Вадим Гринёв
Красный сокол
Начался урок. «Француз», поздоровавшись с нами, сел за стол и начал опрос, который длился минут двадцать. О, насыпанном на пол, порошке знали только я и мой сосед «химик». Мы уже решили, что затея позабавить класс была напрасной, потому что учитель начал объяснять новый материал, продолжая сидеть. Он объяснял какую-то форму прошедшего времени. Наконец, ему понадобилась доска, и он подошел и начал писать на доске. Он писал, и продолжая стоять у доски объяснял. А время шло. И, когда уже оставалось минут десять до конца урока, он начал надиктовывать предложения на французском, широко шагая своей плывущей походкой. Он дошел до стены,и артистически круто развернулся. Подошвой он растер коварный порошок, и тут раздался взрыв. Из-под его ноги выскочили искры. Вздрогнув, Перец прошел вдоль доски, напряженно всматриваясь в лица своих учеников. Эффект был неожиданным. Каждый шаг Норберта Перцовича сопровождался взрывным хлопком, хотя и негромким, но резким. Девчонки, сидевшие на первых партах завизжали. Кто-то захохотал. С задней парты раздался клич: «Пацаны, уносим ноги»! Француз на несколько секунд остановился в растерянности, потом овладев собой, осторожно подошел к столу. Был один хлопок. От бессильного гнева лицо его было перекошено. Видимо, такой позор с ним случился впервые. Он медленно, но угрожающе процедил сквозь зубы: «Если эти негодяи сейчас же не признаются, я вынужден буду обратиться в милицию»! Мы с Виталькой слегка сдрейфили, и я подумал, как хорошо, что об этой проказе знали только мы с ним вдвоем. Тут прозвенел звонок на перемену, захлопали дружно сидения парт. Ученики разом встали, намереваясь покинуть класс.
– Я никого не отпускал! Сядьте пожалуйста! – потребовал Норберт Перцович. – Пусть признаются те, кто напакостил в классе, и вы пойдете на перерыв. – Класс сидел молча. Мы с Виталькой даже не переглядывались. Перец продолжал давить на психику:
– Я так и знал, что это сделали трусы! – сказал он, саркастически улыбаясь.–Ладно, идите уже! Не должны быть напрасно наказаны те, у кого совесть чиста, -заметил он, выдержав паузу. Виталик дистанцировался от меня на перемене и даже до конца уроков не заговаривал со мной.
Наш классный руководитель Семен Семенович пришел в класс к концу последнего урока. Он продержал нас все 45 минут, своего «воспитательного» часа. Он добивался того же признания, что и Норберт Перцович. Он сменил тактику допроса и стал обращаться по фамильно.
– Мурзенко, признайся,– это твоя работа? Я же помню, как на прошлой неделе у тебя в кармане на моем уроке загорелась кинопленка! Весь класс был в дыму, и ты чуть не сорвал урок!
– Я пленку выбросил в окно, чтобы она не дымила. Я урока не срывал. Она случайно загорелась! – оправдывался Мурзенко.
– Зачем ты эту пленку вообще принес в школу? – наседал Семен. – Колесников ты, как считаешь, – это Мурзенко пытался сорвать урок французского? – обратился он к соседу Мурзенко по парте, уважаемому учителями интеллигентному ученику, которому соврать было стыдно. Колесников отрицал, но Семен уже не отставал от него:
– Тогда, кто по-твоему мог это сделать? Ты же староста и должен был слышать или знать, что затевают твои оболтусы! – стал допекать его Семен с последней надеждой вычислить «химиков». Сию тайну наш классный руководитель таки узнал, когда наши одноклассники решили встретиться через десять лет после выпуска из школы; конечно, на свою теплую и сердечную встречу мы не забыли пригласить Семена. Рыльников к этому времени закончил Московский институт стали и сплавов и даже защитил кандидатскую и остался работать в Москве. Ни на одну из наших юбилейных встреч он не приезжал.
