Вадим Чекунов
Китай

Полная версия

Чужой среди центровых

По всем законам жанра после таким образом проведенной ночи я должен быть раздражен. Или хотя бы несчастен. Но этого не происходит со мной… Поначалу, конечно, случалось, но потом, глядя на местных, стал учиться у них своеобразному отношению к жизни. Не всегда это легко, некоторые моменты оказываются весьма спорными. Но в целом – помогает.

Когда попадаешь в Азию на срок более долгий, чем действие туристической визы, у тебя только два пути. Либо принимаешь Азию (не столь важно – всем сердцем или хотя бы частично) и обнаруживаешь, что отныне не можешь без нее жить, либо зарабатываешь нервный тик и бежишь в сторону аэропорта, проклиная местных за их повадки, внешность, язык, климат, еду и все остальное. Я видел обе категории иностранцев. Кто-то свыкается с местными реалиями, находит некоторые из них даже в чем-то привлекательными и полезными, а к другим просто относится с иронией и терпением. Кто-то скрежещет зубами и пышет злобой на все и всех – такие долго не протянут, их пребывание в Китае не сулит ничего хорошего (кроме зарплаты, быть может) ни им, ни пригласившей их стороне.

Лаоваи – так нас называют местные. При каждом удобном случае уверяя, что это слово всего лишь значит «иностранец». Хитрецы умалчивают, что это, скорее, нечто типа ироничного «иностранчег», то есть существо, стоящее на совершенно иной ступени развития, чем китаец – житель Центра Мира. И не стоит обманываться, думая, что ступень эта в китайском сознании выше их собственной, китайской. В Китае иностранцу вообще легко впасть в заблуждения, оттого и относятся к лаоваю с усмешкой, порой открытой, порой тщательно скрываемой. Это важный момент. Ты всегда будешь тут лаоваем. И не только тут. Китаец, выезжая за пределы своей страны, все равно ощущает себя полноценным человеком-китайцем, вокруг которого кишат все те же чудаки-лаоваи, населяющие всякую периферию мира. Одна девица из России с упоением рассказывала, как поехала в Германию и там, в Берлине, возле Бранденбургских ворот вместе с парой приятелей-немцев дразнила выходящих из автобусов китайских туристов, крича им: «Лаовай! Лаовай!» и тыча в них пальцем. Китайцы, по ее словам, сильно смущались и готовы были сразу же залезть обратно в автобус, спрятаться. Историю эту слушало несколько человек, все иностранцы, и повествование вызвало радостное возбуждение. Посыпались комментарии: «Супер!», «Вот это троллинг!», «Классно, тоже так надо будет на родине попробовать!» Людей понять можно. Действительно устаешь от навязчивого разглядывания и бесцеремонного тыканья пальцем в твою сторону и этого самого возгласа «Лаовай!» – будто ты не человек, а чудище-пришелец из космоса, ползущий на своих щупальцах по улице китайского города. Желание «отзеркалить» поведение китайцев – своеобразная психологическая разгрузка, этакая шуточная месть за бестактность. Но мне кажется, рассказчица и слушатели несколько обольщались и заблуждались. Дело в том, что попытки подразнить китайцев за границей, тыча в них пальцем и крича: «Лаовай!» заведомо обречены на провал. Конечно, китайцы могут испытать дискомфорт и обратно в автобус залезть, но только лишь потому, что некая «лупоглазая белая обезьяна» проявляет к ним повышенное и нежелательное им внимание, пытаясь добиться каких-то своих неясных (возможно, агрессивных) целей. То есть в сознании китайца слово «лаовай» настолько далеко от нейтрального понятия «иностранец» и настолько тесно связано с понятием «белый недотепа», что они лишь очередной раз убеждаются в неразумности белого, когда тот их пытается тоже «лаоваями» обозвать. Это как если мне в Африке вдруг негры станут кричать: «Негр!» – тоже удивлюсь и не пойму, что происходит.

Можно в совершенстве овладеть языком, выучить пару диалектов, достичь высот в каллиграфии, стать мастером ушу и хорошо разбираться в искусстве пекинской оперы. Китайцы искренне это оценят, причем очень высоко. Будешь буквально купаться в комплиментах и восхищении твоими способностями, но так и останешься «иностранчегом». Никогда не станешь «своим». Это не значит, что китайцы поголовно подвержены ксенофобии и не способны воспринимать иностранцев за равных себе. Нет, конечно. Иностранец в Китае может достичь небывалых высот народной любви. А то и вовсе получить титул «живого воплощения Будды», которого удостоился, например, немецкий предприниматель Йон Рабе – человек, спасший во время печально известной Нанкинской резни тысячи человек. Его именем китайцы называли своих детей, ему самому, оказавшемуся в бедственном положении по возвращению в Германию, нанкинцы собирали продукты и деньги. Китайцы умеют ценить людей, неравнодушных к ним. Но разделение на «свой-чужой» у них в крови. Если к этому относиться со спокойным пониманием или даже с юмором, жизнь в Китае может стать интересной и даже комфортной. Во всяком случае, на это можно надеяться. А тем, кто прибывает сюда с миссионерскими замыслами и желанием сразиться с культурой, которой не меньше пяти тысяч лет, можно лишь посочувствовать – ведь они неизбежно потерпят фиаско разной степени драматичности.

