Валентин Гнатюк
Игорь. Корень Рода
– А ты моложе, чем я думал, Юлдуз, – тихо прошептал он, нежно касаясь её роскошных волос и гладких, как плоды персика, ланит. – Сколько же тебе было, когда тебя выдали замуж?
– Я была уже взрослой, мне тогда исполнилось четырнадцать. Через год у меня родилась дочь, но умерла после родов. Потом родился Халим, а ещё через три лета муж погиб во время бури, когда перегонял заказчику сделанную лодку.
– Так тебе всего девятнадцать, Звёздочка, – он нежно поцеловал её уста.
– Я Звёздочка, а ты мой Месяц, и мы будем светить вместе, ведь правда?! – и она засмеялась тихо и счастливо.
В следующие два дня Хорь не смог прийти к Юлдуз. По всему ощущался накал обстановки в граде, и он должен был проследить за несколькими местными, а ночью, одев свою тёмную одежду и мягкие кавказские сапоги, наблюдал за домом, который весьма интересовал изведывателей. Только на третий день к полудню он появился у желанного дома.
– Салям аллейкум! – закричал обрадованный малец, едва Хурр вошёл в калитку. Работник ещё не успел толком ответить на приветствие, как тут же из двери выскользнула Юлдуз. Очи её были большими и влажными.
– У меня оборвалась полка, на которой лежит всё самое нужное для шитья, я не могу работать! – Недовольно проговорила суровая хозяйка вместо приветствия. Она широко растворила дверь в дом, пропуская работника, и следом закрыла её изнутри на засов.
– Ты где пропадал, тебя не было два дня, две ночи, и вот ещё половину дня, ты даже ничего не сказал, когда уходил, я не знала, вернёшься ли ты вообще…? – Она обвила жилистую шею Хурра руками и стала, плача, осыпать поцелуями его лик. Он в ответ целовал её и гладил по прекрасным волосам.
– Милая, у меня есть свои дела, но я люблю только тебя и больше никого, ты же это знаешь, ты чувствуешь это своим замечательным, самым чутким во всём Шерване и Хорезме сердцем. Прости, что ушёл, пока ты спала, не хотел тебя огорчать, Звёздочка моя!
Она потихоньку перестала всхлипывать, а потом поглядела на него лучащимися очами.
– Идём, мой вольный аскер, я покормлю тебя, не обращай внимания на женские слёзы. Просто я поняла, что ты не зря носишь такое имя, ты в душе действительно свободный, как дикий конь, я не находила места, пока тебя не было, а теперь счастлива. Пойдём, я угощу тебя очень вкусными кутабами с зеленью и сыром.
– Потом кутабы, давай сначала займёмся твоей полкой, – Хурр лукаво кивнул на широкое ложе. Оба засмеялись и крепко обнялись.
Спустя время послышался какой-то шум, и женский голос позвал хозяйку по имени. Она встрепенулась, вскочила с ложа и, прекрасная в своей наготе, бросилась искать одежду. Она не стала надевать нижнюю одежду и длинные до колен подштанники, которые носят на востоке и мужчины, и женщины, а одним движением впорхнула в просторные шаровары и накинула на себя только камиз. Она очень торопилась и волновалась, вдруг женщина пришла не одна, а вместе со старым Салимом, дедушкой её покойного мужа, который по обычаю надзирал от лица семьи мужа за ней и правнуком. Быстро накинула на себя широкую шерстяную дурру, одним движением повязала волосы нижним платком, и, не покрываясь изаром, стараясь показаться совершенно спокойной, вышла из двери дома. Снова прозвучал незнакомый женский голос и голос Юлдуз. Вскоре она вернулась, сияя счастливой улыбкой и держа в руках небольшой свёрток, который положила на стол с раскроенной материей.
– Как хорошо, завтра не нужно идти к жене бека, значит, сейчас можно не садиться за платье, а побыть ещё с тобой, мой волшебный Хурр! – и она радостно прильнула к груди своего долгожданного мужчины.
– Ты могла бы уехать со мной очень далеко, Звёздочка? – вдруг спросил он и замер в ожидании. Она как-то напряглась и даже немного отстранилась от него.
– У тебя там есть дом, где мы будем жить с тобой, Халимом и с другими детьми, которые у нас будут?
