Вадим Гринёв
МГБ
– Вы, Вильгельм, жестокий человек! Разве вы со дня нашей последней встречи две недели назад не чувствовали, что вас ждут в клубе! Я сейчас так одинока! Генриха постоянно вызывают в Берлин!
– Фрау, Эльза! Вы же знаете, какие настали времена! Штаб от нас требует и требует увеличить подготовку агентов. А где их сейчас взять? Когда неудача, за неудачей на фронтах!
– Я знаю об этом лучше вас, господин гауптман! Но это вас не извиняет! Могли бы и позвонить!
– И все же уважаемая, фрау Эльза, прошу меня покорнейше извинить. Я вот он здесь и весь ваш! И мы этот вечер проведем вместе!
– Хорошо, Вильгельм! На этот раз я вас извиняю! – сказала Эльза, откладывая книгу. – Давайте походим. Танцевать мне не хочется, но чувствую – засиделась.
Мы несколько раз прошлись по залу, тихо беседуя. Эльза жаловалась на жизнь. Переживала за мужа.
– Генрих сам не свой! Нашего друга дома полковника Карла Губерта сняли с должности и лишили звания. Мало того, его под охраной отправили в Берлин! Вместо него прислали вот этих двоих, что за нашим столом. Генрих сильно переживает! Карл был хорошим другом, они вместе проработали не один год!
– Это тот, что на пикнике в Янове был рядом с нами?
– Ну да – тот самый! Генрих не доверяет этим двоим, говорит – неопытны и плохо разбираются в местных условиях.
– Чем же провинился ваш Карл, что так жестоко с ним обошлись?
– Вы помните, как осенью, кажется в Рава – Русской, партизаны уничтожили полицейское управление и какой-то военный объект, важный для Берлина? Тогда они расстреляли много сотрудников СД и перебили всю охрану объекта. Комиссия пришла к выводу, что Карл не предусмотрел надлежащую охрану.
– Насколько я помню наш друг Альфред Бизанц рассказывал, что тогда партизаны еще освободили из местной тюрьмы много арестованных и разгромили какие-то склады. Комиссия не затронула Генриха?
– В акте, который я читала, отмечалась и слабая охрана тюрьмы. Достают и ведомство Генриха, он из Берлина возвращается злой и раздраженный. А, что они там на периферии могли предусмотреть, ведь партизан было чуть ли не 300 человек?! Эти поляки очень мстительны!
– Вам, дорогая Эльза, незачем переживать. Ведь Генрих ни в чем не виноват! Эти партизаны воюют без правил. Вспомните, как во время пикника их разведчики появились ниоткуда! Здесь в Галиции сплошные леса, из которых нам не удается их выкурить! Да, что леса? Вон в Лемберге, что творится? Среди бела дня они убили наших администраторов, приближенных к самому губернатору!
– Но об этой обстановке невозможно ничего объяснить в Берлине! Генрих говорит, что в верхах полный разлад! Сплошные неудачи, как на фронтах, так и в тылу! Они там все переругались, обвиняя друг друга в неудачах. Генриху приказано к концу апреля подготовить и провести какое-то чрезвычайное совещание со всем руководящим персоналом.
– А наш штаб, по-видимому, тоже лихорадит. С тех пор, как наш шеф адмирал Канарис отправился в отпуск, его заместители решили выслужиться перед фюрером. Идут из фронтовых штабов циркуляры один за другим. И все требуют усилить диверсионную работу в тылах большевиков. Требуют взорвать Харьковский тракторный завод, выпускающий танки. Эльза, вы только посмотрите на карту! Где Лемберг, а где Харьков? И самолеты наши стали чаще сбивать эти русские! До Харькова теперь невозможно долететь!