Семен Семенович Хорунжий появился в нашей школе осенью 1952-го, как учитель русского языка и литературы. Он сразу стал нашим классным руководителем. Одевался он, как и все наши учителя, и женщины и мужчины скромно. Целый учебный год он проходил в одном и том же сером, с рисунком ткани «в елочку» поношенном костюме. Его лицо украшали крупные мужские черты: большие уши и нос, большие и строгие серые глаза. На лысом черепе спереди небольшой хохолок смягчал его суровый вид. Высокий, под 180см, сухощавый, с размеренной чистой речью, он воплощал образ традиционного русского учителя, каких часто показывали в наших послевоенных кинофильмах. Разговаривал он со своими подопечными, как со взрослыми, а не с пятнадцатилетними пацанами. Наставления, замечания, внушения и критика поведения,– все это он делал строгим тоном, по-деловому, будто бы мы находились не в школе на классном (воспитательном) часе, а на серьезном партсобрании, на котором решалась судьба класса и его отдельных учеников.
На одном таком воспитательном уроке завел Семен Семенович разговор о том, что ученики плохо себя ведут на уроках украинского языка и литературы. Учительница украинского Надежда Ивановна «проходила» с нами произведение Панаса Мирного «Хиба ревуть волы, як ясла повни», в котором главным героем был мальчик, сирота Чипка. Рассказывая о тяжелом детстве пастушка Чипки, маленькая, хрупкая (тендитная) Надия Иванивна зачитывала отдельные отрывки из повести. Вторую парту в первом ряду, слева от учительского стола занимали Валерка Колесников и Владька Мурзенко. Первый был единственным сыном полковника –военврача, а второй приходился внуком завуча младших классов. Ребята – оба высокие, остроумные и в добротных костюмах. Жалостливые интонации, с какими учительница зачитывала тексты, должны были по ее мнению вызвать у нас сочувствие по отношению к тяжелому детству Чипки. Получилось наоборот. Мурзенко сначала тихо подсмеивался, а потом выдал громкую остроту, и весь класс рассмеялся. Учительница обиделась и попросила Мурзенко не мешать ей проводить урок. За Мурзенко вступился Колесников, высказав откровенно все, что он думает о главном герое: «Извините, пожалуйста, Надежда Ивановна, но нам это неинтересно и незачем знать – будут «реветь волы или коровы». Учительница не на шутку обиделась. Она закрыла книгу, взяла классный журнал и вышла. Урок был сорван. Это событие и явилось предметом разбирательства на воспитательном часе.
– Мурзенко и Колесников! Вы должны извиниться перед учительницей украинского языка! – настаивал Семен Семенович, в конце концов, вы живете на Украине в украинском городе, и обязаны знать произведения украинских писателей! Не проявляйте своего мерзопакостного невежества!
– Семен Семенович! Нам неинтересна жизнь какого-то пастушка из села Пески! – стал защищать провинившихся Окаринский, такой же почти отличник, как Мурзенко и Колесников, – лучше бы нам произведения французских авторов изучать!
– Окаринский! Надежда Ивановна и на тебя жаловалась за невнимательность на ее уроках! – отпарировал Семен, – так или иначе я обязан принять меры к нарушителям дисциплины!
Эти меры воплотились в суровый бюрократический приказ, текст которого сфотографировал Юра Волков «для истории», и который он любил зачитывать на юбилейных встречах выпускников 10-в класса, на которых всегда присутствовал наш наставник Семен Семенович. И вот, что было в том приказе с параграфами.
П Р И К А З
По 14-й средней школе г.Львова 12.02.1955
№ 1
За систематическое грубое нарушение «Правил для учащихся», выразившееся в нарушениях дисциплины на уроках и перерывах, в пререканиях с учителями, в неподчинении учителям, в оскорблении их, в общей неорганизованности и нарушении этики советского школьника, ученикам 10-в класса Мурзенко В. и Колесникову В. выношу строгий выговор с предупреждением, с занесением в личное дело.
№2
Ученика 10-в класса Окаринского В. за разговоры и невнимательность на уроках предупредить.