Он не ожидал такого вопроса. Врать возлюбленной он не мог, но и сказать, что нет у него дома, тоже не хотелось. Но она и так всё поняла.
– Лучше ты оставайся здесь, Халим тебя обожает, ты хороший мастер, я шью платья важным жёнам, мы будем жить безбедно. Оставайся, любимый, хватит тебе быть аскером, становись хозяином, отцом и мужем, разве этого мало для человека? Думаю, дедушка Салим, самый уважаемый человек в роду моего мужа, не будет против того, чтобы я снова вышла замуж. Он это говорил не раз, говорил, что мне одной трудно, а в их роду больше нет молодых и сильных мужей, – возбуждённо уверяла прекрасная Юлдуз, заглядывая в очи возлюбленного, а он не знал, что ей ответить. Как он мог объяснить этой восточной жене, что его семья – это дружина киевская, и что без своей суровой родины, которая бывает заснеженной, холодной, а порой и жестокой, он не мыслит жизни. Как он всё это мог объяснить женщине из другого мира, которую вдруг полюбил всей душой и всем сердцем? Он молчал и смотрел на неё, всё понимая разумом и страдая душой.
– Ты не шервандец, я это почти сразу поняла. Ты работаешь с деревом совсем не так, как мой муж, не так держишь в руках инструмент. Ты хорошо говоришь на нашем языке, но у тебя другой взгляд на женщину, и ведёшь ты себя со мной совсем иначе, чем наши мужи. Ты даже не мусульманин, ведь ты не обрезан…
– Да, я иной веры, – коротко выдохнул Хорь.
– Ты другой, но ты мне нравишься, я никогда никому не скажу об этом, только оставайся, Хурр! Я буду не просто женой, я буду твоей рабыней, буду делать всё, что ты прикажешь, и если ты прикажешь мне умереть, то я умру… – Она произнесла это с такой мукой в оборвавшемся голосе, что он ничуть не усомнился. – Захочешь ещё одну жену, я не скажу ни слова, даже если ты будешь любить её, я всё равно буду любить только тебя, не уходи, милый, необычный, единственный, умоляю тебя, не уходи!!! – Она глядела так просительно и так любяще, что Хорь уже и в самом деле не знал, что ему делать. Растерянный изведыватель постарался ласками успокоить Юлдуз. А когда она уснула, неслышной тенью выскользнул со двора.
Глава седьмая. Сварожьи близнецы
– Судя по тому, что ты пришёл под утро, у тебя всё ладится со Звездой? – с непонятным чувством то ли лёгкого осуждения, то ли скрытой ревности заметил сотник.
– Заговорщики соберутся в доме Мегди аль-Салеха после пятничной молитвы, – сообщил Хорь.
– Откуда ведомо?
– Вчера вечером к Юлдуз приходила одна из служанок, принесла украшения, которые надо нашить на платья. Юлдуз хотела пойти с примеркой в пятницу, на что служанка ответила, что в аль-Джума после намаза у хозяина будет много важных гостей, и он велел, чтобы никого постороннего в доме не было. Поэтому ей лучше прийти в день Первый, аль-Ахад.
– Гостей, значит, много будет важных? Хм, – потирая висок двумя перстами, как всегда, когда нужно было решить что-то важное, молвил сотник. – Добре, тогда и мы в гости заглянем, хоть нас-то как раз и не приглашали! – молвил он решительно. – О заговорщиках я князя упредил, он повелел крошить вражеское гнездо без пощады, кто жив останется – того в полон, дворец особо не рушить, там наша сотня по праву расположится.
– Только осторожней надо, на втором ярусе у него женщин много, и гарем большой, – напомнил Хорь. – А то местные вой поднимут, что мы воюем с жёнами.
– Не беспокойся, – как-то зло усмехнулся Гроза. – Тут народ таков, что чем более его стегаешь, тем он послушнее. Коли возьмём гарем бека, то более уважения к нам будет, потому как уважение здесь – это страх перед силой, а не почесть справедливости, как у нас.
– Да, в зреющем заговоре почтенный Мегди Аль-Салех не последний человек, – кивнул Смурной.
– Решено, ночью берём сих заговорщиков! – Как всегда кратко заключил Гроза. – А сейчас пойдём, при дневном свете получше его дворец разглядим, а Хорь нам подскажет, что где за оградой расположено. Только переоденься в воинское одеяние.