– Не говорите, Вильгельм! Это, наверное, конец нашй власти на Украине, раз началась такая неразбериха и паника! Берлин предложил эвакуировать из Лемберга всех немецких граждан! Все предприятия! Те, которые невозможно переправить, требуют взорвать. Хотят взорвать городскую электростанцию, управление губернаторства, почтамт, оперный театр и вокзал. Генрих думает, как перебраться от всего этого кошмара в маленький германский городок, не подверженный бомбежке союзников. Но я пока отказываюсь, – заключила Эльза и выразительно посмотрела на меня, ожидая моего мнения. Но, что я мог обещать этой влюбленной женщине в своего врага! Неужели, она ничего не подозревает и слепо доверяет мне? В сущности эта патриотка своей Германии неплохая христианка, как и многие истинно добропорядочные немцы, одураченные гитлеровской идеологией превосходства над другими нациями.
Был только одинадцатый час вечера, а клуб почти опустел. Мы с Тиссеном попрощались с Бизанцем и вернулись в команду. Центр все настойчивее обсуждал с нами дальнейшую передислокацию команды. Свою разведывательную задачу мы выполнили. Центр получил подробные сведения о немецкой оборонительной системе в самом Лемберге и в области. В общих чертах мы сообщили и о пессимистических настроениях в гарнизонах галицких городов. Тему неукротимого наступления Советской армии на одном кабинетном обеде я затронул в разговоре с Бизанцем.
– Господин полковник, неужели в нашей авиации перевелись ассы?
– Что вы имеете ввиду?
– Русские безнаказанно бомбят Лемберг!
– С авиацией у нас сейчас проблемы. Мало того, что иностранные рабочие некачественно собирают самолеты, мы пилотов не успеваем подготавливать. Фронтовое командование часто стало использовать самолеты не по назначению.
– Это как?
– А так. Перевозят в Германию свое личное имущество. Оставим эти разговоры, гауптман, – Бизанц выразительно показал пальцем на репродуктор. – Вы лучше скажите, как у вас дела с подготовкой людей?
– Уже не из кого готовить. В лагерях не осталось кадров. Новых русских военнопленных прибывает с каждой неделей все меньше.
– Берите из местного населения.
– Мы как-то отправили такую группу. Долго возились с ними и с минированием, и с парашютной подготовкой. Бестолковы и трусоваты. Так и не вышли на передачу. Видно, сразу сдались НКВД.
– Да, в техническом отношении поляки более подготовлены. Но, они наши враги. Среди ваших выпускников был хотя бы один поляк?
– Может и был, но выдавал себя за украинца, чтобы вырваться из концлагеря.
Когда мы вышли на улицу, Бизанц схватил меня своим цепким взглядом и прямо начал разговор:
– Вы же умный человек, гауптман. Вы прошли Испанию, Францию, Польшу. Вы понимаете уже давно, что эта война в России проиграна нами начисто. Русские через полгода будут в Европе, а в Лемберг они придут через пару месяцев. Может быть раньше. Что собираетесь делать? Ведь здесь оставаться нельзя?
– Думаю со всей командой перебраться в Силезию. Там сейчас построены мощные оборонительные сооружения. Мне важно сохранить своих солдат для фюрера. Может к тому времени мы применим новое оружие, о котором много говорят.
– Не будьте наивным, Вильгельм! Нет никакого нового оружия! Если бы оно было фюрер бы его давно применил. Наши коллеги из Абвера переходят на сторону врага!
– Что вы имеете ввиду? – меня ошарашило это заявление Бизанца, и я остановился. Бизанц наклонился к моему уху.
– Один лейтенант из контрразведки, служивший в Анкаре, похитил секретные документы и перебежал к англичанам!
– Предатель! Ему отомстят!
– Успокойтесь, гауптман! Уже некому мстить! Гитлер в своих планах сильно просчитался. Его хотят убрать…Пора и нам уходить в более безопасное место.
– Куда?
– В Австрию.
– Почему в Астрию?
– Потому что ее займут американцы. Поверьте, гауптман, моему послевоенному опыту. После войны всегда победители начинают фильтровать пленных. И вас и меня расстреляют, как военных преступников, если мы попадем в плен к большевикам. Надо сдаваться только американцам.