№3
Настоящий приказ довести до всех учащихся школы.
Директор школы (подпись) И. Садовников
Несомненно этот приказ готовил наш классный руководитель Семен Семенович после того воспитательного часа, на котором он «прорабатывал хамское отношение» десятиклассников послевоенной русскоязычной школы к изучению украинского языка. Он защищал профессиональную честь учителя от нашего воинствующего невежества, хотя в том неприятии произведений Панаса Мирного мы были в чем-то правы.После русской прозы И. Тургенева, Л. Толстого, А. Пушкина, в произведениях которых действовали умные, сильные и образованные аристократы, слушать жалостливое повествование о несчастном сельском мальчике было тяжело. Послевоенные мальчики и юноши любили рассказы про войну.
ПРОШЛОЕ И НАСТОЯЩЕЕ. СВЯЗЬ ВРЕМЕН
Примерно треть мужской половины класса под воздействием военной патриотической литературы и кино после получения аттестата зрелости поступала в военные училища: в летные, морские, танковые. Не всем удалось поступить, слишком большой был конкурс и высокие требования к здоровью.
Много лет спустя мне попалась книга на русском языке «Разве ревут волы, если ясли полные». Потом я прочитал книгу Г. П. Данилевского «Беглые в Новороссии», изданную в Москве в 1956-м. В книгах упомянутых украинских писателей ярко выражен социальный протест против вопиющего крепостнического произвола русских помещиков. Но, от внимательного и чуткого читателя не ускользает и протест против несправедливости национального гнета в этих книгах, как впрочем и в других книгах украинских авторов.
Вероятно, наш классный руководитель и директор школы увидели и политический нюанс в том отношении русскоязычных учеников к учительнице украинского. Их приказ, хотя и не претендовал на образец изящной словесности, скорее он напоминал армейский приказ ротного командира, все же он был политкорректным. Учительница украинского получила сатисфакцию, а оскорбившие ее преподавательское достоинство и национальную гордость, Мурзенко и Колесников стали примерно себя вести на уроках украинского языка.
На своих встречах мы вспоминали прошлое. И приходили к выводу: пока в наших школах и в системе образования будут царить женщины, толку в таком государстве не будет. Почему в школу не идет учительствовать наш мужик? Ведь, после войны мужчин было в стране мало, но в наших школах они откуда-то находились!
– Ты, Владимир Михайлович, упоминал о том, что выступал в соревнованиях по пятиборью. Во Львове был знаменитый пятиборец Павел Леднев. Он был чемпионом СССР и даже европейским чемпионом. Ты с ним встречался?
– Леднев, вообще-то был офицером в ЦСКА и тренировался по плаванью на открытом бассейне спорткомплекса Прикарпатского военного округа. Этот бассейн, если помнишь, находился рядом с моим училищем, и наша команда пятиборцев тоже тренировалась там. Иногда я видел Леднева. Он плавал кролем на уровне мастера спорта. Плавание приносило ему достаточно много очков на соревнованиях. Но, я по пятиборью выступал только на соревнованиях в системе МВД.
– Мы с Витей Морозом тоже боролись в пяти видах спорта. С конца семидесятых физкультурные кафедры львовских вузов ежегодно весной проводили соревнования между преподавателями по так называемому офицерскому пятиборью. В конце марта, когда еще было достаточно снега, мы бегали на лыжах пять километров. Соревнования устраивались иногда в Стрыйском парке, или на футбольном поле стадиона «Дружба». Потом мы плавали стометровку в бассейне политехника, или университета. Потом в разных стрелковых тирах стреляли из малокалиберных винтовок. Все это проводилось только по воскресным дням. И уже к середине апреля, когда начинали зеленеть каштаны, преподавателей собирали на стадионе института физкультуры. Мы бегали восемьсот метров и бросали гранату. Наша команда самого маленького по численности студентов полиграфического института заняла в какой-то год второе место. Нам с Витей вручили профсоюзные призы – деревянных орлов.