Принять в сердце Китай для меня не значило сделаться больше китайцем, чем сами китайцы. Я не ставлю мебель в соответствии с фэншуй, не ношу алые шелковые халаты с вышитыми золотыми драконами. Не слушаю народную оперу (вернее, слушаю – вместе со стариками-соседями сверху, большими ее любителями, однако уже не страдаю от нее, словно от зубной боли). Но Китай меня сильно изменил. На многие вещи я стал глядеть иначе. Неизменным осталось лишь одно, за что больше всего люблю Поднебесную, – практически ежедневное удивление и восхищение той жизнью, что кипит в ее городах и деревнях. Каждый день приносит столь удивительные наблюдения и открытия, что поневоле ощущаешь себя ребенком, изумленно смотрящим на огромный мир.

Близкие контакты третьего вида

Утром я выхожу на балкон проверить, как там поживает мое белье, вывешенное, подобно флагам или парусам, на длинных горизонтальных бамбуковых шестах прямо над головами занимающихся своей гимнастикой бабок. Несколько футболок, пара джинсов, множество носков и, как веха моего привыкания к местной жизни – нижнее белье. С последним не все было гладко поначалу. При первом знакомстве со стариком-фандуном, когда тот показывал мне квартиру и давал ценные советы по экономии воды и электричества, я обратил внимание на эти самые шесты на балконе – здоровенные, словно удочки для великана. «Здесь будешь сушить белье после стирки!» – пояснил старик, как само собой разумеющееся. Я задумался о городской пыли, дождях и прочих неожиданных вещах. «А в квартире у тебя ничего не высохнет, – терпеливо пояснил хозяин квартиры. – Влажность ведь!»

Продевать футболки и штаны в шесты и высовывать их во двор на сушку я научился быстро. Обзавелся огромными пластиковыми прищепками и прицеплял к бамбуковым палкам носки. А вот развесить трусы на виду всей любопытствующей публики – не решался. Я был единственным иностранцем в микрорайоне и за мной с живым интересом наблюдало все его население. Когда я выходил на балкон, бабки внизу переставали танцевать и размахивать веерами. Школьники останавливались, забывая о дороге к храму знаний и, запрокинув головы, взирали на меня. Если я возвращался из магазина, то тетушки возле дома сгорали от любопытства и всеми правдами и неправдами пытались заглянуть в мои пакеты. Мужчины провожали меня долгим изучающим взглядом – наиболее наблюдательные потом непременно изрекали: «Лаовай!» Впрочем, такое внимание оказывалось не только по месту жительства. В городе дела обстояли примерно так же, разве что прибавлялись крики «халоу-халоу!», что в представлении местных означало приветствие на английском языке. Порой мне казалось, что лишь две категории китайского населения избавлены от назойливого любопытства к иностранцам – новорожденные и умирающие. Им не до нас. Еще можно сюда добавить заключенных под стражу преступников – они, может, и взглянули бы, но их не пускают.

Трусы были у меня самые обычные, синие «боксеры». Но мысль о том, что их примутся разглядывать и школьники, и взрослые, и танцующие под окном пенсионеры, и даже тот самый петух с соседнего балкона будет в курсе, какие труселя носит лаовай, мне мешала смириться и вывесить их на на всеобщее обозрение. Должна же в человеке оставаться какая-нибудь загадка. Сначала я нижнее белье стирал и пытался высушить на спинке стула или на железной полке для полотенца в ванной. Каждый день ощупывал и удивлялся, что оно до сих пор такое же влажное, как только что после стирки. Когда срок сушки приблизился к неделе, трусы пришлось выкинуть – пахнуть они стали как старая тряпка для пола. С новым бельем нашелся выход получше – взгляд мой упал на электрический фен. Наплевав на рекомендации фандуна об экономии электричества, я азартно направлял горячий воздух на мокрую ткань, усмехаясь и радуясь превосходству лаовайской смекалки над местными привычками и традициями. Ровно до того момента, пока фен не перегрелся и не издох у меня в руках. Пошептав несколько минут беззвучные проклятия в адрес китайского качества, китайского климата и китайского образа жизни, я прошел на балкон и с видом капитулировавшего коменданта крепости вывесил белье. Разумеется, ни оваций, ни насмешек со стороны местных не последовало. Зато я приблизился к народу сам, и жизнь моя от этого не только не пострадала, но и улучшилась. Ведь я вынес один из первых уроков жизни в Китае: будь проще, присматривайся к местным, учись у них нужным для жизни вещам – в этом они явно опытнее тебя.