– Я вас хорошо понимаю, господин полковник! Но у меня семья в Потсдаме, и я собираюсь защищать свою семью и своего фюрера до конца. А где ваша семья?
– В Вене. Моя жена и дочь перебрались туда в 42-ом к родственникам.
– Вам легче, господин полковник! Ваша семья можно сказать в безопасности, она окажется под крылом американского орла. А наш германский орел должен еще доказать, на что способен! Но я вас не осуждаю. Вы прожили трудную и беспокойную жизнь, и имеете право пожить в кругу семьи. У меня другая судьба.
– Я бы для вас, Вильгельм, мог многое сделать в Австрии. Там меньше ненормальных, чем в Германии. И вашим сотрудникам нашлась бы работа. И мы бы вместе быстрее добрались с вашей командой до Австрии. Примите мое предложение! Поверьте отцовскому опыту, я вам желаю только добра!
– Но, уважаемый господин полковник! У меня есть начальство и оно, пока что приказывает. Мою опытную команду решено использовать как боевую единицу для защиты фатерлянда!
– Кого вы хотите защищать, гауптман? Этих обанкротившихся берлинских политиков? Так они не стоят того! Наш шеф Канарис тоже стал вилять своим лисьим хвостом! Позаботтесь лучше о себе!
Мы так ни о чем и не договорились с Бизанцем. Он хитрил, как старый лис, а я должен был изображать патриота, хотя он считал меня идиотом. Так и сказал мне возле Галицкого рынка: – вы, молодой, неопытный идиот, гауптман!
23 апреля 1944-го года в журнале военного коменданта Лемберга появилась запись: «Команда Абверштелле – Украина 202 отбыла по назначению». Я позвонил Бизанцу, поблагодарил его за все хорошее, что он сделал для моей команды. Пожелал ему удачи. На прощанье я пошутил.
– Вы, господин полковник, как в воду глядели! Я вынужден драпать из Лемберга перед приходом русских первым, раньше вас! Извините за аналогию, удираю, как удирал ваш австрийский Нойман первым из Лемберга в 1914-ом! Правда он был комендантом, а я только гауптман. Позорники Нойманы.
– Вы, идиот, Нойман! – прорычала трубка.
ПУТЬ В КРАКОВ
Команда прибыла в Перемышль. Шел беспрерывный обложной дождь. Пограничная река Сян с ее низкими берегами выползала из-под центрального моста серой разбухшей змеей, как будто недавно проглотила крупную добычу. Было зябко и холодно, когда мы с Тиссеном вышли из машин возле здания комендатуры. Дежурный комендант разместил команду на западном берегу. Город был сильно разрушен еще в первые недели войны, хотя железнодорожный мост через реку немцы быстро восстановили. На левом берегу оставались еще наши, поцарапанные пулями бетонные доты. Теперь этот левый берег усиленно укрепляли немцекие саперные подразделения. Польша и Украина давно, с наполеоновских времен, превратились в территории раздора между германо – европейскими и русскими армиями. Европа и Россия доказывали друг другу силой оружия, где чьи земли. Земли для всех не хватало. Особенно для германцев. В ХХ веке они бредили «Великой» Германией, как поляки в ХУ11 веке мечтали о «Великой» Польше «от моря и до моря». Зачем это было им? Поляки, идеализируя крестовые походы, хотели доказать превосходство и всесилие католической веры и огнем и мечом насаждали ее на русских землях. Теперь вот, немцы пытаются доказать силой оружия превосходство «арийской» расы и уничтожают целые государства и народы. Чем они собираются оправдывать свое насилие? Кто будет отвечать за преступления?
Мы переночевали в Перемышле двое суток. За это время сообщили все данные по оборонным объектам с плавучей точки. Центр приказал, дав строгое предписание двигаться дальше на запад, в Краков, и по возможности нигде не останавливаться. Ставились две задачи: первая – наиболее важная, – передавать данные об оборонительной системе Силезсского района; вторая – найти явочные квартиры ОУН и ликвидировать руководство.