В сопровождении двух десятников и крепкого молчаливого воина Гроза отправился ко дворцу Мегди Аль-Салеха.
Неторопливо пройдясь вдоль высокого забора, сложенного из камней и промазанного глиной, они отметили, где находятся башни со стражниками, как укреплён сам дворец, и прикинули, откуда к нему лепше подобраться.
Встречавшиеся нечастые прохожие стремились либо поскорее укрыться в своих дворах, либо прошмыгнуть мимо русов, одетых, несмотря на жару, в свои железные кольчуги и вооружённых обоюдоострыми мечами, – предметом особого страха и зависти местных жителей и воинов.
Заканчивая «обход» дворца, за углом высокого каменного забора у старой крепости почти столкнулись с идущим навстречу высоким сутуловатым мужем, одетым в местную одежду. Гроза, думавший о предстоящей ночной схватке, остановился, а незнакомец и вовсе замер на месте от неожиданности. Шедший чуть сзади Хорь враз побледнел и глянул на Смурного. Тот тоже в полной растерянности переводил широко открытые серые очи с сотника на прохожего. Только молчаливый воин зашёл за спину местного и стал поодаль, чтобы видеть не только каждое движение незнакомца, но и всё, что делается вокруг.
Незнакомец и сотник несколько долгих мгновений разглядывали друг друга, и чем более замечали схожесть меж собой, тем больше недоумения рисовалось на их ликах.
– Ты кто? – спросил на местном наречии отчего-то вдруг встревожившийся сотник, а два его десятника стали с боков высокого. Оба изведывателя хоть и сделали это привычно, однако вид имели растерянный и бледный, что было заметно даже на загоревшем до черноты худощавом лике Хоря в надвинутом на самые очи шеломе с опущенным наносником.
Высокий муж в тёмно-синем халате и узорчатой тюбетейке отчего-то тоже молчал, продолжая глядеть на руса широко открытыми, такими же, как у сотника, голубыми очами. И носы у них были схожи, и уста, и слегка выпирающие скулы. Разве только у высокого были совсем седые волосы, да смуглая кожа.
– Зовут тебя, спрашиваю, как, и откуда будешь? – Уже настойчивее повторил сотник, чувствуя, как нарастает внутри уже давно забытое чувство непонятного волнения.
– Гроза, а может, он немой? У них ведь случается, в наказание язык отрезают, попадались нам такие, – предположил стоящий за спиной незнакомца воин. От этих слов лик высокого беспокойно дёрнулся, тени сомнения, радости и страха одна за другой отразились в его очах. Лик жалобно искривился, уста дрогнули, но он снова не произнёс ни звука.
– Вот, я же говорил, точно немой! – уверенно заключил крепкий воин.
Будто в подтверждение его слов, по загорелым ланитам незнакомца неожиданно потекли слёзы. Наконец, он заговорил странным, похожим на женский, голосом, но с хрипотцой крайнего волнения.
– Камил… меня зовут, – с трудом проговорил он на местном языке. А потом вдруг добавил на языке тавро-русов, но с сильным налётом чужого языка. – Теперь так кличут, а в детстве Калинкой мать называла… – он произнёс с разрывами, словно по слогам: Ка-лин-кой… – глядя на Грозу своими синими очами.
Всегда невозмутимый, уже изрядно поседевший к своим шести десяткам лет начальник изведывателей замер, будто вражеская стрела поразила его, и он сейчас рухнет на каменистую твердь улицы. Чело его побледнело, а в очах, в которых давно читалась пустота, вдруг мелькнула искра живой надежды.
– Калинка? Ты сказал… Калинка…. Может ли быть?! – Гроза шагнул вплотную к высокому, и они сколько-то времени глядели друг другу в глубину очей, где каждый увидел жизнь другого с той самой минуты, когда хазарские охотники за рабами горячим вихрем смерти влетели в их селение. – Так ты, выходит…не зря на меня похож… брат… – с трудом, почти пропавшим вдруг сиплым голосом молвил сотник, и непривычно неуклюже для своей крепко сбитой и подвижной стати обнял нежданно обретённого брата. Очи изведывателя подёрнулись туманом скупых слёз.