С бельем связана еще одна история, с которой начались мои контакты с соседями, неожиданно переросшие в целый учебный процесс. Тогда я вообще не говорил по-китайски. Все, что у меня было с собой для общения – небольшой разговорник, по которому я пытался учить слова и фразы, написанные по-китайски русскими буквами. Разумеется, никто меня не понимал.

Однажды я вернулся домой и, выйдя на балкон, обнаружил, что с одного из шестов исчезло целое одеяло. Жил я на третьем этаже шестиэтажки и поэтому сильно озадачился, кто и каким способом у меня стащил эту безусловно нужную в хозяйстве вещь. Перегнувшись через балконные перила, я вдруг заметил свое одеяло – его просто-напросто сдуло ветром с шеста и оно улетело к нижнему соседу на балкон. Яркой цветастой кучей – рисунок роз, пионов и еще каких-то неизвестных мне цветов украшал его ткань – оно грустно лежало на серой кафельной плитке.

Быстро отыскав в разговорнике раздел с наименованием постельных принадлежностей, я нашел там заветное слово «бэйцзы», которое и означало «одеяло». Воодушевленный знаниями, отправился к соседу на второй этаж. Постучал. Дверь открыл мужик лет пятидесяти, разумеется, китаец. Низенький, поджарый, с «ежиком» седых волос, в пижамных брюках и белой майке-алкоголичке. Уставился удивленно на меня. «Нихао!» – выдал я ему приветствие. «Нихао, нихао!» – радостно закивал сосед и уставился на меня с еще более возросшим удивлением. «Бэйцзы!» – выпалил я ему. Мужик озадаченно моргнул. «Бэйцзы, бэйцзы!» – пояснил я, тыча пальцем через его плечо в сторону комнаты с балконом. «Бэйцзы?» – недоверчиво переспросил собеседник, зачем-то оглянувшись. «Ага! Бэйцзы! Оно самое!» – обрадовался я и добавил на радостях от понимания меня, еще по-русски: «Одеяло! Понимаешь – одеяло убежало, улетела простыня!» Даже помахал руками, изображая полет.

Сосед поразмышлял над моими жестами, кивнул и скрылся в глубине квартиры. Я стоял и ждал, размышляя, что вот, мол, говорят многие, китайский язык труден… А на деле-то, оказывается, пустяки все это. Главное – мотивация и подходящая ситуация. Вон, понял же человек, чего мне от него надо! Тем временем в соседской квартире что-то звякнуло, и мужик снова появился на пороге, держа в руках белый керамический стаканчик. «На!» – сказал он мне и протянул его. Я уже знал, что по-китайски «на!» действительно означает «держи, возьми» и удивительным образом совпадает с нашим разговорным вариантом. Это еще больше укрепило бы мою уверенность в простоте китайского, если бы не стаканчик, всученный соседом. Вещь полезная, но не та, которая мне была сейчас нужна. Я помотал головой и протянул посуду обратно. «Бэйц-зы!» – упрямо сказал и опять потыкал пальцем в квартиру соседа. Тот сильно озадачился и снова оглянулся. «Бэйцзы?» – вновь переспросил он меня. Для пущей наглядности я решил прибегнуть к пантомиме. Соединил перед собой оба указательных пальца, потом развел руки в стороны во всю ширь. Слегка присел, опустил руки и сблизил пальцы, уже возле своих коленей. Так, по моему разумению, и следовало языком жестов показывать «одеяло». Сосед на всякий случай отступил на пару шагов и с тревожным изумлением вглядывался в мои движения, почти спрятавшись за дверью. «Бэйцзы!» – теряя терпение, требовательно сказал я, несколько раз подряд изобразив в воздухе большой прямоугольник. Неожиданно лицо собеседника прояснилось. «А-а-а!» – воскликнул он и снова скрылся в квартире. Я внимательно прислушивался, не звякнет ли он чем снова. Кто его знает, может, подумал, что для русских нужен стакан размером поболее… Но нет, на этот раз мужик возник в дверном проеме действительно с одеялом. Правда, не моим, веселым и в цветочек, а каким-то другим, бледно-синим, линялым. Я снова помотал головой и уже грустно и безнадежно произнес: «Бэйцзы!» Сосед пожамкал губами и повторил за мной это загадочное слово, вслушиваясь в каждый звук: «Бэйцзы…» Щелкнул себя по животу резинкой своих штанов – очевидно, для усиления мыслительного процесса. Почесал нос, вопросительно глядя на меня. Еще раз, но уже не слишком уверенно, попытался вручить одеяло и огорченно вздохнул, когда я отказался. Снова почесал нос. Изобразил рукой питье из стакана. Я опять покачал головой. На этом мы и расстались. Поднимаясь по лестнице, я оглянулся. Сосед задумчиво смотрел мне вслед.