В Краков мы прибыли в середине апреля 44-го. Нас разместили близко от центра во дворце какого-то польского магната. Дворец находился недалеко от берега Вислы, которая как и Сян, показалась мне игрушечной по сравнению с нашим могучим Днепром, с его крутыми берегами. Команда знакомилась с этой второй столицей Польши два дня. Краков несколько напоминал Львов, однако монументальных немецких зданий в нем было меньше. Но во Львове отсутствовала река, что немаловажно для европейского города. Больше всего на членов команды произвели впечатление два объекта: резиденция польских королей на Вавельском холме и Марианский кафедральный костел. Стоя под высоченным куполом ротонды девы Марии, мои бойцы восхищались ее огромными колоннами. Мы осмотрели королевский замок и здание старинного Ягеллонского университета. Странное дело,– я вспомнил обстоятельства пленения Ноймана и подумал, что мы с ним, наверное, «родственные души». Мне не чуждо было прекрасное, как и моему оригиналу. Он в свое время, в начале войны был впечатлен Софиевским парком под Уманью. От Умани до Кракова 750…800 км, примерно такое же расстояние и от Киева до Кракова. А вот от моего Запорожья до Кракова больше 1000км. И на этой всей территории, когда-то хозяйничала польская шляхта, дурно управляемая своими «демократически» избранными королями. Точнее сказать, – шляхта (по нашему – бояре) почти во все времена управляла королями. Поляки много утратили за последние три века, поэтому и злые их политики. Их католическое королевство раскромсали могущественные империи: Австро – Венгерская, Германская и Российская. Последняя для них самая ненавистная. А ведь были в Москве. На престоле православной столицы сидел был католик Лжедмитрий. История, – дама изменчивая, как ветер мая. Мы думали в 1945-ом, что в Европе земельные споры окончены навсегда. История показала, что это не так. Передел собственности идет непрерывно. Границы повсюду перманентно изменчивы, как волны «Тихого» океана. Они то вздыбятся малыми или большими войнами, то исчезнут в штилевую мирную погоду, когда Землю не трясут глубинные энергии.
В Кракове нам с Тиссеном было относительно спокойно. Наши офицеры, занимавшиеся вербовкой агентов, приобрели во Львове богатый опыт общения, как с лагерными комендантами, так и с польскими гражданами. Многие, кто обучался в институте иностранных языков, выучили польский язык. Военная администрация Кракова, благодаря рекомендациям Бизанца, шла нам навстречу. Что касается посещения лагерей и контактов с польскими вахманами и полицаями, то у нас с ними не было проблем. Однако, ни поляки, ни немцы не могли нам предоставить какой-либо информации об украинском подполье ОУН. Мы так и не вышли на тесные контакты с украинскими гражданами Кракова. Выполнение этой задачи, поставленной Центром зашло в тупик.
Пятого мая от своего польского агента из Львова я получил донесение. Как и намечалось со слов Эльзы, – расширенное совещание военных чиновников Лемберга состоялось в казино, на улице Пекарской. Это было помпезное австрийское здание, расположенное в 50 метрах от ресторана, где мы часто обедали с полковником Бизанцем. Этот мой, польский агент, которого я завербовал на Галицком рынке, был непростым крестьянином. Проанализировав вместе с Тиссеном мои контакты с ним, мы пришли к выводу, что он является боевиком польской Армии Краевой(АК). Ему, – красавцу с пышными усами, было под 60 и он, торгуя на рынке зеленью, подрабатывал истопником в казино. Ходу от его прилавка до казино всего пять минут прогулочным шагом. Наши заготовители закупали у него редис, хрен и прочее большими партиями. Так состоялось наше знакомство. Чисто на коммерческой основе. Ему сразу дали понять, что финансами распоряжаюсь я. Уж не знаю, за кого он меня принял,– то ли за немца – антифашиста, то ли за английского разведчика.И то, и другое меня устраивало. Мы снабдили Франека взрывчаткой, и он заложил ее в печь, которая отапливала центральный зал на втором этаже. Его пытался инструктировать наш «закупщик», но он только потребовал пять кг взрывчатки и сказал, что все остальное ему известно. Так, что наш отъезд из Лемберга был несколько вынужденным. Франек сообщил: взрыв произошел в 19-00. Здание казино полностью разрушено. Погибло и покалечено больше сотни высших офицеров СС, СД, гестапо, среди которых было два генерала. Я ничего не знаю был ли в это время генерал Генрих Мюллер, шеф гестапо Лемберга, или он успел уехать к своей молодой жене, но полковник Бизанц точно не погиб. Его судьба пока, что берегла.