– А, кто из вас был лучшим?
– Витя лучше бегал и бросал гранату. В остальных видах более удачливым был я. Нас преподавателей выступало по пять человек от каждого вуза. Политехнический имел традиционно самую сильную команду. Инженеры были крепкими ребятами. Потом, меняясь вторым или третьим местами, был университет или наш полиграфический, потом лесотехнический или медицинский. В хвосте были преподаватели из института прикладного искусства. Институт физкультуры не участвовал, они считались «профессионалами».
– Вадим, помнишь, как я гранату в школе бросал?
– Ну, кто же этого не помнит! Все одноклассники это помнят! Тогда в послевоенных школах проводились компании по сдаче норм БГТО для младших школьников, и – ГТО (готов к труду и обороне) для старших. Ты в девятом классе пульнул эту гранату за школьный забор! Остальные едва бросали на тридцать метров. Да, что гранаты? Я помню, как мы с польскими мальчишками в 50-х дрались камнями. Они откуда-то взялись с пустыря по улице Мохнацкого. Их было человек десять. А нас пятеро вместе с Ленькой Антоновым. Они начали теснить нас вниз по улице от военкомата. Между нашими группами было метров по тридцать сначала. Камни летели в обе стороны крупные, – улицы были немощеными, – и булыжников хватало. И так мы отступали, пока сзади поляков не оказались ребята из четвертой украинской школы с улицы Ломоносова. Они со школы дворами проходили через геологический корпус университета, и услышав польскую речь и разобравшись в ситуации, помогли нам избежать позорного бегства.
– Я не слышал про эту драку с поляками.
– Ты в пятом и шестом классах редко участвовал в уличных сборищах. Ты уже серьезно тогда начал заниматься спортом вместе с нашим соседом по дому Костей Никитиным.
– Во Львове после войны было две польских школы, которые я знаю. Одна шестнадцатая школа по улице Маяковского возле летнего кинотеатра, а другая, кажется восьмая, возле политехнического института на улице Сталина. Поляков после войны во Львове много оставалось.
– Когда я вернулся из армии, меня мать устроила сразу к себе на завод сборщиком термоприборов. У нас в цеху работали польские ребята. Я дружил со Славиком Ковальским и симпатичной Зоськой. Мы с Ковальским выступали за цех по волейболу. Славик лицом был похож на польского актера Микульского из телесериала «Четыре танкиста и собака». Красивая, кареглазая Зоська болела за Ковальского, – он был капитаном команды. Но в отличии от Микульского, он был на поле суетливым и все ругал нас за неправильные приемы мяча.
–Вадим, в каком году ты вернулся из армии?
–Это было после венгерских событий. Был 57-ой или 58-ой. Точно не помню. Тогда я встретил во Львове Шубина. Он был в это время в Венгрии. Много мне всякого рассказывал. В чехословацких событиях побывал Ленька Антонов. Усов Бронислав посадил печень в Нигерии. Валентин Стряпан и Валерка Колесников в одно время учились в аспирантуре в Парижских вузах, но попали в Париж по линии КГБ. Валерка много рассказывал про парижскую оперу, он был меломаном. А наш сосед Женька Костиков работал в Тегеране профсоюзным боссом при посольстве, и тоже попал за кордон через Комитет Глубокого Бурения. Так в своих рассказах он именовал эту секретную организацию. Я мог бы тебе еще назвать одну фамилию «испанского нелегала», но думаю, что и так выдал достаточно секретов о наших одноклассниках.
–Ты забыл назвать Гену Кочетова. Он ведь прошел Афганистан и остался жив! Он хорошо играл в шахматы и писал на отлично школьные сочинения.
–Да я не только в школе дружил с ним, но и позже, после армии, мы с ним часто встречались. Он был уже на старших курсах мединститута, учился на хирурга. Как-то он пригласил меня подежурить с собой в приемном отделении клиники мединститута, где он проходил практику. Я ему ассистировал на одной операции вечером в приемном отделении клиники.
