Вадим Волобуев
Агент его Величества
Глава первая
На двух берегах
Контр-адмирал Степан Степанович Лесовский обвёл всех тяжёлым взглядом, пошевелил густыми белесыми усами и промолвил:
– Господа! Как вам известно, Североамериканские Соединённые Штаты в настоящий момент ведут борьбу с мятежниками. Нам, представителям императорского флота, предписано оказывать всяческую моральную поддержку местному правительству, избегая при этом вовлечения в открытый конфликт с силами бунтовщиков и европейскими державами. Поскольку город Нью-Йорк наводнён моряками иностранных флотилий, в том числе тех, которые в скором времени могут оказаться врагами Его императорского величества, я приказываю всем соблюдать величайшую осторожность в словах и поступках, и следить, дабы суда не посещались разного рода случайными личностями. – Контр-адмирал выдержал многозначительную паузу. – Местный градоначальник изъявил желание навестить нас с дружеским визитом. Его посещение будет сопровождаться наплывом многочисленных официальных лиц и журналистов, и мы должны, что называется, показать товар лицом. Посему приказываю: палубы надраить, суда, поелику возможно, привести в порядок, командам почиститься, господам офицерам быть в парадной форме. Образцового содержания от вас не требую, понимаю, что только что из похода, но и позориться перед иностранцами нам ни к чему. Российский императорский флот должен внушать чувство уважения к стране, его пославшей, и глубочайшее почтение к августейшему имени. – Лесовский опять помедлил. – Пока все свободны. Кроме вас, Семён Родионович. Хочу поговорить касательно вашей миссии.
Офицеры потянулись к выходу из кают-компании. Никто не проронил ни слова, все переваривали короткую речь командующего. Сидевший в заднем ряду штатский – подтянутый короткостриженый человек средних лет, в чиновничьих рейтузах и облегающей бежевой рубашке, подвязанной у воротника синим платком, проводил глазами выходящих и положил ногу на ногу, скрестив на колене костистые пальцы.
– Как я понимаю, – обратился к нему Лесовский, – перед отъездом в Сан-Франциско вы намерены встретиться с нашим посланником.
– Совершенно верно, Степан Степанович, – ответил тот.
– И речь, я полагаю, будет вестись о планах совместных действий против англичан и французов…
– В случае объявления ими войны России.
– Да. Разумеется. Так вот я бы хотел попросить вас одним из пунктов беседы поставить вопрос о польских каперах. Пускай барон Стекль поднимет эту проблему перед американской стороной и заодно выяснит, известно ли что-либо их морскому ведомству об этом. Взаимодействие с местными властям весьма облегчило бы нашу задачу по поиску и обезвреживанию разбойников.
– Я переговорю с бароном, ваше превосходительство, хотя великий князь и не передавал мне никаких инструкций на этот счёт. Однако думаю, что борьба с польским каперством входит в рамки понятия о военном сотрудничестве, которое мы предполагаем наладить с американцами.
Лесовский кивнул. Он был напряжён и неотступно о чём-то размышлял.
– Не мне давать вам советы, Семён Родионович, но не взять ли вам с собой охрану? Я могу выделить пару-тройку крепких парней. Театр боевых действий совсем недалеко, а вы русский…
– Что ж с того? Я могу постоять за себя.
Не сомневаюсь. Но отдаёте ли вы себе отчёт, что край наводнён шпионами? Мятежники, конечно, уже пронюхали о нашем прибытии, а наши европейские «друзья», несомненно, только и ждут случая, чтобы сцапать кого-нибудь из команды. Чиновник иностранного ведомства России, да ещё без сопровождения, лакомая добыча…
– Напротив, Степан Степанович, – воскликнул штатский. – Один я не привлекаю к себе внимания, а с парочкой ваших орлов наверняка окажусь в средоточии любопытных глаз.
– Как знаете, – развёл руками Лесовский. – Воля ваша. Хотя я не стал бы пренебрегать охраной.
– Уверяю вас, я в полной безопасности, – беззаботно откликнулся штатский. – В той мере, разумеется, в какой вообще можно чувствовать себя в безопасности, находясь под боком у враждующих армий. – Он вскочил. – Позвольте откланяться?