– Здрав будь, брат Калинка!
При этих словах Хорь и Смурной переглянулись меж собой и их лики, до того бледные и недвижные, стали оживать и обретать обычный вид.
Братья уселись в тени огромной старой чинары на больших плоских камнях подле заброшенной дороги, что прежде вела к источнику, который потом иссяк, и потому теперь по этой дороге почти никто не ходил.
Оба десятника и охоронец расположились поодаль, чтобы не мешать своему сотнику беседовать с нежданно обретённым родным человеком.
– Видал, брат Смурной, они-то настоящие оказались братья! – радостно воскликнул Хорь. – И как я сразу не догадался? Ведь знал, что Гроза родных ищет. Да ты меня рассказом о Сварожьих близнецах настращал.
– И то сказать: через целых сорок пять лет вдруг в чужом краю встретиться, когда уже всякая надежда давным-давно истлела, что ветхая холстина, чудо, да и только! – не менее радостно и с великим облегчением отвечал Смурной. – Я и сам испугался, когда по очам твоим и по виду незнакомца понял, что это тот самый, о ком ты рассказывал. Ну, думаю, всё, приехали с битыми горшками на торжище! А оно, слава Даждьбогу, вон как повернулось! – продолжал светиться довольной улыбкой пожилой десятник.
Десятники и молчаливый воин впол-ока поглядывали вокруг, чтобы никто не потревожил общение двух братьев, так долгожданно и так неожиданно встретившихся на чужой земле и даже как бы в чужой жизни.
Заросли высокой травы, которая покрывала большую часть острова за градом, кивали своими жёлтыми пятиконечными цветками-звёздочками в такт дуновению морского ветра. Правее виднелся край леса, а левее синело море.
– Гляди, этой травы на сём острове прорва, куда ни пойди за град, кругом растёт, – заметил Хорь.
– Так ведь это марена, краска, что из её корневища добывают, всем нужна, чтобы полотна яркими делать, спрос на неё велик, оттого местные её берегут, а может и специально разводят, – отвечал пожилой.
– Всё одно марена – название недоброе, смертью пахнет, – качнул головой Хорь.
Сидя под чинарой, Калинка, мешая слова, рассказал всё, что сохранила его тогда ещё детская память: хазарский плен, старого купца-жидовина, Калиновый мост на пути в навь и возвращение в мир явский, благодаря Звениславе. Потом путешествие в дальние края, продажу и тяжкую рабскую долю…
– Что с ней стало, брат? – более простонал, нежели проговорил Гроза.
– Она… она выходила меня, а сама…сама потом умерла от лихорадки, тогда многие умерли… вот, – тяжело молвил младший и, воздев обе ладони к небу, провёл ими сверху вниз по своему лику, прошептав что-то одними устами и опустив очи. Этот привычный для мусульманина жест кольнул старшего брата в сердце. – Она мне как мать и сестра была, без неё и меня бы не было, хотя зачем, всё равно моя жизнь ничего не стоит…
Сильные рамена Грозы поникли, очи повлажнели.
– Знаешь, брат, может, так оно и лучше, – рабская жизнь, тем паче девы пригожей, в сто раз тяжелее смерти… – тихо проговорил младший, не поднимая очей.
– Ничего, Калинка, теперь всё позади, отныне ты свободен, поедем домой! Желаешь, я твоего хозяина в рабы определю, а? – Гроза обхватил брата за плечи и привлёк к себе.
Калинка молчал, как-то настороженно затаившись в объятиях, как только что пойманный дикий зверёк. Потом, не поднимая очей, покачал головой.
– Я не поеду, брат…
– Отчего? – изумился Гроза, отстраняясь и растерянно удивлённо глядя на младшего.
– А зачем? – поднял исполненные жуткой тоски и боли очи Калинка. – У меня ни семьи, ни жены, ни детей своих быть не может… Зачем я такой там у нас, в Таврике, удивлять при таком росте своим женским голосом, в скоморохи идти? Тут я на своём месте, привык, оброс уже, как тот камень мхом за сорок то с лишним лет. Кому на родине нужна моя никчёмная жизнь? К тому же я мусульманин, так что и боги у нас теперь разные. – Младший сжал смуглый кулак, и сутулый его стан сгорбился ещё более. – Вот ты рёк, что покарал того хазарина, который Звениславу выкрал, и про смерть жидовина-купца, что продал нас в неволю вечную, поведал, да толку то? Ничего ведь уже не изменить…
– Мне ты нужен, брат! Я ведь вас со Звениславой всю жизнь, разумеешь, всю жизнь искал, и только ты один у меня теперь есть. Как же я тебя здесь брошу?
