположный смысл и его лицемерно использовали в „борьбе с религией“. Соответственно, и термин „просвещение“ приобрел здесь лицемерно перевернутый смысл. Изначально „просвещение“ было христианским понятием и означало принятие веры – „свет Христов просвещает всех“. Поэтому этим словам следует вернуть их исконный смысл хотя бы уже в наше время и прекратить их лживое использование»7.
Проанализируем сказанное.
Снова следует акцентировать черно-белый характер дискурса Даренского. Он критикует примитивное представление о религии, которое транслировало общее образование в СССР. Однако представление самого Даренского о марксизме и советской идеологии находится на том же уровне. И это притом, что Даренский претендует не на уровень массового образования, а на уровень научной (или, по крайней мере, высокотеоретической) дискуссии.
Здесь можно еще раз акцентировать внимание на представлении о методологической культуре. Чем является такая культура в культурно-исторической перспективе? Это формирование методологического пространства – теоретического пространства, наполненного теми стратегиями мышления и действия, которые были продемонстрированы историей и которые имеют определенные факторы в качестве того, что их породило. В каждой переломной эпохе должна актуализироваться рефлексия, которая делает «безусловное» условным и созданным, решением каких-то проблем и ответом на какие-то вызовы. В той мере, в какой такая рефлексия действительно имеет место, можно говорить об увеличении методологической культуры. И наоборот, если какая-то эпоха пытается представить себя новым Абсолютом, не требующим обоснования, то она может целенаправленно уничтожать следы предшествующих эпох, альтернативные своим способам мышления и деятельности. Христианство, например, достаточно проявило себя в этом качестве, уничтожая следы всей предшествующей культуры как языческой.
Накопление методологической культуры должно проявляться в увеличении меры культурно-исторической рефлексии. Теоретик, выступающий с какой-либо позиции, будет демонстрировать свой уровень методологической культуры как присутствие или отсутствие указанной рефлексии. Чем меньше эта культура, тем меньше и культурно-историческая рефлексия. Тем больше теоретик задает свою позицию как безотносительную, тем больше такая позиция оказывается черно-белой, не допускающей за противоположными позициями своей исторической правоты.
Пример Даренского демонстрирует то, во что может вылиться деградация методологической культуры. Это не только потеря культурно-исторической глубины рефлексии. Это воспроизведение черно-белой логики идеологических поворотов на протяжении существования каких-то социокультурных систем. Представим, что есть система Х, в которой установлена идеология А. Если уровень методологической культуры в этой системе близок к нулю, то критика идеологии приведет к простому отрицанию, к формированию идеологии Б. Если произойдет революция и установится идеология Б, то в случае отсутствия методологической культуры А будет изображаться предельно негативно и примитивно. Взятая в качестве вызова идеология Б сформирует простой возврат к идеологии А. Теперь Б будет изображаться предельно негативно и примитивно. Если Б станет вызовом, то в ответ на него произойдет простой возврат к А. И так далее. В этой черно-белой логике все время будет происходить переход от А к Б, затем обратно к А, затем снова к Б – и т. д. Это будет результатом простых идеологических отрицаний. Идеологии будут браться вне их генетических контекстов, вне противоречивой логики их социальной реализации. Как можно будет выходить из такой «колеи»? Через повышение методологической культуры, через понимание того, что реальность гораздо сложнее простых идеологических схем, что стремление обходиться простыми схемами деструктивно при любом схематическом содержании.
Даренский демонстрирует именно такую деструктивность.