– Да, – кивнул контр-адмирал.
Они пожали друг другу руки, и чиновник выскользнул из кают-компании.
В это же самое время на противоположном конце материка, в Сан-Франциско, аналогичную речь держал перед своими офицерами командующий Тихоокеанской эскадрой контр-адмирал Андрей Александрович Попов. Перед ним стояла более сложная задача. Дело в том, что контр-адмирал увёл свою эскадру из Николаевска-на-Амуре без позволения морского министерства, а стало быть, не имея никаких чётких инструкций от высшего командования. Поступок его был вызван острым предчувствием надвигающегося конфликта с европейскими державами и осознанием того факта, что запертая в порту, эскадра окажется бесполезной для России. Рассуждение это, вполне справедливое и основанное на опыте недавней войны, оказалось, однако, совершенно непостижимым для многих офицеров, не говоря уже о министре Краббе, возмущённом самоуправством и вопиющим нарушением субординации со стороны контр-адмирала. Посему Попову предстояла нелёгкая миссия обуздания глухого недовольства экипажа и налаживания взаимоотношений с властями Калифорнии, немало удивлёнными приходом русских кораблей.
– Как вы понимаете, господа, – говорил он, – в свете тех позиций, что заняли европейские страны в отношении польского мятежа, возможность войны представляется в высшей степени вероятной. А поскольку флот, без дела простаивающий на базе, никаких профитов России не приносит, и соотносясь с текущей обстановкой, я скомандовал кораблям эскадры собраться здесь, у калифорнийского берега, с тем, чтобы иметь свободу действий на случай объявления войны. Полагаю, вы поддержите меня в этом решении, а даже если и нет, изменять я его не собираюсь. Все мы помним, что случилось с нашими эскадрами во время Крымской войны, и я вовсе не хочу, чтобы это повторилось…
Контр-адмирал поговорил немного о взаимоотношениях с жителями Калифорнии, об угрозе со стороны южных мятежников и возможных провокациях англичан и французов, после чего закрыл собрание.
– Все свободны, кроме лейтенанта Штейна и гардемарина Чихрадзе, – объявил он.
Офицеры, за исключением указанных двух, молча покинули помещение кают-компании. Лейтенант Штейн – маленький щуплый паренёк двадцати пяти лет с застенчивым взглядом серых германских глаз – непроизвольно поправил на себе мундир и, забывшись на мгновение, куснул ноготь на большом пальце правой руки. Он не знал, зачем его оставил командующий, и по старой, вынесенной из училища, привычке предполагал худшее.
Гардемарин Чихрадзе – рослый, хотя и слегка неказистый, грузин с могучей мускулатурой и копной курчавых волос над красным, некрасивым лицом – воспринял приказ контр-адмирала с полной невозмутимостью. Он недвижимо сидел, пока остальные выходили из кают-компании, и смотрел перед собой. По лицу его вообще невозможно было сказать, озадачен он неожиданным повелением Попова или наоборот обрадован.
– Для вас, господа, у меня поручение особого характера, – промолвил командующий. – Вам предстоит доставить его превосходительству контр-адмиралу Лесовскому карту размещения английских и французских судов в китайских водах, а также предварительный план наших действий на случай войны. Надеюсь, вы понимаете: бумаги эти сугубо секретные, вручить их следует лично в руки его превосходительства либо нашего посла в Вашингтоне барона Стекля. По вашим лицам вижу вопрос: отчего именно мы, а никто другой? Причина проста – вы, господин лейтенант, свободно говорите по-английски, стало быть, не затеряетесь в стране, а вы, господин гардемарин, великолепно владеете пистолетами и наделены недюжинной физической силой. Будете охранять господина Штейна. Одного я вас, Виктор Генрихович, уж простите, отпустить не могу, опасно, а дать вам в сопровождающие кого-либо из матросов тоже не решаюсь – не ровён час, сбегут. Американцы, я слышал, по триста долларов дают тем, кто запишется в армию, а нашим только того и надо. В общем, таков расклад.
Попов многозначительно дёрнул бровями и упёрся ладонями в стол.
– Вопросы будут?