В середине мая, не то 13-го или 12-го, я в одной тихой комнате дворца с видом на весенние берега Вислы работал над сообщением для Центра. Неожиданно, без стука, распахнулась широко дверь, и вошел с огромным букетом весенних полевых цветов обер – лейтенант Йоган Тиссен, мой заместитель. За ним все командиры подразделений и свободные от нарядов, человек двадцать моих подчиненных. Я любил, когда ко мне по разным вопросам заходило сразу до десятка моих подопечных. Коллективная проработка военных задач всегда охватывала множество проблем, из которых можно было выбрать верное решение. А тут пришли двадцать молодцев, – значит возникли какие-то новые, непредвиденные вопросы. Тиссен, между тем, спросив разрешения, сдвинул журнал на край стола и поставил в центр вазу с цветами. Шедший за ним солдат поставил бутылки с Бургундским, другой вручил мне и Тиссену стаканы. Я молча смотрел, как наполняли стаканы, и недоумевал.
– Друзья мои, вы вероятно, ошиблись! День рождения у меня в октябре! – обратился я на привычном немецком, вставая из-за стола.
– Разрешите, товарищ командир, – обратился ко мне Тиссен на русском языке, окинув взглядом всех улыбающихся офицеров, и продолжал: – Дорогие друзья, товарищи! Сегодня 12-го мая! Ровно два года назад, когда наша армия отходила с боями на восток, мы с вами отказались от родной речи, одели ненавистную нам немецкую форму и перешли во вражескую армию. Два года мы выполняем рискованную работу в тылу врага во имя освобождения Родины и победы над фашистским зверем. В этой смертельной схватке нас ожидал ежедневный провал, но мы с вами прошли тяжелые испытания и тщательные проверки германскими спецслужбами. Мы выдержали этот экзамен на зрелость! Каждый из нас перевоплотился в абверовца. Мы действуем под именами тех, кто сейчас отрабатывает свои преступления в наших сибирских спецлагерях. Мы нанесли ощутимый урон вермахту и с честью выполнили задание товарища Сталина и нашей коммунистической партии! Разрешите, товарищ командир, поздравить взаимно друг друга и пожелать всем дальнейших успехов в нашей непростой работе!
Я от такой речи растерялся. Как я мог забыть!? Так вот, какое событие сегодня! И я обратился к своим солдатом тоже на русском:
– Большое спасибо, вам друзья, что вы не забыли эту дату! Спасибо за все то, что нам удалось сделать за эти два опасных и напряженных года! Спасибо вам за честную и преданную любовь к своей Родине, к нашему советскому народу, к партии и к товарищу Иосифу Виссарионовичу Сталину! Ура, товарищи!
Тихо прозвучало троекратное ура! Мы чокнулись стаканами. Выпили.
– Желаю вам мои, дорогие друзья, преданные воины, здоровья и личного счастья, а самое главное – быстрейшего окончания войны и возвращения на Родину к своим семьям!
– Дорогие друзья! – снова обратился Тиссен, – считаю торжество оконченным. Все по своим местам. Всем держаться до полной победы над врагом!