– Ладно, давай в другой раз договорим, мне идти надо, хозяин будет сердиться, – отвечал Калинка, вставая. Они снова крепко обнялись, прощаясь. Уже отойдя на пару шагов, младший обернулся и с ещё большей тоской глянул в очи старшего. – Уходить вам нужно отсюда, брат, иначе беда будет, тут своя жизнь, вы чужие! Скажи это своему князю, уходите, пока большинство из вас ещё живо!
Гроза растерянным взором проводил его высокую сутулую стать, быстро скрывшуюся за углом.
Глубокой ночью, когда жара спала, и с моря заструился лёгкий освежающий ветерок, изведывательская сотня неслышно потекла к старой каменной крепости и окружила подворье бека. Запели в ночи русские луки, и от метких стрел почти без стонов пали охоронцы, что расположились у ворот и в башенках по углам подворья. Несколько теней, поддерживая друг друга, проворно поднялись на стены, и вскоре ворота приотворились, впуская сотню. Часть изведывателей устремилась к дому бека, убирая по дороге метательными ножами и сулицами редких стражников, что попадались по ходу движения, а остальные быстро рассредоточились вдоль ограды, крепко заперев ворота.
– Помните, дом особо не рушить и не жечь, – напомнил Гроза перед решающим броском. – Из жён молодого бека две-три лепших пленницы князю отправить, как обычно, остальных воины берут себе, как добычу, – мрачно проговорил сотник. Очи его сами собой опустились долу, а по скулам пробежали желваки.
В дом по приказу Грозы ворвались сразу с нескольких сторон. Тяжёлые и окованные медью двери были закрыты изнутри, но вырезанные в виде сложных узоров деревянные решётки – шебеке – были не настолько прочны, чтобы выдержать могучий натиск русов. В доме, щедро освещённом множеством светильников, началась рубка. Прямо перед Хорем и его десятком, первым ворвавшимся в дом, встали около пятнадцати воинов, среди которых в добром вооружении с наплечниками и железными пластинами на груди и животе возвышался над прочими… высокий и сутуловатый брат их сотника.
Десятник тут же ринулся вперёд, по ходу уложив двух восточных воев. Худощавый Хорь, как и его наставник Берест, совсем не походил на грозного и опытного воина, и от него не исходила сила и мощь, потому любой, даже опытный боец не воспринимал его, как достойного противника. Так и вновь обретённый брат Грозы, решив разделаться с простаком одним мощным ударом, решительно взмахнул своим изогнутым мечом и… непостижимым образом промахнулся. Красивый меч полетел в сторону, а у собственного горла он ощутил острый клинок «худощавого».
– Ты брат нашего сотника, потому оставайся жить пока… – проговорил Хорь, глядя в голубые очи высокого неожиданно твёрдым взором. Рослый воин по знаку десятника сноровисто скрутил руки Калинки за спиной и толчком ступни в коленный сгиб заставил его стать на колено, тут же, прихватив конец верви за лодыжку пленника. А Хорь уже мчался далее, разя врагов или сбивая их с ног неуловимо скорыми, но мягкими движениями. Схватка с охраной бека продолжалась недолго. Когда подоспел сотник с несколькими воинами, основное уже было сделано.
– Гроза, молодой бек весьма ловок оказался, ускользнул через тайный ход, о котором мы не знали, но несколько главарей заговора взять удалось. Кстати, я и брата твоего прихватил, живым. Он в охране был, – доложил разгорячённый схваткой Хорь.
– Сотник, все жёны из гарема бека целы и невредимы, сейчас приведут, сам поглядишь! – крикнул второй десятник. Воины с верхнего яруса уже влекли перепуганных, закрывающих по привычке лики жён, с некоторых платки были сорваны, чтобы не прятали своей красы.
Лежавший ничком на узорчатом каменном полу, Камил-Калинка вдруг дёрнулся, перевернулся на бок и тонким женским голосом воскликнул на тавро-русском, но с сильным налётом чужого языка:
– Брат, вели не трогать мать молодого бека – Гульсарию, я прошу тебя, ты не можешь её обидеть, потому что она…она…
– Кто она…? – прохрипел сотник.
– Звенислава, – опустив очи долу, тихо молвил связанный.
Сотник на негнущихся ногах отошёл к лестнице и обессилено опустился на мраморную ступень. Всё, что происходило вокруг, ушло куда-то и с трудом пробивалось неясным гомоном сквозь звон и шум в его собственной голове. Он не внимал тому, как воины делили добытых в бою жён. Не слышал, как Хорь подошёл к связанному тучному купцу коврами – «почтенному Мусе», дрожащему от страха и просящему пощады в обмен на щедрую плату, которую они могут получить от родственников за его, Мусы, свободу. Он клялся, что пришёл сюда случайно, что ничего не знал о заговоре, но расскажет всё, что знает. Он даже не узнал в десятнике урусов жалкого нищего с базара.
– Ты же рёк сегодня днём, что она погибла от лихорадки, давно, ещё в молодости? – С трудом проговорил Гроза, обращаясь к брату.
– Я боялся, что ты заберёшь её с собой, а у меня кроме неё никого нет! – отвечал, извиваясь на мозаичном полу, Калинка.
Воины, оказавшиеся рядом и не понимавшие, что происходит, на некоторое время замерли. Хорь тоже отошёл от пленённых заговорщиков и стоял в ожидании приказа сотника. Только пожилой десятник Смурной вынул нож и, подойдя, несколькими короткими движениями освободил Калинку. Тот уселся тут же на полу и обхватил голову руками.
Гроза сидел на лестнице, вперив взор перед собой. Сколько раз за прошедшие годы он жил мечтой встретить любимую, рвался во все дальние походы, тайно, не признаваясь даже самому себе, надеялся на встречу. И вот, когда все надежды уже сами собой утекли вместе со временем, когда он уже почти смирился и ни на что не надеялся, когда уже и не просился в дальний поход, а его направили скорей по указанию воеводы Олега, теперь… – эта неожиданная встреча с братом, всполох надежды и… известие, что она умерла. А сейчас… Внутри было пусто и гулко. Как много всего вместил в себя этот бесконечный день!
Оба десятника и все находившиеся в помещении воины молчали, даже просящий о пощаде торговец коврами, уразумев, что урусам сейчас не до него, перестал причитать и умолк. Наконец, Смурной подошёл к освобождённому пленнику и что-то тихо сказал ему. Тот тяжело встал на ноги и, подойдя к сидевшему на ступенях брату, коснулся его плеча.
– Пойдём, брат, я провожу тебя к ней, – молвил негромко Камил-Калинка своим высоким голосом, беря светильник-хорос из рук безмолвного слуги. Гроза тоже с трудом поднялся, чуть помедлил, и, провожаемые пристальными взорами, братья двинулись вверх по лестнице, стараясь не ступать на брошенную женскую одежду на ступенях.
Десятники переглянулись и Хорь, кивнув бритой головой, прихватив факел, мягким как у кошки шагом направился следом. Они прошли на второй ярус дома в женскую половину со сводчатым коридором и через несколько поворотов оказались в большом плохо освещённом зале со множеством ковров и подушек на полу, с низкими столиками, поблёскивающими перламутром и серебром отделки, часть из которых была перевёрнута. Не останавливаясь, прошли через это большое помещение к одной из дверей, полукруглой, с небольшим оконцем-решёточкой.
Едва они приблизились, как дверь открылась, и из неё выскользнула неясная тень, которая при приближении света приняла очертания женской стати. Гроза и без того шёл на непривычно слабых ногах, гулкое биение сердца отдавалось в ушах так, что он почти не слышал ни звука шагов, ни скрипа открывающихся дверей. Когда же впереди возник женский образ, то он и вовсе оглох. Хорь с факелом отошёл вглубь большого зала, зорко следя вокруг, а младший брат Грозы, подняв опрокинутый низкий резной столик из чёрного дерева, поставил на него хорос и тоже отошёл, чтобы не мешать. Однако не ушёл совсем – правила Востока не позволяли оставлять женщину наедине с мужчиной, даже если это был собственный брат.
Ошалевший от нежданных событий Гроза смотрел на стоящую перед ним женщину, прикрывающую по местным обычаям низ лика перед незнакомым мужчиной, очи её были заплаканы, в них он узрел боль, тревогу и страх, – чувства, которые он изо дня в день видел в очах многих местных жителей. Огонь светильника подрагивал, потому что Калинка распахнул одно из многих окон с затейливым узором, и ночной мягкий поток воздуха с моря заставлял хорос трепетать. Оттого лик Звениславы – Гульсарии то резко высвечивался, то как бы отступал в темноту, и черты его становились почти неразличимы.
Это была совсем не та юная девица Звенислава, а настоящая восточная женщина зрелого возраста в тёмном одеянии и светлом платке, покрывающем голову и шею. На груди поблёскивало ожерелье. И только иногда в каком-то повороте головы или движении плеч можно было уловить нечто знакомое, давно позабытое. Она заговорила, Гроза не понял о чём, и не заметил её чужого выговора, он только услышал в этой речи родные нотки, пробивающиеся издалека, как колокольчик заблудившегося ягнёнка средь шума бури. В ушах отчаянного изведывателя зашумело, будто в них хлынули морские волны, он как бы утонул в этом шуме и уже не мог отделить, где прошлое, а где настоящее. Эта незнакомая женщина и та юная тринадцатилетняя Звенислава, они как-то присутствовали одновременно, да что они, он сам, Гроза, был сейчас пятнадцатилетним юнцом и одновременно нынешним усталым от долгой и трудной жизни воином. – Да, она совсем другая, совсем изменилась! – С удивлением и горечью думал он, и тут же сердито обрывал себя: а ты разве не изменился? Ты-то среди своих живёшь и сражаешься, а она одна в чужом краю, среди чужих людей, в тяжкой неволе, как его гордая Звениславушка могла такое выдержать? – И снова сердце его билось с большими перебоями, и в очах темнело. Где начинается явь, а где тени прошлого, сейчас было не разобрать. Они глядели друг на друга, не узнавая и узнавая, что-то сбивчиво говоря и не слыша ни своего голоса, ни ответа, и в то же время необычайно остро ощущая друг друга. Все сорок с лишком лет вложились в этот полуразговор, полувоспоминание, полубред или ещё что-то, чему даже нет названия.
Наконец, он с великим трудом совладал с собой и услышал её слова, которые ещё больнее резанули его кровоточащую душу.
– Ты едва не убил моего сына, Гроза. Только что рассказал мне, что отомстил тому хазарину, который украл меня и продал в рабство, но сам теперь пришёл на чужую землю так же, как тот хазарин, чтобы убивать и грабить чужие дома. Камил…Калинка, – тут же поправилась Гульсария-Звенислава, – он заботился о моём мальчике с самого рождения и всегда был рядом. Сегодня он защищал его с мечом в руках, а твои люди едва не убили обоих. Твои воины вытащили из перин спящих жён моего сына и сейчас, наверное, насилуют их. Зачем ты пришёл к нам? – Она отвернулась и зарыдала, более не в силах удерживать себя.
Вмиг осунувшийся и ещё больше постаревший сотник стоял, словно пригвождённый к полу, и не знал, что ответить возлюбленной из далёкой юности, к которой он стремился всю свою жизнь. Не рассказывать же ей про то, что князем Игорем, жаждущем славы своего отца Рарога и дядьки Ольга, более управляют привыкшие к разбойной жизни нурманы с варягами… Что он, Гроза, пришёл сюда с мыслью об освобождении соплеменников, а выходит всё по-иному… Или….
– Прости… – едва слышно, одними устами молвил сотник, так и не решившись произнести заветное слово «любушка», которое все эти годы лелеялось в душе огненным цветком, а сейчас вмиг поблекло и обратилось в пепел. Чуть раскачавшись и с неимоверным усилием оторвав непослушные ноги от пола, Гроза повернулся и, не поднимая плеч, понуро шагнул обратно. И в сей миг утомлённое, истрёпанное годами страданий и ожиданий сердце не выдержало, замерло, грудь сдавило, как тесным обручем, дыхание перехватило, и сотник рухнул на толстый гургенский ковёр…