– Как, это ассистировал?! Ты же в армии не был фельдшером! И не учился в мединституте!
– Первое: приемное отделение это, как первая скорая помощь. По вечерам в нем оставались только две санитарки и дежурный врач, практикант. Второе: Геннадий мне выдал белый халат и белый колпак, вот и стал я на время студентом четвертого курса.А тут привезли мальчика из интерната. Ему было лет двенадцать, и у него кровоточила на голове выше лобной части рана. Мальчишка, плача рассказал нам, что ударился не то о дверь, не то о батарею. Я наблюдал, как Геннадий промывает рану. Кожа на голове у мальчика разошлась на длине до трех сантиметров. Волосы вокруг раны в крови.
– Ну. что орел? Будем тебе зашивать рану? – обращается Геннадий к мальчишке.
– А это больно? – спрашивает мальчик.
– Придется немного потерпеть! -успокаивает пострадавшего Геннадий, и неожиданно обращается ко мне:
– Слушай, Вадим, а ты брился опасной бритвой ?
– Я и сейчас бреюсь отцовским «Золингеном». Отличная бритва, – отвечаю я.
«У нас тут в отделении нет золингенов. Возьми вот эту нашу бритву, заправь ее на ремне и побрей пацану волос вокруг раны». – Геннадий так спокойно и деловито отдал новоиспеченному «фельдшеру» распоряжение, и при этом, глядя на меня, ехидно ухмылялся, – а не сдрейфит ли его «коллега»? – пришлось роль играть до конца, да и санитаркам он велел подготовить анестезирующий раствор. И все при делах. Короче, Володя, я молча заправил бритву. Геннадий промыл рану обычной марганцовкой, и я стал выбривать края кровоточащей раны. Естественно, я переживал, чтобы мальчишке не было больно.
«Выбривай так, чтобы от краев раны было чисто на сантиметр. Можно больше, но никак не меньше, иначе мне трудно будет зашивать. И волос не должен попасть в шов». -приказал Геннадий так, как будто я был фельдшером и часто делал подобные процедуры. Я понимал, что в этой ситуации на обсуждение своих необычных действий, которые я делал впервые, нет времени. Геннадий готовил иглы и нитки. Ему помогала санитарка. Я с великим напряжением выбрил одну сторону раны и приступил ко второй. Рана кровоточила. Мальчик постанывал. Я ощущал дискомфорт в промежности и страх,-как бы не причинить боль мальчику. Геннадий сделал обезболивающий укол, мальчик захныкал. Через пару минут мы начали самую болезненную фазу операции. Геннадий зашивал быстро и уверенно. Я подсвечивал ему настольной лампой. Вот так, Володя, мне на время пришлось стать ассистентом будущего военного хирурга. На одной из встреч одноклассников Генка, вернувшись из Афганистана, показывал цветные фотографии ран, полученных нашими солдатами при взрывах противопехотных мин. Не все желали смотреть. На той встрече тебя не было. Отец Геннадия, кажется, погиб сразу после войны? Ты об этом, что-то знаешь?
– Точно не скажу, но его отец погиб в Германии. Тогда Геннадий был не то в шестом, не то в седьмом классе. Когда мы были с Леней Шестаковым нашим лучшим математиком у тебя в Керчи на семидесятилетии, он рассказал про семью Кочетова. Я от Леньки узнал, что у Геннадия отец и мать были ветеринарными врачами. Оба из Горького. Во Львов их, также как и наших с тобой родителей, занесла война.
Отец Геннадия окончил уже после войны ветеринарную войсковую академию и был откомандирован в кавалерийский полк НКВД, который дислоцировался в Янове и прочесывал яновские леса в поисках бандеровских отрядов. Этот полк потом расформировали, а отца перевели в механизированный стрелковый полк непосредственно во Львов. Мать Геннадия устроилась на работу в зооветеринарный институт. Потом отца направили в Германию, во Франкфурт. Какой, не знаю. Их вроде два Франкфурта – один на Майне, а второй вроде бы – на Одере. Там он и погиб.