Мой кабинет освободился, и я остался один. Нахлынули воспоминания первых дней пребывания в немецкой армии. Тогда мне казалось, что на меня и на бойцов моей команды все обращают внимание. И, несмотря, на первый удачный спектакль с участием офицера разведки танковой армии Клейста, мне казалось, что каждая последующая встреча со старшим немецким офицером может быть последней. Тиссен испытывал те же чувства тревоги и неуверенности. Он признался, что был все первое время готов к самопожертвованию, если раскроется, что он советский разведчик. Постепенно это чувство тревоги, после нескольких проверок наших документов, стало сходить на нет. Мы привыкли к этой естественной в военных условиях процедуре, и уже были уверенны, что наши документы «подлинные». Однако, как только мы развернули работу в лагерях, это чувство всплыло вновь. Ведь в немецких фильтрационных лагерях для наших военнопленных на востоке Украины в 1942-ом, можно было встретить знакомых, друзей детства, родственников. Если мы с Тиссенном, ежедневно первыми вступая в контакты с немцами, научились быть «своими» среди них, то другие офицеры, начиная работу в лагерях, такого опыта не имели. Тревога за них была сильнее, чем за себя. Учителя – психологи на курсах предупреждали: знайте, если вы чего-то постоянно боитесь, то это непременно случится! Так и произошло! В районе Запорожья, где не только я и Тиссен прониклись опасением моей нежелательной встречи, но и офицеры, знавшие откуда я родом. Нам повстречался друг моего отца Сергей Иванович Суржин. Тогда выдержка Тиссена, только она и спасла Суржина. Ведь я, по большому конспиративному счету, принял решение о немедленном расстреле Суржина. Я не мог рисковать не только 120-ю своими бойцами, – могло быть сорвано важное задание Родины. Мне не давали покоя слова маршала С. К. Тимошенко, сказанные в его штабе, в Купянске: «Вы, фронтовые разведчики, – глаза и уши нашей армии. Вы нужны сейчас нам, как воздух! Не рискуйте зря!».
Контакты с Суржиным доставили много треволнений. Его появление в команде с дохлой щукой, из вонючей пасти которой он извлек записку от моего друга детства Павки Шейченко, еще раз заставило меня понервничать. Я был, конечно, несказанно рад получить от него весточку, я был горд, зная что Суржин рассказал ему, кто я. Я был рад за Павку, что он командир местных партизан. Но, вместе с этой естественной человеческой радостью, пропорционально величине ее позитивной энергии, возросло и чувство тревоги. Ведь расширился круг людей, осведомленных о нашей секретной команде. Секрет перестал быть «секретным».
Проведение Ковельской и Раво – Русской операций добавили треволнений и нагрузки на сердечную мышцу. Посещение концлагерей в Галиции, – этих «высоко рентабельных» производств по физическому уничтожению людей, превратили мое сердце в камень. В Золочеве, в немецком военно-полевом госпитале, и была обнаружена трещина в моем сердце.
НОСТАЛЬГИЯ ПО ДЕТСТВУ И РОДИНЕ
Память уносила в прошлое. Вспомнились детские беззаботные годы. Большинство дворов в нашем поселке Кичкас принадлежало немцам – колонистам. Их было порядка восьми сотен, они располагались в долине старого русла Днепра. В майские дни там щедро цвели фруктовые деревья. С северной стороны поселек обрамлял вековой дубовый лес и цепочка мелководных теплых озер, заросших камышами. Немцы – заводчики Копп, Мартенс, Унгер построили в поселке цеха по выпуску сельскохозяйственного инвентаря, три паровых мельницы и два ветряка. Вблизи этих производств селились рабочие. Были построены склады и торговые лавки.
