bannerbannerbanner
Ангелы и демоны литературы. Полемические заметки «непрофессионала» о «литературном цехе»

Валентин Юрьевич Катасонов
Ангелы и демоны литературы. Полемические заметки «непрофессионала» о «литературном цехе»

Полная версия

Мечтательность и праздность

Строительство воздушных замков ничего не стоит, но их разрушение обходится очень дорого.

Франсуа Мориак, французский писатель, лауреат Нобелевской премии по литературе (1952)

Святые отцы говорят, что мечтания особенно «сказочные» происходят от праздности, т. е. состояния, когда человек или ничего не делает, или если и делает что-то руками, то в это время его ум не занят никаким необходимым или полезным для души размышлением или молитвой. Мечтания – пустые, бесполезные и даже вредные мысли. То, что святые отцы называют «праздномыслием».

Вот высказывания святых отцов раннего христианства о связи праздности и мечтательности.

Святитель Василий Великий: «Праздной и беспечной душе свойствен этот недуг – в бодрственном состоянии тела видеть сны»[21].

Преподобный Исаак Сирин: «Уныние – от парения ума, а парение ума – от праздности, чтения и суетных бесед или от пресыщения чрева»[22].

Преподобный Нил Синайский: «…мысль о странствовании увлекает предавшегося унынию»[23].

Преподобный Никодим Святогорец, живший в XVIII веке, отмечает, что праздность порождает нечистые мысли: «Алчба ленивца убьет его, потому что руки его отказываются работать» (Притч. 21:25). Весь день он желает зла. Часто ленивый на деле не совершает ничего плохого, потому что он вообще ничего не хочет делать, но, несмотря на это, он ежедневно погружается мыслями в нечистоту»[24].

А вот ряд высказываний на эту тему наших (российских) святых отцов, иерархов Русской Православной Церкви и богословов XVIII–XIX веков.

Святитель Тихон Задонский: «Не только в праздности (и лености) быть и жизнь без добрых трудов проводить грешно, как сказано, но это и многих зол причиной бывает. Ибо сердце человеческое праздно быть не может, но какими-нибудь мыслями занято бывает. А поскольку оно склонно ко всякому злу, то к праздному сердцу, которое никакими полезными трудами не занято, не иначе как к дому праздному, выметенному и украшенному, удобно приступает душевный враг дьявол, и мыслями злыми, как вредными плевелами, наполняет его, и в самое действие злые похоти производить поучает: оттуда бывает, что праздность много беззаконий рождает и ко всякому добру бесплодна бывает»[25].

Архиепископ Херсонский и Таврический Иннокентий: «…известно, что праздность порождает еще более рассеяние и земные помыслы. Среди труда, если мысль и обращается в земном, то, по крайней мере, около предметов труда, всё еще довольно чистых и невинных, а там, у праздности, мысль любит парить и извиваться около предметов самых чувственных и нечистых. Это рассеяние мыслей, на которое в вашем состоянии так часто жалуются, вообще сродно нашей падшей и нечистой природе»[26]. А вот еще одно высказывание Иннокентия Херсонского на эту тему: «Никто так не обуревается множеством нечистых помыслов и желаний греховных, как человек праздный: мысль его, не утвержденная ни на каком предмете, носится всюду и подобно ворону Ноеву, всегда останавливается на том, что манит чувственность; воображение в таком случае обыкновенно рисует пред собою образы обольстительные, кои случалось когда-либо видеть; память представляет случаи, когда страсти находили себе преступное удовлетворение; ум плодит – то разные замыслы житейские, то сомнения о предметах священных; сердце располагает к разным страстным движениям»[27].

Архиепископ Черниговский Филарет: «Есть насекомые, которые охотно держатся в грязи. Такова душа праздная.