– Моя мать решила объединиться с семьей своей сестры, и они выменяли большущую четырехкомнатную квартиру на Зеленой, рядом с улицей Кутузова, где в угловом доме жил на четвертом этаже Гена со своей мамой. Я был у него в квартире один раз. Мать Генки была маленькой и худенькой женщиной. В то время она писала диссертацию. Тогда у них отца уже не было. Однажды мои родители уехали, и у нас в квартире мы играли в преферанс. Были Женька Костиков, Женька Сергиенко и Гена. После росписи пули зашел разговор об отцах, где кто из них воевал. Оказалось, что и у Костикова отец был кавалеристом. А Сергиенко, вообще рассказал детективную историю о своем отце.
– Вадим, у Сергиенко не было отца, ведь наш классный руководитель Семен Семеныч вызывал всегда в школу его мать.
– Был у него отец, только он после войны имел другую семью и жил в Москве. У Женьки отец был полковником, артиллеристом, и он преподавал в академии им. Фрунзе. Но вот какая история произошла с его отцом в начале войны. Под Уманью его часть попала в окружение. Он был командиром батареи. Осталось от части два десятка солдат и лейтенант, который выводил их из окружения. Но было и много дезертиров, которых вылавливали конные энкаведисты.
– Как кавалеристам удалось уцелеть в той мясорубке ?
– Я читал книгу маршала Андрея Антоновича Гречко (1903 – 1976) «Годы войны». Он перед самой войной закончил академию Генштаба и начинал сражаться на Украине в должности командира кавалерийской дивизии. Гречко написал свою книгу в 70-х, находясь на посту министра обороны. Он, как мне показалось, мог позволить себе быть объективным. Было много причин панического отступления наших отдельных армий и частей. Самое страшное, писал А. А. Гречко, – «Это практически полное разрушение системы управления войсками». Некомплект, отсутствие винтовок, нехватка телефонов. Но еще страшнее – это выяснение отношений: кто главный – командир, или комиссар ? Все это показано было в наших кинофильмах. В книге упоминается приказ Сталина от 16 августа 1941-го №270 о борьбе с боязнью окружения, паникерством и трусостью. За исполнением приказа следили уполномоченные НКВД. Отец Женьки выводил остатки своих солдат из окружения. Шли через леса. И возле какого-то села их встречает конный энкаведист. Сразу следует вопрос: кто командир, какая часть и т.д. Отец отвечает. Энкаведист выслушал и начал расстегивать кобуру пистолета. Но отец Женьки выстрелил первым и этим спас себя и своих солдат, которые продолжили воевать. Жаль энкаведиста, но на войне не всегда можно было отличить элементарную панику от грамотных действий командиров по спасению людей.
– Вадим, но еще в римских легионах, проявивших трусость в боях, убивали каждого десятого. Это мы знаем из школьной истории.
– А как отличить трусость от маневра? Ты ставишь под сомнение действия отца Женьки ?
– Ни в коем случае. Разве мы можем судить о наших отцах. Важно, что они выжили. Женьке повезло. А отец помогал ему?
– Конечно. Женька на каникулах всегда ездил к отцу в Москву. Я вспомнил рассказ Юры Волкова о своем отце. Он, кстати, начинал жизнь тоже в Харькове, как твой и мой отцы, Володя. Забавный был с ним случай. Но, сначала послушай, что писал про Харьков маршал Гречко:
«Два десятка немецких дивизий окружили Харьков, и наш Юго- Западный фронт растянулся на сотни километров. Был конец октября, и немецкая авиация нещадно бомбила город. Кольцо окружения сжималось».