Поселок располагался возле мелководной древней Кичкасской переправы. В весеннее половодье ближайшая к острову Хортица часть поселка покрывалась водой. Вода подступала к высокому крыльцу нашего дома. В центре поселка стояла небольшая скала, за которой мы, поселковые дети, прятались от снарядов врангелевской артиллерии, бившей по махновцам. На отвесных краях скалы люди отмечали каждый год уровень поднятия днепровских вод. Правый и левый берега Днепра соединялись двухярусным железнодорожным мостом. Через верхний ярус моста проходили поезда, по нижнему шли телеги, запряженные лошадьми, и пешеходы. Мост был установлен над глубокой излучиной реки. Выше, где наблюдалось сильное течение, посередине русла возвышалась над водой скала «Разбойник». По преданию, об эту скалу разбился не один купеческий корабль. Севернее, в шести километрах начиналась гряда днепровских порогов. Пороги ревели круглосуточно, и звуки этого рева достигали поселка. Мост был взорван, и с него упали в реку два эшелона раненных красноармейцев. А через семь лет в Днепре появились огромные сомы – прожорливые свидетели человеческой трагедии.
Украинская церковно – приходская школа была бедной. Отец Антоний вынужден был вести занятия сразу со всеми четырьмя классами. Вся школа состояла из одного большого помещения, в котором было четыре ряда по 6-8 парт. Каждый ряд- отдельный класс. Как умудрялся наш священник учить всех сразу, я не мог взять в толк. Мне было всегда интересно, что он рассказывал старшеклассникам. В немецкой школе пастора Густава каждый класс имел своего учителя. Я часто посещал немецкую школу по просьбе своих друзей – немецких мальчишек и девчонок. Не знаю за что, но немецкие дети любили меня. В их среде я получил основные уроки общения на немецком языке. Удивительно, но приобретенные навыки и неполный запас немецких слов, позволили мне общаться в Испании с военнопленными немецкими советниками. На московских спецкурсах учителям, однако, пришлось долго и дотошно повозиться с моим произношением. Они добивались мягких интонаций, свойственных нижне – силезскому наречию в районе Бреслау (Вроцлава), пограничного города. Пограничные поляки знают немецкий, впрочем, как и пограничные украинцы Львовской области знают польский. Запомнилась зубрежка немецких военных терминов и первый учитель – наставник. Это было в начале курсов. Мне предоставили отдельную комнату с запирающейся дверью. Слышу резкий стук в дверь. Подхожу к двери и слышу мужской голос, который по немецки спрашивает:
–Разрешите войти?
Я молча открываю замок и распахиваю дверь. В комнату вошел мужчина в темном свитере и светлых брюках, плотного телосложения. Лицо пожилого человека, с большой лысиной и недовольным выражением. Он поздоровался со мной за руку и строго спросил на немецком:
– Почему вы, услышав стук в дверь, не поинтересовались, кто стоит за дверью, и сразу открыли ее? Отвечайте быстро и по-немецки!
– Я находился рядом и решил, что так будет быстрее.
– А, если кто-то постучал по ошибке? Вы поступили совершенно неправильно! Так делать нельзя! Немцы всегда спрашивают о цели прихода посетителя. Например, – чем могу быть вам полезен?
– Понял, учту, – ответил я упавшим голосом, смутившись от серьезного замечания. – Присаживайтесь, пожалуйста, – предлагаю я учителю, и тут же получаю второе замечание:
– Неправильно! Вы должны узнать у посетителя, кто он и зачем пришел! Лишь, убедившись, что вошедший действительно вам нужен, предлагайте ему присесть! Выслушивайте его до конца, не вступая с ним в разговор!
– Понял вас, – ответил я на русском, еще более смутившись.
– Снова неправильно! Почему перешли на русский язык?
Наставник тогда сбил меня с толку своими строгими замечаниями окончательно, и я стоял растерявшийся, не зная, что сказать ему. Увидев, что его психологический трюк «строгого начальника» удался, пришелец улыбнулся и представился:
– Старший майор Колесников Виктор Петрович, учитель современного немецкого языка. Моя задача – передать вам свой опыт общения в немецкой армии. Все разговоры будем вести только на немецком, и строго выполняйте мои указания. Учтите времени у нас очень мало!
Первый, «неправильный», день занятий длился 6 часов. Занятия шли в режиме диалога. Вопрос учителя – ответ ученика. Вопрос ученика – развернутый ответ учителя. Все последующие занятия длились по 14 – 16 часов. Но, удивительно, – эти занятия меня не утомляли. Виктор Петрович пристально следил за моим произношением, за мимикой мышц лица, за правильным выражением чувств, действием рук и всего корпуса тела.