Остаток дня я провел в размышлении о непривязанности к вещам и смирении. Но натура смиряться не желала.

Несколько раз я выходил на балкон, перегибался через перила и смотрел на покинувшее отчий дом одеяло. Даже попытался подцепить его одним из своих бамбуковых шестов, но лишь выронил его – к счастью, не на соседский балкон, а на траву у дома. В окнах соседнего дома я видел лица – за мной с удовольствием и любопытством наблюдали. Некоторые жильцы даже делали это с помощью биноклей, как мне показалось.

Вечером ко мне постучали. На пороге стоял тот самый сосед. Лицо его было строго и торжественно. В руках он держал аккуратно сложенное мое цветастое одеяло. Передал мне его и тут я заметил, что он еще принес и белый стаканчик. Неужели обмывать находку, успел подумать я, прежде чем ситуация прояснилась. «Бэйцзы!» – четко артикулируя, произнес сосед, показывая на перешедшее ко мне одеяло. «Бэйцзы!» – сказал он после, указывая на стакан. При этом одной рукой он делал некие движения – то резко опускал ладонь, то плавно проводил ей по воздуху. Таким образом он показывал разницу в тонах. Падение тона вниз – и слово «бэйцзы» означает «одеяло». Плавный ровный тон – уже получается «стакан». Мой первый урок китайского состоялся.

Расстались мы совершенными друзьями, очень довольные друг другом. Еще несколько месяцев сосед рассказывал всему микрорайону об этом случае, попутно искренне нахваливая мои способности в деле изучения китайского языка. Моя популярность среди местных возросла еще больше. Если я попадался соседу возле подъезда или на лестнице, он экзаменовал меня на предмет различения тонов. Начинал всегда с контрольного «бэйцзы» и подбирал другие слова, расширяя мой словарный запас и тренируя навыки.

Эта языковая тональность китайского языка – одна из наиболее сложных вещей для начинающего постигать особенности общения на нем. Говоришь одно, а собеседник слышит совсем другое. Как человеку, которому медведь на ухо наступил, мне было нелегко. Некоторых слов я сознательно избегал. Так, например, название напитка «спрайт» по-китайски сильно отличается от оригинального. Его для местного потребителя обозвали «сюэ би», – что означает «снежная зелень». Красиво, конечно. Вся беда в том, что слово «би» в другой тональности имеет значение «женский половой орган», причем в матерном варианте. Именно это «би» у меня и выходило все время, как бы я ни старался. Утомившись от хихиканья официанток и продавцов, я перешел на коку-колу, благо она произносится как «кэ коу кэ лэ» и означает дословно «радость во рту, можно веселиться». Все это мне сильно напоминало анекдот про заику в булочной: «Д-д-дайте п-п-пожалуйста б-б-батон б-б-белого х-х… х-х-х… хрен с ним, д-давайте ч-черного!»

Впрочем, недопонимание с местными возникает в самых неожиданных ситуациях. Однажды бродил среди полок в большом супермаркете возле университета. Искал чай и никак не мог найти секцию, где он продается. Во всем мире менеджеры развлекаются подобным образом, периодически меняя местами товары. Вот вроде вчера тут полки были с чаем и печеньем, а теперь какие-то банки с соевым порошком для пожилых людей и непонятного предназначения твердые комки в полупрозрачных пакетах, похожие на сухой собачий корм или на что еще похуже. На меня обратил внимание один из сотрудников магазина. Улыбчивый и полный энтузиазма китаец средних лет подошел ко мне и произнес традиционное «хэлоу!». Едва я собрался мысленно послать его к черту, как тот неожиданно сказал: «Хау кэн ай хэлп ю?» Для меня, привыкшего, что английским здесь владеют лишь немногие студенты, но никак не работники супермаркетов, это был настоящий сюрприз и подарок судьбы. Я доверчиво пояснил, что мне нужен чай. «Ти-и?» – задумчиво переспросил служащий. Я кивнул. Заметил, что меня не поняли и снова повторил, что нужен чай. Тот самый «tea», он же «ча». В том, что я могу сказать «чай» по-китайски, я не сомневался – слова-то похоже звучат. «Ча?» – переспросил служащий. Интонации его подозрительно напоминали те самые, что звучали в исполнении моего соседа снизу.