Офицеры переглянулись.
– Э-э… – нерешительно протянул Штейн. – Если ваше превосходительство позволит… я бы хотел поинтересоваться насчёт финансов. Всё-таки проезд в Нью-Йорк не из дешёвых…
– Деньги получите у интенданта. Хватит и на дорогу, и на прокорм. Ещё вопросы есть? Нет? Прекрасно. Сегодня отправлю телеграмму Лесовскому, а завтра отправитесь в путь. Из каждого города, где имеется телеграф, будете сообщать о своём местонахождении. С европейцами держите ухо востро, деньгами не сорите, всё-таки казённые, ведите себя как можно скромнее. Ваша задача – доставить бумаги. Остальное, что здесь происходит, вас не касается. Это ясно?
– Так точно, ваше превосходительство, – хором откликнулись офицеры.
– В таком случае не смею вас больше задерживать. Отдохните, соберитесь с силами. О своей миссии никому ни слова. Даже товарищам по службе. Будут спрашивать – отвечайте, что командующий запретил вам распространяться об этом. И помните – вы выполняете дело государственной важности. Справитесь – государь вас не забудет. Завалите – отправлю под трибунал. И это не шутки.
Попов махнул рукой, и оба офицера вышли в коридор.
– Дело – табак, – пробормотал Штейн.
Чихрадзе посмотрел на него сверху вниз и почесал щетинистый подбородок.
– Я загляну к тебе. Надо составить маршрут пути, – сказал он с лёгким кавказским акцентом.
– Давай, – согласился лейтенант. Но в голосе его слышалась обречённость.
Семён Родионович Костенко служил по иностранному ведомству добрых пятнадцать лет. Поступив когда-то в министерство в чине сенатского секретаря, он не имел особых оснований рассчитывать на карьерный рост. Родственники его были бедны и незнатны, родители, происходившие из мелкопоместной украинской шляхты, давно умерли. Не имея капиталов, но обладая целеустремлённостью и неуёмным честолюбием, Семён Родионович решил оставаться бобылём, пока не накопит достаточно средств, чтобы содержать семью. Отсутствие личной жизни позволяло ему заняться самообразованием, а точнее, изучением английского языка. Почему английского? Да потому что французским в Петербурге было никого не удивить, а немецкий и без того являлся родным для доброй половины чиновников столичных ведомств. Англия же в то время ещё не привлекала к себе такого пристального внимания российской общественности, а потому и язык её считался второстепенным и совсем неизящным. Но Костенко видел, что именно англосаксонский мир скоро начнёт царить в гостиных, министерствах и дворцах, оттеснив прежних любимцев русского дворянства – Францию и Австрию.
Лишённый по неродовитости своей возможности посещать Английский клуб (где, как говорили, можно было услышать живую британскую речь), Костенко стал завсегдатаем кронштадского порта и петербургских кабаков, в которых собирались иностранные моряки. Там он освоил язык притонов и подворотен, научившись даже различать некоторые диалекты. Впрочем, само по себе знание английского больших дивидендов ему не принесло. Переместившись благодаря своей энергии на два чиновничьих класса, Костенко на некоторое время остановился в служебном росте, ибо все хлебные места были прочно заняты ветеранами Венского конгресса, которые твёрдо были намерены досидеть на них до конца.
И тут как нельзя кстати разразилась Крымская война. Катастрофичная для России, она явилась истинным подарком судьбы Костенко. Позиции прежних вершителей европейской политики ослабли, на смену им пришло новое поколение дипломатов, ведомых князем Горчаковым. Сразу же вскрылись неблаговидные делишки, которые творились за спиной, а может, и с ведома ушедшего канцлера. Проверки, затеянные новым министром, вскрыли многочисленные злоупотребления по хозяйственной части, а также повальное взяточничество, шедшее не раз во вред российским интересам. Среди прочего, были выявлены случаи прямой измены, когда чиновники министерства покрывали аферы фабричных ловкачей, сбывавших ценные материалы англичанам, французам и туркам. Разбирая один из таких случаев, Костенко представил бумаги, из которых со всей очевидностью следовало, что продавать врагам оружие не брезговало даже знаменитое семейство Нобелей. Их предприятие было отстранено от военных поставок, а карьера Костенко опять пошла в гору. К началу польского мятежа он уже ходил в чине надворного советника и состоял в штате статс-секретаря по европейским делам.
В министерстве он был на хорошем счету, а потому, когда возник вопрос о дипломатическом представителе в американскую экспедицию, долго выбирать не пришлось. Великолепное знание английского и сообразительность делали Костенко кандидатурой номер один. Немаловажное значение имели и навыки кулачного боя, приобретённые им в припортовых забегаловках. Одно время Костенко даже брал уроки бокса у портсмутского шкипера, но далеко в этом не продвинулся – помешали скудные финансы и недостаток времени. Впрочем, пару хороших ударов он освоил и при случае мог отбиться от парочки подвыпивших драчунов.
Так он впервые оказался за границей, притом сразу на другом континенте. Что греха таить, душу Костенко не раз посещали различные сомнения. Он не знал, как американцы отнесутся к его английскому произношению, боялся оказаться недотёпой в чуждых и непривычных обычаях; его также беспокоило то, что в случае неудачи никто не поддержит его, зато будет множество таких, которые с удовольствием подставят ему ногу. Окружающие принимали его за матёрого волка дипломатии, и он усиленно старался соответствовать этой репутации. Но мысли его оставались в разброде.
От Нью-Йорка до Вашингтона двести тридцать миль или примерно сто пятьдесят вёрст. Лошадь такое расстояние покрывает дня за четыре, а если ехать почтовыми, то можно уложиться в сутки. Но американцы – народ предприимчивый, а потому давно уже проложили от одного города к другому железную дорогу.
Костенко не стал откладывать свою поездку, справедливо рассудив, что сделать это сейчас, пока эскадра ещё не окружена сетью соглядатаев, будет намного легче и безопаснее. Вокзал находился на другом конце Нью-Йорка. Чтобы добраться до него, пришлось пересечь чуть не весь город. Это было на руку русскому агенту. Блуждая по прямым, как шахматные линии, улицам американского мегаполиса, он впервые вдохнул запах чуждой ему жизни и получил возможность оценить свой уровень языка в общении с незнакомыми людьми.
С моря Нью-Йорк выглядел как обычный портовый город. Позеленевшие от сырости деревянные строения, множество судов у причалов, суета на пристанях. Улицы по ширине своей не уступали петербургским, а классическая простота планировки обнаруживала педантичную душу голландцев, основавших здесь колонию двести пятьдесят лет назад. Если бы не грязь и не обилие хаотично разбросанных лавочек, город мог бы привести в восторг даже ревнителя военной дисциплины государя Николая Павловича.
Костенко медленно продвигался по средоточию американской жизни, с детским восторгом озираясь вокруг. Английская речь, звучавшая отовсюду, пробуждала в его душе странное ощущение сбывшейся мечты. Обилие негров невольно заставляло поёживаться с непривычки – они мерещились ему таинственными и непонятными существами, от которых лучше держаться подальше. Всё это очень отличалось от чопорного, сурового Петербурга, где согбенные чиновники во фраках скользили вдоль стен, заискивающе кланяясь встречному начальству, а дворники и прохожие снимали шляпы перед проезжающим губернатором. Здесь люди вышагивали, высоко подняв головы, не шарахаясь от грохочущих экипажей, а простолюдины словно соревновались в достоинстве с богачами. Через улицы – неслыханное дело! – там и сям висели яркие полотнища с рекламой и объявлениями. Трёх и четырёхэтажные дощатые дома были раскрашены в яркие цвета, создавая ощущение праздника. Странно было видеть всё это человеку, привыкшему к гранитным громадам николаевского Петербурга. Не было здесь ни чиновных мундиров, ни гусарских доломанов, ни гимназистских курточек, люди одевались кто во что горазд, словно соперничали друг с другом в вычурности одеяния. Даже дома, казалось, кричали прохожим: «Взгляните на меня! Другого такого вы не найдёте нигде на свете».
Близость войны давала о себе знать. Всюду ездили конные разъезды, маршировали отряды волонтёров. Один из них, чеканя шаг, пел песню, которую Костенко слышал потом очень часто:
Глупый янки ехал в город,
Пони оседлавши.
В шляпу он перо воткнул,
Лапшой его прозвавши.
Глупый янки, хвост торчком,
Костюм напялил новый.
С девушками в пляс пойти
Он всегда готовый.
В лагерь мы с отцом пришли,
С нами – друг наш Гудинг.
Много бравых там вояк,
Толстых словно пудинг.
Глупый янки, хвост торчком,
Костюм напялил новый.
С девушками в пляс пойти
Он всегда готовый.
Был там вождь наш Вашингтон,
На лошади скакавший,
И миллион своих бойцов
К победе призывавший.
Глупый янки, хвост торчком,
Костюм напялил новый.
С девушками в пляс пойти
Он всегда готовый.
Рядом с волонтёрами шагал офицер, грубыми окриками равнявший строй. Люди, взиравшие на это шествие, были угрюмы и неприветливы. Многие смотрели на марширующих с явной досадой, некоторые, смеясь, стучали себя пальцем по лбу. Как видно, война не была популярна среди жителей города, или они просто устали от неё.
Улицы прямо-таки гудели от деловитости, над крышами реяли государственные флаги, придорожные забегаловки были полны военных в синих мундирах и широкополых шляпах. Кое-где виднелись следы разрушений и пожаров – напоминание о летних волнениях ирландских работников, когда народ негодовал по поводу рекрутского набора и освобождения негров.
Иногда мимо проносились отрытые коляски с богато одетыми людьми. На козлах сидели негры в простых штанах и суконных рубахах. Заслышав шум колёс по мостовой, толпа расступалась, но никому не приходило в голову снимать шляпы или хотя бы учтиво кланяться. Все были заняты своими делами, никто не обращал внимания на пассажиров в пролётках.
Повсюду были проложены рельсы для конных трамваев. Жителю России такое средство передвижения было ещё в новинку, а вот американцы явно воспринимали его безо всякого пиетета. Толпы простолюдинов набивались в красные вагоны, высовываясь из окон и свисая с подножек, а бойкие мальчишки цеплялись сзади за металлические лестницы и строили рожи прохожим. Удивительно и странно было наблюдать всё это.
Спрашивая дорогу, Костенко внимательно следил за реакцией собеседников, оценивая свой английский, но никто, вроде бы, не обращал внимания на его акцент. Оно и понятно – в городе толклось столько иностранцев, что могло показаться, будто он состоял из одних приезжих. Семён Родионович то и дело встречал группки европейских моряков, курсировавших меж кабаков и борделей, китайцев в холщовых рубахах, волокших на себе какие-то тюки, пейсатых евреев с дорогими часами в жилетных карманах, стоявших на пороге своих магазинов.
Он несколько раз оглядывался, проверяя, нет ли слежки, но что можно было разглядеть в этом говорливом море? На всякий случай он старался держаться людных мест, чтобы ненароком не угодить в лапы врагов или, того хуже, обычных грабителей. Время от времени он проводил рукой по левому боку, нащупывая под отворотом сюртука инструкции от великого князя Константина Николаевича. Было бы очень глупо потерять их в толпе или дать обчистить себя карманникам, которых в Нью-Йорке, как и в любом другом крупном городе, было, конечно, хоть пруд пруди. Но к счастью, ничего такого с ним не произошло, и он без приключений добрался до вокзала.
Ему повезло: поезд в американскую столицу отходил через пятнадцать минут. Он не мешкая купил билет во второй класс и зашёл в вагон. Следующего поезда пришлось бы ждать добрых два часа, что, впрочем, было не так уж много в сравнении с промежутками между прибытием поездов на Царскосельской железной дороге – единственной, которую до сей поры видел Костенко. Сам поезд оказался почти совершенно таким же, как в России, с той лишь разницей, что американские вагоны были несколько уже, да все окружающие здесь болтали исключительно по-английски, к чему Костенко пока не приноровился.
Он с удовольствием устроился на мягком сиденье, прислушивался к разговорам соседей. Их язык показался ему несколько отличным от того, на котором разговаривали британские матросы, но ухо, привычное к иноземной речи, с лёгкостью усваивало незнакомые слова.
Беседы велись главным образом о ценах на продукты и одежду, об освобождении негров и грядущих выборах губернатора. Женщины делились друг с другом личными горестями, мужчины говорили о политике и торговле. Кто-то упомянул о русской эскадре, но сообщение это не вызвало интереса. Люди были слишком поглощены бытовыми проблемами, чтобы отвлекаться на посторонние предметы.
Костенко, разумеется, больше всего волновали темы, связанные с войной, но об этом почти не говорили. Раз только кто-то высказал соображение, что Потомакская армия скоро развернёт новое наступление на Ричмонд – эта мысль прозвучала как бы между прочим и была тут же забыта. Казалось, люди были уже так измучены войной, что вспоминать о ней им было неприятно. Зато много говорилось о скорых выборах руководства штата – пассажиры оживлённо обсуждали кандидатов, ломая копья вокруг некоего Горацио Сеймура. Костенко было невдомёк, кто это такой, спросить же он не решался, боясь, как бы соседи, распознав в нём чужака, не прониклись к нему недоверием. Поэтому, устав блуждать мыслью среди незнакомых имён и событий, он перестал следить за нитью беседы и уставился в окно. Там тоже было на что посмотреть.
Вдоль путей двигались бесконечные колонны военных. Кое-где были разбиты лагеря, в тучах пыли носились всадники, тянулись десятки орудий на конной тяге. Мимо пролетали убогие посёлки с хижинами, отдалённо напоминавшими мазанки на малороссийской родине русского агента, их сменяли помпезные усадьбы из белого камня, окружённые крутыми косогорами, сплошь заросшими чертополохом и соснами. Места, по всему видать, были богатые, хотя и несколько подпорченные близостью театра боевых действий. Некоторые особняки были заколочены, дома кое-где обветшали или сгорели.
Скоро всё это закончилось, и поезд въехал в гористую местность. Начинались отроги Аппалачей. Леса сменились редким сухостоем, кругом замелькали шахты и отвалы каменноугольной руды. Место усадеб заняли деревянные бараки с плоскими крышами, зелень отступила под натиском чёрной пыли, грязные люди бродили меж убогих строений, чумазые горняки бегали с тяжёлыми тачками, разгружая вагонетки. Измученные унылые лошади, опустив головы, стояли в ожидании, когда их погонят в штольни за новой порцией руды. Окна занесло копотью и угольной пылью, в купе потемнело. Пассажиры, невольно подавленные мрачностью обстановки, притихли, кое-кто задремал.
– Я читал в «Нью-Йорк геральд», что выплавка чугуна и стали сократилась в два раза, – вполголоса сообщил Костенко его сосед, усатый толстяк лет сорока с волосами, заглаженными на пробор. – Армейский призыв. Гребут всех без разбору. Как будто война для них важнее угля. Идиотская политика. Как вы думаете?
– Я не знаю, – смущённо отозвался Костенко. – Я не здешний.
– Откуда же вы?
– Из России.
– О! Далёкая снежная страна. Вчера в Нью-Йорк пришла ваша эскадра. Вы слышали об этом?
– Да.
– Молодцы! Браво, парни! Так этой Англии и надо. Пришла пора дать ей по носу.
Костенко улыбнулся.
– Ваш царь – славный малый, – продолжал толстяк. – Надеюсь, он как-нибудь приедет к нам.
– А вы сами в Россию не собираетесь?
– О нет! Европа не по мне. Мой компаньон был у вас в Париже: всё дворцы и дворцы. Скучно. Даже биржа открыта не каждый день.
Семён Родионович ещё раз улыбнулся. Его позабавило такое странное восприятие мира. Рассудив, однако, что со своим уставом в чужой монастырь не ходят, он промолчал и отвернулся к окну.
– Не боитесь опять воевать с англичанами? – спросил его другой пассажир, седовласый мужчина преклонного возраста, с орлиным носом и большими голубыми глазами под высоким морщинистым лбом. Одет он был в просторную светлую рубашку со шнурком, фланелевые штаны и сюртук не первой свежести. Вид его выдавал человека решительного и уверенного в себе.
– Надеюсь, до этого не дойдёт, – вежливо ответил Костенко.
– А если дойдёт – не наложите в штаны?
– Полагаю, что нет.
– Смотрите не опростоволосьтесь, как в последнюю войну, – нажимал он.
– Я думаю, государь Александр сделает всё необходимое для нашей победы.
Собеседник задрал подбородок и задумчиво посмотрел на него, но ничего не сказал.
– Ах, это правда, что вы падаете ниц перед своим монархом и не смеете взглянуть ему в глаза? Смешно, право слово… – воскликнула дама средних лет в строгом зелёном платье, с маленькой корзиночкой на коленях.
– Это не совсем так, мадам, – учтиво ответил Костенко.
Пассажиры вновь оживились, полезли к Семёну Родионовичу с расспросами. В оживлённых беседах незаметно пролетело время.
Спустя пять часов поезд прибыл в Вашингтон. Толстяк, проникшись к Костенко дружескими чувствами, оставил ему свою визитку и приглашал посетить его дом. Титулярный советник долго прощался с ним, благодаря за участие; наконец, они расстались.
Костенко предстояло отыскать российское посольство. На руках он имел адрес и рекомендательное письмо от его сиятельства князя Горчакова. Вашингтон – город небольшой (даром что столица), а потому поиски не заняли у русского агента много времени. Первый попавшийся полисмен рассказал ему, как добраться до посольского квартала, и вскоре Костенко уже стоял перед дверьми русской миссии.
Барон Эдуард Андреевич Стекль был человеком осторожным и хитрым. Немец на русской службе, он являл собою полную противоположность Костенко. Если Семён Родионович упорно, ступень за ступенью, поднимался по карьерной лестнице, преодолевая сословные рогатки, то барон вознёсся на вершину дипломатического Олимпа мгновенно, двигаемый происхождением и родственными связями. Отправленный в США на место поверенного российского посольства, он уже спустя четыре года, после смерти прежнего представителя, занял должность посла, каковую и исполнял на протяжении последних одиннадцати лет, женившись на американке и став практически своим в кругах местного высшего света. Можно сказать, Америка стала его третьим домом, после России и родной Австрии.
К Костенко он вышел в простом чёрном фраке, накрахмаленной рубашке, идеально выглаженных брюках и мягких туфлях с загнутыми носами. Под стоячим белым воротником болтался шёлковый синий шнурок. Он приветливо улыбнулся, пожимая руку Семёна Родионовича, указал ему на кресло.
– Что же, очень рад, очень рад, – рассеянно проговорил посол, садясь напротив Костенко и разворачивая пакет от великого князя. – Надеюсь, нашим морякам будет оказан достойный приём в Нью-Йорке. Американский народ ценит протянутую ему руку дружбы. Как долго Степан Степанович намерен пробыть в Соединённых Штатах?
– Пока не получит приказа возвращаться.
– Да-да, разумеется, – пробормотал Стекль, углубляясь в чтение.
Пока русский посол знакомился с инструкциями, Костенко оглядывал обстановку комнаты. Ему ещё не приходилось бывать в дипломатических приёмных, и это было для него столь же познавательно, как и первое путешествие за границу. Несколько изящных стульев из кедра стояли вдоль пурпурных стен; возле огромного окна, наполовину задёрнутого белой шёлковой занавесью, отсвечивало чёрное фортепиано; две стены с противоположных сторон закрывали тяжёлые гобелены, изображавшие мифологические сцены; на круглом резном столике из красного дерева стояли дорогие мраморные часы с фигурами амуров и атлантов; кресло, в котором он сидел, было обтянуто бархатом, на спинке лежало расписное кашемировое полотенце.
Сам барон Стекль – подтянутый кудрявый шатен лет шестидесяти, с холёными бакенбардами и ровно приглаженными усами – производил впечатление человека дотошного, хотя не лишённого приятности. Круглое моложавое лицо его, почти лишённое морщин, говорило о некотором педантизме, простительном для немецкого чиновника. Тщательно уложенные виски свидетельствовали об определённом самолюбовании. Читая бумаги от великого князя, он иногда беззвучно шевелил губами, проговаривая про себя фразы. Это означало, что барон, как подобает истинному дипломату, придавал большое значение форме выражения мыслей. Закончив чтение, он сложил бумагу и поднял глаза на Костенко.
– Любопытно. А вы имеете что-нибудь добавить к сему письму?
– Нет. Разве только… – Костенко заколебался.
– Да-да?
Степан Степанович просил обсудить с вами возможность переговоров с американской стороной по поводу польских капёров.
– Вот как? – барон задумался. – Я поставлю этот вопрос перед госсекретарём. Ещё что-нибудь?
– Больше ничего.
– Какова ваша задача?
– Я должен передать его превосходительству контр-адмиралу Попову, командующему Тихоокеанской эскадрой, распоряжения морского министра на случай открытия боевых действий, и доставить Степану Степановичу информацию, собранную Поповым в восточных морях.
– Хм… Задача не из простых. Вам предстоит дважды пересечь весь континент. – Он посмотрел куда-то вдаль и побарабанил пальцами по столу. – Признаться, нахождение наших военных судов в американских портах вовсе не кажется мне такой уж удачной мыслью. А впрочем, великому князю виднее… Вы встречались с князем Горчаковым перед отбытием?
– Да.
– И что он сказал по поводу этого похода?
– Мм… В общих чертах, то же, что и вы.
– Я так и думал. – Он покосился на Костенко и, слегка улыбнувшись, чуть наклонился к нему. – Между нами, всё это сильно отдаёт авантюрой. Но распространяться об этом, разумеется, не стоит. – Он приложил палец к губам. Затем поднялся с кресла, взял со стола трубку и принялся ходить по комнате, посасывая мундштук. – Я писал его сиятельству, что Конфедерация – это мощная сила. Посмотрите, кто командует её армиями – генералы Ли, Джексон, Лонгстрит… Джексон, впрочем, погиб, но это неважно… Блестящие вояки! Разве могут с ними тягаться те прохвосты, что ведут в бой союзные войска? Линкольн набирает ландскнехтов со всего света, думая, что деньги способны восполнить отсутствие опыта. Но он ошибается. Располагая поддержкой европейских держав, Конфедерация сумеет отстоять свою независимость. Люди из Вашингтона не могут понять, что никакие поляки, ирландцы и немцы не сохранят для них союз. – Он всплеснул руками. – Вы знаете, что в союзной армии есть даже один русский – некий Турчанинов, несомненно, такой же проходимец, как и остальные, к тому же изменник. О неграх я и не говорю! После освобождения рабов они полились в армию сплошным потоком, надеясь поживиться имуществом белых. Правительство позволило формировать полки из этих дикарей, на манер индийских сипаев, надеясь, что этот сброд устоит против джентельменов с Юга. Тщетные потуги! Единство Союза обречено, о чём я не раз имел честь докладывать его императорскому величеству. Увы, мой голос не был услышан. Теперь, с подачи великого князя мы вынуждены вступиться за гиблое дело, окончательно испортив отношения с европейскими державами. Но это ещё не самое худшее! Плохо то, что Соединённые Штаты никогда не оценят нашей жертвенности. Эта страна – пристанище для самых отъявленных смутьянов. Они носятся со своими химерическими идеями, сбивая с толку народ и вызывая у него сочувствие к себе. Их фетиш – так называемая демократия, а по существу охлократия, которая уже довела их до гражданской войны и боюсь, скоро совсем погубит эту страну. Мы для них – разновидность восточного деспотизма. Все наши жесты дружбы – пустой звук для этих господ, польские анархисты всегда будут им дороже, чем император всероссийский. Не дайте себя обмануть! Они будут говорить вам о сердечном согласии, но в душе всё равно останутся невежественными снобами. Анархия и свобода для них – одно и тоже. Мне тяжко говорить такие вещи, я люблю Америку, но это так. – Барон остановился, вынул трубку изо рта. – Надеюсь, я не слишком запугал вас этой импровизированной речью? Просто мне хотелось уберечь вас от некоторых иллюзий, которые, к прискорбию моему, владеют умами некоторых весьма уважаемых людей в России.