– Отец Юрки тогда возглавлял сборочный цех танкоремонтного завода. У Юрки отец и мать перед войной оба учились в бронетанковой академии. Там и поженились и родили в 37-м Юрку. Отец Юрки был родом из Николаевской области, а мать из Рязани. После окончания академии их направили в Харьков, там тогда производили и лечили танки. Мать с началом войны отвезла Юрку и его брата в Оренбург, а отец занимался эвакуацией оборудования. Уже под бомбежкой уходили поезда с тяжелыми станками на Урал. Он так и не успел все свое хозяйство вывезти. Бомбы разрушили основные корпуса завода. И вот, что рассказывал отец Юрки: «Вдруг наступило затишье. Немецкие бомбы перестали падать. Он спокойно себе руководит погрузкой вагонов, решив, что наши отогнали немца от Харькова. Телефонная связь продолжала работать. Ему даже из Москвы звонили. Интересовались, как идет отгрузка военного оборудования. Ночевать приходилось на заводе. Поздно вечером звонок в цех. Отец Юрки поднимает трубку и готовиться докладывать, думая, что это звонят из Москвы. Слышит непонятный голос. И вдруг до него дошло: с ним говорят по немецки. Голос слышен четко, как будто немец звонит из административного корпуса. В академии их учили немецкому, и кое-что он разобрал. Интересовались, где находится командир какой-то роты. Отец сначала перепугался, а потом овладев собой, ответил что-то вроде «моя твоя не понимайт». Он понял, что надо сматывать удочки, и объявил своим работникам об этом. Слава богу оказалась свободная полуторка, и инженерный персонал цеха, захватив с собой документы, отчалил в направлении Белгорода.
– Я помню, отец Волкова был директором Львовсельмаша. Он нашему классу помог выполнить план по сбору металлолома.
– Он еще проводил с нашим классом экскурсии по заводу. И после школы Женька Сергиенко, провалив экзамены в военное училище, работал у него на «Сельмаше» фрезеровщиком. На следующий год он поступил в политехник. Наш Семен был в комиссии по выставлению оценок за сочинение. Он взял на проверку Женькино сочинение и поставил ему четверку.
– Вадим, ты брата Юрки Виктора Александровича помнишь?
– Конечно помню, он закончил 14-ю школу на год позже нас.
–Мне приходилось инспектировать организациии Червоноармейского района Львова. Виктор Александрович тогда был первым секретарем района. Я был по своим делам у него в кабинете. Мы вспоминали школу.
– Он потом работал и в горкоме партии, кажется тоже первым.
– У меня была интересная встреча с ним. Он тогда был вторым секретарем горкома. Трехэтажное здание горкома партии находилось в центре, на проспекте Шевченко. Это был мой объект. При входе я предъявил удостоверение и направление на инспекцию.Захожу в вестибюль и сразу вижу нарушителя. Мужчина лет тридцати, в добротном костюме, тащит вверх по лестнице канистру с бензином. Запах на весь вестибюль. Я его остановил и потребовал немедленно покинуть здание, напомнив о грубом нарушении противопожарной безопасности в общественном здании. Он возмутился: «кто я такой,чтобы ему здесь указывать!». Я схватился за канистру, и не отпускаю. На скандал вышел какой-то ответственный хозяйственный работник. Он объяснил, что горком скоро должны посетить гости, и что к их приему они хотят помыть бензином полы, чтобы их потом надраить свежей пастой. Я ему объяснил, что это может привести к сильному пожару, и вообще могут пострадать и гости и хозяева. Снова скандал. Я спросил, как найти первого секретаря. Работники, оказавшиеся возле нас, молчали. Я нашел приемную сам. Секретарша сказала, что первого нет. Я тогда по табличке определил, кабинет второго секретаря. Меня к нему не пускают, ни секретарша, ни завхоз. Я оттолкнул их и вошел в кабинет. За столом сидел Виктор Александрович Волков, брат нашего одноклассника. Мы обрадовались нашей встрече. Я пожаловался на вопиющую безответственность сотрудников горкома.
– Понимаешь, Виктор Александрович, эти ребята, которые шутят с бензином, вообще-то, ты извини меня, пожалуйста, дворня, которая строит из себя больших начальников! Как же,– они горкомовцы, а я какой-то пожарник, мешающий их «ответственной» работе.