– Виктор Петрович, вы готовите из меня актера немецкого театра?
– Запомните! Каждый разведчик должен быть актером и должен нравиться всем, с кем он общается. Держите себя свободно, не так как ученик перед школьным учителем. Ни в коем случае не водите глазами по сторонам! Пристально и смело смотрите в глаза любому собеседнику, – солдату, или генералу, без разницы! Улыбка,– вежливость с мужчинами и обходительность с женщинами!
В первый месяц замечаний было много. Я нечетко произносил некоторые длинные немецкие словосочетания, был вульгарным и не пластичным в мимике. Трудно мне давались актерские приемы. Анализируя свой уровень знания немецкого языка, я пришел к выводу, что больше тройки мой учитель мне не поставит. Позже, увидев результаты, Виктор Петрович начал меня хвалить. Мы часто обсуждали целые главы и стихотворения немецких авторов: Брехта, Гете, Шиллера, Ницше. Я должен был научиться вступать в полемику с собеседником, смело и аргументированно с ним спорить. Много времени уделялось немецким философам. Я мог пользоваться диалектикой Гегеля и с интересом читал «Всеобщую естественную историю и теорию неба» Иммануила Канта, по времени прогулок которого, жители Кенигсберга сверяли свои часы. С трудом постигал «коллективную душу» народа Освальда Шпенглера, штудировал его тяжкий труд «Закат Европы». А основатель «философии жизни» Фридрих Ницше и его сочинение «Воля к власти», помогли мне понять коллективную душу фашизма. Благодаря Виктору Петровичу я, можно сказать за месяц, окончил первый курс философского факультета.
Много времени учитель уделил немецкой культуре поведения в обществе. Мы вместе с ним просматривали и потом обсуждали немецкие кинофильмы. Другие учителя преподали мне уроки танцев и обхождения с партнершами.
Больше всего мне нравились уроки по искусству стрельбы. Здесь у меня было отлично. Я еще в Измаиле получил значок «Ворошиловского стрелка». Интересными были курсы вождения немецких легковых и грузовых машин. И меня и других членов команды научили разбираться во всех технических сложностях автомобилей захваченной абверкоманды. Это был наш кочующий по немецким тылам разведтабор, с походной кухней, оружейной мастерской, и даже со своей типографией. Учились мы многому: составлению топографических схем местности, обращению с радиоаппаратурой, фотографированию и составлению закодированных текстов. Обучали строевой подготовке, принятой в немецкой армии, ношению формы и оружия и другим «мелочам», вызывавшим у некоторых курсантов неприятие. Все пригодилось. Мы с благодарностью вспоминали наших наставников. Их замечания и советы не раз спасали команду от провала.
За окном раздались зенитные выстрелы. Я вышел на балкон и увидел высоко в небе маленький самолетик. Он находился выше облачков взрывов от зенитных снарядов. Вероятно, это был наш разведчик. Он уходил на восток. Я зашел в комнату и продолжил работу над донесением.
Центр разрешил наладить контакты с польским подпольем Армии Людовой, действующей в содружестве с советскими партизанами. Эти контакты давались нелегко, хотя многие офицеры знали польский язык. Брала свое психологическая усталость, мы боялись провокаций. До начала Львовско – Сандомирской операции особой активности мы не проявляли. Моральный дух «непобедимости» немецкой армии так и не воспрянул после поражений на Правобережной Украине. Со страхом ожидая новых сокрушительных ударов от советских полководцев, немцы на Львовском направлении создали три оборонительных полосы. В них держали оборону пять танковых, одна моторизованная и три пехотных дивизии, включая галицкую. Немецкая и венгерская дивизии были недоукомплектованы и насчитывали 8-9 тысяч солдат. И только галицкая дивизия была полной. О ее военной трагедии украинскими историками написано немало трудов. Это отдельная тема.