Воображение ее наполнено нечистыми картинами, от которых воспламеняются грязные страсти. Пиры, гулянье, забавы, дела гнусные – вот что на уме ее!»[28]

Известный русский психолог, философ и богослов Вениамин Алексеевич Снегирев (1841–1889) писал: «… люди… с прекращением действительной умственной деятельности, в часы вольного или невольного досуга, при ослаблении сношения с миром действительным, весьма часто предаются творческому процессу построения образов, так называемому “мечтанию” или построению “воздушных замков”»[29].

Литература как мир мечтаний и фантазий

Литература – это управляемое сновидение.

Хорхе Луис Борхес, аргентинский прозаик и поэт

Я уже писал в книге «Лжепророки последних времен» о том, какие искажения и извращения в понимание мира может вносить современная наука (под современной понимаю ту науку, которая возникла на рубеже Средних веков и Нового времени)[30]. В науке (как и в художественной литературе) хватает своих фантазий, а фантастические картины строятся с помощью должных слов.

Ученые начинают придумывать свой мир, создавать бесчисленное количество гипотез о происхождении Вселенной и человека, рисовать будущее космоса, нашей планеты, рассказывать о кардинальных перестройках человека и человечества. При этом гипотезы-фантазии постепенно превращаются в теории, а теории со временем возводятся в ранг учений и аксиом. Особенно опасными становятся учения об идеальном обществе. Человек забывает, что в истории был уже рай, из которого он был изгнан, и начинает фантазировать о том, что своими силами сумеет построить рай на Земле.

На помощь ученой братии приходят писатели и поэты, которые заняты созданием литературных фантазий – как социальных, так и связанных с личными желаниями человека.

Социальные фантазии – утопии (типа «Города Солнца» Томмазо Кампанеллы или «Утопии» Томаса Мора) или антиутопии (типа романов «О дивный новый мир» Олдоса Хаксли, «1984» Джорджа Оруэлла, «451 градус по Фаренгейту» Рэя Брэдбери).

Фантазии, связанные с личными желаниями человека, – мечтания, которые за редкими исключениями носят греховный плотский характер. Половина всей мировой художественной литературы – о любви. Но не о той высокой бескорыстной и жертвенной любви, которая является чуть ли не главной темой Нового Завета, а о плотской любви. Такая литература порождает греховные фантазии, нередко заканчивающиеся реальными греховными поступками, и рано или поздно перерастает во всеобщий Содом.

 

Своеобразным катализатором, усиливающим действие фантазий, выступают наркотики. Литература может подталкивать человека к тому, чтобы эффект продуцированных книгами или произведениями искусства фантазий был искусственно усилен. Здесь особое место занимает книга Олдоса Хаксли «О дивный новый мир», рисующая будущее человечества, которое будет сидеть на наркотической игле. И, что примечательно, не будет при этом испытывать каких-то нравственных переживаний, ибо вся жизнь будет сводиться к чувственным удовольствиям. С другой стороны, наркотики стали рассматриваться как мощный стимулятор литературного творчества. Если половина «литературных гениев» получала «вдохновение» с помощью вина и других крепких напитков, то другая половина – с помощью наркотиков. Тот же самый Олдос Хаксли постоянно прибегал к наркотическому «допингу». Фактически он своим образом жизни и своей литературой пропагандировал это зелье. Им была даже написана книга под названием «Наркотики, которые формируют умы людей»[31].

Писатель (или поэт) не только затягивает в иллюзорный мир своих читателей (иногда их число измеряется миллионами), но зачастую он сам также оказывается на крючке у дьявола. Причем литератор это сам начинает чувствовать и понимать, но сил и воли сорваться с крючка уже нет. Он раб своего «начальника» и вынужден ему служить. Вот, например, известный французский писатель Виктор Гюго, попал на крючок дьявола в ранние годы, вероятно, свою роль сыграла наследственность. Как пишет Ю. Воробьевский, в роду этого писателя «было полно сумасшедших», а сам он был «визионером и считал себя пророком новой религии, обладающим «волшебной силой», избранником, призванным вести человечество вперед»[32].

Виктор Гюго сам находился на грани сумасшествия и в моменты «прозрения» понимал и описывал свое состояние, называя его сомнамбулизмом: «Этот сомнамбулизм свойствен человеку. Некоторое предрасположение ума к безумию, недолгое или частичное, совсем не редкое явление… Это вторжение в царство мрака не лишено опасности. У мечтательности есть жертвы – сумасшедшие. В глубинах души случаются катастрофы. Взрывы рудничного газа… Не забывайте правила: надо, чтобы мечтатель был сильнее мечты. Иначе ему грозит опасность… Химера может подточить человеческий мозг…»[33] Итак, где грезы, мечтания, там рядом и безумие.

Один из биографов Виктора Гюго французский писатель Андре Моруа пишет о своем герое: «Он знает о таком соседстве. Всякий мечтатель (а Виктор Гюго любит называть себя Мечтателем) носит в себе воображаемый мир: у одних это грезы, у других – безумие… В Викторе Гюго Мечтатель всегда был сильнее мечты. Его спасло то, что он сублимировал в стихах свою тоску и галлюцинации»[34]. Но дело в том, что эта тоска и эти галлюцинации через растиражированные стихи поэта заразили миллионы и миллионы читателей, не только во Франции, но и в других странах, в том числе в России. И многих из них они довели до сумасшествия. «Начальник» и «художественный руководитель» Виктора Гюго, должно быть, с удовлетворением потирал и потирает руки (вернее – лапы), видя результаты работы, проделанной его подопечным.

Об истоках русской литературы XIX века

Я в литературе не мастер, но и русская литература, по-моему, вся не русская, кроме разве Ломоносова, Пушкина и Гоголя.

Федор Михайлович Достоевский «Идиот» (слова Евгения Павловича Радомского)

Русская праздность и литература

 
Красавец, в полном цвете лет,
Поклонник Канта и поэт.
 
Александр Сергеевич Пушкин, роман в стихах «Евгений Онегин» (о Владимире Ленском)

Если говорить о России, то праздность стала настоящей болезнью русского общества со второй половины XVIII века. Толчком для распространения праздности в обществе стал подписанный императором Петром III в 1862 году «Манифест о вольности дворянства». Историки говорят, что фактически указ был инициирован и подложен на подпись будущей императрицей Екатериной II, бывшей на тот момент супругой императора. Основные положения Манифеста были подтверждены в Жалованной грамоте дворянству в 1785 году. Согласно Манифесту, все дворяне освобождались от обязательной гражданской и военной службы; состоявшие на государственной службе могли выходить в отставку. Дворяне получили право беспрепятственно выезжать за границу, но обязаны были по требованию правительства, «когда нужда востребует», возвращаться в Россию. Манифест объявлял службу почетным долгом дворянства и призывал ее продолжать. Однако, воспользовавшись разрешением, многие дворяне сразу после обнародования документа подали прошения об отставке. Так началось сначала не очень видимое, но впоследствии (уже в XIX веке) стремительное разложение элиты общества. Как отмечает А. С. Пушкин в «Заметках по русской истории», этим указом «Екатерина унизила дух дворянства». Кроме того, при Екатерине II началась активная раздача дворянских званий (потомственное дворянство было отменено еще Петром I, для искателей «фортуны» появился непреодолимый соблазн добиваться дворянства и соответствующих привилегий интригами и обманом). И Пушкин продолжает: «Отселе произошли сии огромные имения вовсе неизвестных фамилий и совершенное отсутствие чести и честности в высшем классе народа. Все было продажно. Таким образом, развратная государыня развратила свое государство»[35].

Дворяне военной и иной «государевой» службе стали предпочитать удовольствия и праздность: сибаритство, игры в карты, балы, пиры, наряды, поездки за границу и длительное пребывание в Европе.

Всё это прекрасно показано в романе «Евгений Онегин» А. С. Пушкина. Главный герой романа Евгений Онегин, дожив «без службы, без жены, без дел» до 26 лет, не знает, чем заняться. Он живет в шумном Петербурге, предаваясь всевозможным столичным утехам. Пресытившись столичной жизнью, уезжает в деревню. Однако и сельская жизнь ему быстро надоедает. Иногда совершает далекие путешествия, время от времени ездит в гости к соседним помещикам, но и это не спасает от скуки. Опять уезжает из деревни в Петербург, и. т. д.

Вот как А. С. Пушкин в стихотворении «Добрый совет» выражает этот modus vivendi (образ жизни) дворянства:

 
Давайте пить и веселиться,
Давайте жизнию играть,
Пусть чернь слепая суетится,
Не нам безумной подражать.
 

Но помимо грубого гедонизма (получение плотских удовольствий и наслаждений), часть дворянства стала предаваться утонченному гедонизму – удовлетворению так называемых культурных и «духовных» потребностей.

В качестве последних – увлечение европейскими философиями (сначала философами французского «Просвещения», затем немецкой классической философией). Более массовым явлением среди дворянской верхушки было приобщение к европейской художественной литературе. Тот же Евгений Онегин спасается от скуки чтением романов.

Читали романы и поэмы европейских авторов не только мужчины, но и представительницы «слабого пола». Путешествовавший по России в первой половине XIX века Теофиль Готье отмечал, что женщины очень развиты: «…с легкостью они читают и говорят на разных языках. Многие читали в подлиннике Байрона, Гёте, Гейне…»[36] Удивление Готье оправдано. С. И. Лякишева в своей статье «Женское чтение в России в конце XVIII – начале XIX века» отмечает быстрое приобщение женской половины дворянского сословия к чтению, которое воспринималось как источник не только знаний, но и удовольствий: «Если в допетровские времена книга в России была предметом роскоши, при Петре I, преимущественно, – учебным пособием, то с конца XVIII – начала XIX века она, благодаря безупречному полиграфическому исполнению, стала восприниматься как источник знания и удовольствия»[37].

Всё это блестяще отразил в своем романе в стихах «Евгений Онегин» Александр Сергеевич Пушкин на примере Татьяны Лариной: ее главным занятием было чтение европейских романов:

 
Ей рано нравились романы;
Они ей заменяли всё;
Она влюблялася в обманы
И Ричардсона и Руссо.
 

Известный литературовед Юрий Лотман следующим образом комментирует увлеченность Татьяны Лариной зарубежными романами: «Текст письма Татьяны представляет собой цепь реминисценций в первую очередь из текстов французской литературы… Ее собственная личность – жизненный эквивалент условной романтической героини, в качестве которой она сама себя воспринимает»[38].

А что мужчины? Они в перерывах между кутежами, карточными играми и балами пытаются «убить время» чтением европейских книг.

Если обратиться еще раз к роману, то можно на примере главного героя увидеть, что для молодых помещиков чтение было отнюдь не чуждым занятием:

 
Стал вновь читать он без разбора.
Прочел он Гиббона, Руссо,
Манзони, Гердера, Шамфора,
Madame de Staёl, Биша, Тиссо,
Прочел скептического Беля,
Прочел творенья Фонтенеля,
Прочел из наших кой-кого,
Не отвергая ничего:
И альманахи, и журналы,
Где поученья нам твердят,
Где нынче так меня бранят…
 

Судя по контексту восьмой главы, герой романа читает более для отвлечения, чем из интереса. Список довольно большой, почти все авторы современные (для Онегина), преобладают французские писатели, причем ярко революционной окраски.

 

Судя по всему, привычка читать европейские романы сложилась и у другого героя – Владимира Ленского. Удивительно, но в ночь перед дуэлью Ленский читает Шиллера. Возникает ощущение, что герои романа «Евгений Онегин» не живут, а играют свои роли, которые они подсмотрели (прочитали) в различных литературных произведениях. Можно вспомнить, например, эпизод из второй главы «Евгения Онегина», когда Ленский над могилой Ларина-старшего повторяет слова Гамлета рооr Yorick! из пьесы Шекспира.

То же самое мы находим в любовном сюжете Ленского. Пушкинист А. Н. Архангельский пишет о Ленском: «Он влюбляется в соседку, Ольгу Ларину, как герой романа – в героиню романа; видит в ней только поэтические черты, словно вычитал свою Ольгу в любовной лирике К. Н. Батюшкова:

 
Всегда скромна, всегда послушна
<…>
Как поцелуй любви мила;
Глаза, как небо, голубые,
Улыбка, локоны льняные,
Движенья, голос, легкий стан,
Всё в Ольге… но любой роман
Возьмите и найдете верно
Ее портрет <…>.
 
(Гл. 2, строфа XXIII)

Ленский воспринимает возлюбленную так же, как Татьяна воспринимает Онегина: сквозь призму литературы»[39].

Но для образованного русского дворянина намного интереснее самому писать романы и сочинять стихи. Пробует это делать и Евгений Онегин, но неудачно: «ничего не вышло из пера его». А вот другой герой – Владимир Ленский – находит в литературе и поэзии отдохновение, регулярно берется за перо:

 
Красавец, в полном цвете лет,
Поклонник Канта и поэт.
 

Он жил и учился в Германии, «под небом Шиллера и Гёте», где «их поэтическим огнем душа воспламенилась в нем». Ленский – поэт романтического толка, «он пел поблеклый жизни цвет / Без малого в осьмнадцать лет». Ленский живет в мире поэтических иллюзий и мечтаний: «…Поэт, задумчивый мечтатель…». «…Он забавлял мечтою сладкой / Сомненья сердца своего…». А. С. Пушкин достаточно иронично оценивает литературные достоинства поэтического творчества Ленского: «…Берёт перо; его стихи, / Полны любовной чепухи…»

И многие молодые дворяне начала XIX века, подобно Ленскому, погружаются в литературное творчество, при этом осознанно или неосознанно подражая таким кумирам, как Руссо, Байрон, Шиллер, Гёте и другие. Но об этом разговор ниже.

Русская литература – творчество «избранных»

Роман – дворянское дело.

Антон Павлович Чехов русский писатель, драматург

Иван Лукьянович Солоневич в «Народной монархии» полагает, что художественная литература родилась в России во времена реформы Петра I, разделившей народ на две части: первая – дворянство и вторая – всё остальное. И отпечаток этого разделения, раздвоения лежит на всей русской литературе, делая ее не вполне русской.

Иван Лукьянович пишет[40]: «Укрепив свой правящий центр в далеком нерусском Петербурге, устранив на сто лет русскую монархию, превратив себя – в шляхту, а крестьянство – в быдло, согнув в бараний рог духовенство, купечество и посадских людей, – дворянство оказалось в некоем не очень блистательном одиночестве. Общий язык со страной был потерян – и в переносном, и в самом прямом смысле этого слова: дворянство стало говорить по-французски, и русский язык, по Тургеневу “великий, свободный и могучий”, остался языком плебса, черни, “подлых людей” по терминологии того времени. Одиночество не было ни блестящим, ни длительным. С одной стороны – мужик резал, с другой стороны, и совесть все-таки заедала, с третьей – грозила монархия. И как ни глубока была измена русскому народу – русское дворянство все-таки оставалось русским – и его психологический склад не был все-таки изуродован до конца: та совестливость, которая свойственна русскому народу вообще – оставалась и в дворянстве. Отсюда тип “кающегося дворянина”. Это покаяние не было только предчувствием гибели – польскому шляхтичу тоже было что предчувствовать, однако ни покаяниями, ни хождением в народ он не занимался никогда. Не каялись также ни прусский юнкер, ни французский виконт. Это было явлением чисто морального порядка, явлением чисто национальным: ни в какой иной стране мира кающихся дворян не существовало. Сейчас, после революции, мы можем сказать, что это дворянство каялось не совсем по настоящему адресу и что именно из него выросли наши дворянские революционеры – начиная от Новикова и кончая Лениным. Но в прошлом столетии этого было еще не видно.

Русская дворянская литература родилась в век нашего национального раздвоения. Она, говоря грубо, началась Карамзиным и кончилась Буниным. Пропасть между пописывающим барином и попахивающим мужиком оказалась непереходимой: общий язык был потерян, и найти его не удалось. Барин мог каяться и мог не каяться. Мог “ходить в народ” и мог кататься на “теплые воды” – от этого не менялось уже ничто. Граф Лев Толстой мог гримироваться под мужичка и щеголять босыми своими ногами – но ничего, кроме дешевой театральщины, из этого получиться не могло: мужик Толстому всё равно не верил: блажит барин, с жиру бесится».

Священник Геннадий Беловолов следующим образом комментирует мысли Ивана Солоневича по поводу русской литературы[41]: «Иван Солоневич сделал горький упрек русской литературе в том, что она просмотрела Россию. Если бы кто решил узнать Россию по русской литературе и для того перечитал бы всех тех писателей, кого принято называть классиками, его усердие, конечно же, было бы вознаграждено многими вдохновенными страницами. Но что же бы узнал сей читатель о сей стране?! Он узнал бы о “лишних людях”, о “мертвых душах”, о “героях нашего времени”, о “темном царстве”. Но где же “живые души”, где “не лишние” люди? Кто строил это великое государство, кто защищал его, кто молился за него? Кто полагал душу свою за Веру, Царя и Отечество? Как это ни печально, но из русской литературы мы не узнаем православной России, не узнаем ее сокровенных молитв, ее “жизни во Христе”, ее духовных подвигов, ее праведников. Русская литература не воспела осанну Богу за все Его милости и щедроты, ниспосланные нашему возлюбленному Отечеству. (Конечно, были Достоевский, поздний Гоголь, Лесков, Аксаков. Но они оставались отдельными голосами. Хор пел другую партию.) Сколько страниц потрачено на упражнения в социальной критике, сколько сил положено на обличение пороков и вскрытие язв, сколько желчи и претензий к родной земле. “Ты и могучая, ты и бессильная”. Но писали больше о “бессильной” и “немытой”. Русская литература тяжко согрешила ропотом. Чего стоит один вопрос “Кому на Руси жить хорошо?”. Во многом именно литература создала образ России как “темного царства”, населила ее “держимордами”, построила в ней “город Глупов”. Такую “отсталую европейскую провинцию” оставалось только европеизировать революционными средствами. Свет России православной был увиден только тогда, когда Русская земля оказалась “за шеломянем еси”. На нее пришлось уже оглядываться, смотреть с других берегов. “Что имеем – не храним, потерявши плачем” – эти слова Шмелев обращал к русской эмиграции. “На реках Вавилонских седохом мы и плакахом”».

Российский общественный деятель и публицист Виктор Аксючиц с учетом сказанного выше о русской литературе как преимущественно дворянской называет ее также «экзистенциональной», «экзистенциалистской»[42]:

«Российское общественное мнение, начиная с XIX века, судит о национальном характере русского народа не по реальной истории, а по художественной литературе и публицистике. Общепринятым стало мнение, что герои русской литературы выражают типы национального характера. Причины этого кроются и в самоощущении литераторов, и в общественном мнении. У художественной литературы свои творческие задачи, не совпадающие с потребностями изображения “реальной” жизни. Однако это не мешало самим писателям полагать, что они изображают вполне “реальную” жизнь. С другой стороны, общество было образовано в традиции культуры “русского” Запада, поэтому могло судить о российской истории и национальном характере через призму своих иллюзий и мифов.

Русская литература XIX века была шире потребности экзистенциального самоутверждения культурного сословия. Великая литература была ответом на вечный зов творчества, что не мешало литературе выражать экзистенциальную заботу образованного общества. Художественная литература выражала не столько проблемы русского народа, сколько проблемы образованных слоев, отражала не самоощущение народа, а попытки самосознания культурного общества. Поэтому дворянскую литературу нельзя воспринимать как исторически-реалистическую, изображающую эпоху, ибо вне ее поля зрения оказались целые пласты русской жизни и истории: быт различных сословий, православные традиции, развитие мощной государственности, колонизация и цивилизация огромных суровых пространств […].

Поэтому по русской литературе нельзя изучать характер времени и характер русского народа. Герои русской литературы – это образы не реальных людей и отношений, а отражение проблем, которые мучили образованное общество. Эта литература не натуралистическая и не реалистическая, а экзистенциальная. Если западные писатели изображали по преимуществу то, что видели, то русские описывали то, что чувствовали. Русская литература изображает внутреннюю судьбу автора, историческое положение и статус его сословия, его место в истории и культуре своего народа, а только затем – отношение автора к немым и несмысленным (по характеристике Бердяева) слоям населения. Внутренняя жизнь немых сословий во многом осталась тайной для русской литературы…»

21Святитель Василий Великий. Беседа 3, на слова «внемли себе» (Втор. 15:9).
22Преподобный Исаак Сирин. Слова подвижнические, слово 30.
23Преподобный Нил Синайский. О восьми лукавых помыслах, гл. 13.
24Преподобный Никодим Святогорец. Поучения. Две сети диавола.
25Святитель Тихон Задонский. Об истинном христианстве, кн. 1, § 100.
26Архиепископ Херсонский и Таврический Иннокентий. Слово … сказанное в Устюжском Иоанно-Предтеченском женском монастыре.
27Архиепископ Херсонский и Таврический Иннокентий. Слово в пяток 1-й недели Великого поста.
28Apхиепископ Черниговский Филарет. Сб. «Цветник духовный, ч. 2, гл. 16.
29Цит. по: О праздномыслии, или о мечтаниях, блуждании и рассеянии ума (http://ni-ka.com.ua/index.php?Lev=prazdnomislie).
30См.: Катасонов В. Ю. Лжепророки последних времен. Дарвинизм и наука как религия. – М.: Кислород, 2017.
31Хаксли О. Наркотики, которые формируют умы людей. – М., 1990 (https://royallib.com/book/haksli_oldos/narkotiki_kotorie_formiruyut_ umi_lyudey.html).
32Воробьевский Ю. Бумагия (М. Булгаков и другие неизвестные). – М., 2012, с. 230.
33Цит. по: Моруа А. Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго (https://www. litmir.me/br/?b=66527&p=33). Будучи склонным к мечтательности, Гюго пытался бороться с этой своей слабостью. По крайней мере, он понимал опасности мечтаний. Ему принадлежит афоризм: «Мыслитель имеет определенную цель, мечтатель не имеет никакой».
34Там же.
35Пушкин А. С. Заметки по русской истории XVIII века // Пушкин А. С. Полн. собр. соч. в 10 тт. – Ленинград: Наука, 1977–1979. // Том 8, 1978, с. 93.
36Лякишева С. И. Женское чтение в России в конце XVIII – начале XIX века // Ученые записки. – 2012. – Т. 13 (https://docplayer. ru/39804832-Zhenskoe-chtenie-v-rossii-v-konce-xviii-nachale-xix-veka. html).
37Там же.
38Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарии. Гл. 3, ч. 4 (http://pushkin-lit.ru/pushkin/articles/lotman/ onegin-kommentarij/onegin-comments-3-4.htm).
39Архангельский А. Н. Герои Пушкина (https://lit.wikireading. ru/46176).
40Солоневич И. Л. Народная монархия // Часть II «Дух народа», глава «Кривое зеркало».
41Цит. по: Аксючиц В. Русский характер. Статья 3: Экзистенциальная боль русской литературы (https://new.pravoslavie.ru/986.html).
42Аксючиц В. Русский характер. Статья 3. Экзистенциальная боль русской литературы (https://new.pravoslavie.ru/986.html). Использованный в указанной статье термин «экзистенциональный» – от слова «экзистенциализм» (фр. existentialisme от лат. Existentia – «существование»), что означает особое направление в философии XX века, акцентирующее свое внимание на уникальности бытия человека, провозглашающее его иррациональным. В русской литературе для обозначения экзистенциализма иногда используется термин «философия существования».
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23 
Рейтинг@Mail.ru