Виктор все понял мгновенно. Он вызвал скандалистов в кабинет и при мне сделал им внушение. А завхозу указал на несоответствие должности. Мы тепло попрощались. Я был в расстроенных чувствах, но поехал проверять другой объект. Вроде бы конфликт закончился в мою пользу. Но, осадок остался. В который раз я убедился, что мораль у высоких партийных работников не соответствует занимаемой должности. Поэтому их партия перестала быть честью и совестью народа. Повторю банальность: власть портит людей.
– Володя, но Виктора мы к этим людям не будем относить!
– Нет,конечно. Только я потом слышал, что с ним случился инфаркт. Ему нельзя было с его тонкой душой идти во власть.
– Здесь мать Волковых сыграла роль. Она была партийным работником. После освобождения Киева от фашистов она работала какое-то время в Киевском горкоме. Младший сын Виктор пошел по ее стопам. Юрка вспоминал, как мать показывала ему разрушенный центр Киева с верхнего этажа горкома. Это огромное здание с колоннами на берегу Днепра. Ты же бывал в Киеве?
– Не только бывал, но и работал в период после Чернобыльской катастрофы. Тогда улицы Киева каждый день обильно промывали водой. Задействованными были почти все пожарные машины.
– Володя, эту катастрофу будет помнить не одно поколение. Через год мне пришлось ехать в Ейск на студенческую практику. В вагоне только и было разговоров о Чернобыле. Разные версии звучали, вплоть до диверсии. Потом, когда я в 93-ом работал в одном киевском институте, одна профессорша, жена крупного чиновника, поведала мне как, с верхних этажей киевских высоток люди наблюдали зарево над Чернобылем. Ее сосед по дому, кэгэбист, по секрету ей сказал, что это дело рук американских спецслужб. Возможно ли такое?
–Кто его знает. Если Горбачев предатель то, возможно. Хотя я склонен думать, что скорее это просчет наших спецслужб. Они проспали развал Союза. Об этом когда-нибудь напишут.
– Мне кажется, Владимир Михайлович, что наши отцы разуверились в светлом будущем нашей страны и прочего человечества после того, как американцы сбросили свои атомные бомбы на города Японии. После этого военное противостояние только возросло. Вспомни – после германской войны была японская, потом корейская, за ней вьетнамская, и сразу потом египетская, кубинская, ангольская, чилийская, афганская, иракская, ливийская, сирийская. И везде воюют и гибнут наши.
– Ты забыл назвать внутреннюю чеченскую войну, которую удалось остановить только Путину. Мне тоже пришлось повоевать с внутренними врагами. После окончания училища меня направили в Яворовский район. Надо было выяснить, кто поджигает поля зерновых.
– Под Яворовым много лесов. Мы с Юрой Волковым туда за грибами ездили. После переоборудования Яворовского полигона, вроде бы с бандеровцами покончили.
– Во-во! Вроде бы! В меня там из-за кустов еще в 60-ом стреляли, когда я на мотоцикле совершал объезд полей. Горело то в одном, то в другом месте. Для самозащиты мне выдали пистолет и гранату. Но, слава Богу, их применять не пришлось.
– Что, милиция, бездействовала?
– Я им каждый день приносил донесения. В них я писал, что поджоги совершены были «неустановленными» лицами. Они сначала фиксировали мои донесения, не читая их.
– Конкретно, кто – они?
– Капитан милиции Кузькин и старлей КГБ, кажется, Верник. Помню, они сидели в одном помещении, и столы их были рядом. Я вечером приходил и отдавал им донесения. То ли они спешили домой, то ли, глядя на новоиспеченного лейтенанта, они не принимали меня всерьез. Обычно милиционер записывал в свой журнал дату и присваивал донесению номер. За день различных заявлений, жалоб и прочих криков о помощи у них скапливалось достаточно. Надо было реагировать. А тут еще пожарник. Один раз я пришел в обед, а у них на столе поллитра. Они естественно пригласили меня. Потом капитан, как старший по возрасту и по званию, и говорит мне: