Валентин Пикуль
Господа, прошу к барьеру! (сборник)
К тому времени иезуитская коллегия в Браунсберге уже подготовила целую армию молодых и пылких проповедников, чтобы они – в обозах шайки Лжедмитрия – въехали в Москву. Все это время самозванцем руководил сам Поссевино, засыпавший его советами, как вести себя в России, что говорить, о чем молчать… У престола папы римского ликовали:
– Наша «лавочка» в России снова открывается для выгодной торговли, и глупая рыба сама лезет в наши сети…
Сам папа благословил самозванца, который отписывал в римскую курию буквально так: «А мы сами, с божьей милостью, соединение (церквей) сами приняли, и станем теперь накрепко промышлять, чтобы все государство Московское в одну веру римскую всех привесть и костелы римские устроить…»
…Антонио Поссевино скончался в Ферраре в 1611 году – как раз в том страшном году, когда интервенты сожгли Москву. Но уже поднималась возмущенная Русь, и народное ополчение Минина и Пожарского спасло честь отечества. Через три столетия, в канун нападения гитлеровского вермахта на СССР, римские наследники Антонио Поссевино массовым тиражом отпечатали молитвенники на русском языке. Наверное, им казалось, что они последуют за танками Гудериана и Клейста, как когда-то волоклись на Русь по следам Батория и Лжедмитрия.
Но русская «лавочка» была для них закрыта…
Мангазея – златокипящая
У нас более знают о том, как погибла Помпея, засыпанная раскаленным пеплом, но мало кто извещен о гибели русской Мангазеи, скованной вечной мерзлотой.
Города, как и люди, имеют свои биографии, схожие с человеческими. В муках они рождаются, есть у них веселая юность, когда радуются каждой обновке, города навещают болезни и дряхлеют они, как и мы с вами, читатель. Бывают города-воители, что сражаются в войнах, велика боль их ранений, иные же подвергаются озлобленным ампутациям, когда рушатся их древние храмы, исчезают дома и целые улицы, их оскорбляют, награждая площади именами дураков и кретинов новой эпохи, и, уничтожив в городах все живое и драгоценное, узколобые архитекторы торопливо приделывают к ним грубые протезы – кварталы блочных домов, будущие клоповники и крысятники…
Во время для нас близкое (в 1973 году) на экспертизу палеопатологов, изучающих болезни наших далеких предков, полярные археологи представили останки скелета, на котором еще уцелели остатки меховой одежды.
– Перед вами мощи заполярного святого, канонизированного Русскою православною церковью под именем Василия-убиенного, а имя его связано с древней Мангазеей.
Ученые подтвердили, что церковно-народная легенда не расходится с выводами научной экспертизы: нет сомнений, что этот человек был убит в ранней юности, но перед кончиной он претерпел жестокие физические истязания, и смерть его была мучительной…
На месте процветавшей Мангазеи были обнаружены остатки литейного цеха, а в нем – свинцовые тигли, в которых когда-то плавился раскаленный металл. Пробы древней плавки были отправлены для анализа в лаборатории, и ответ был удивительным:
– Мангазейские мастера варили те самые руды, что по химическому составу очень близки к тем нашим рудам, которыми славится знаменитый Норильский комбинат…
В школах у нас учили, что основание Норильска связано с именами Ленина и Сталина, а оказывается, что учили-то неверно, забывая напомнить о наших далеких предках, создававших великую и могучую державу. Сейчас там, где шумел первый в России заполярный город, ныне поникла под ветром чахлая березовая рощица. А под мощным настилом мхов затаилась жизнь наших предков – непостижимая, как и этот заброшенный град-леденец, бывший когда-то «златокипящим»…
Теперь уже трудно представить себя в этом городе.
Не верится, что здесь когда-то звонили колокола церквей, созывающих к заутрене, купцы, позевывая, открывали лавки с заморскими товарами, в канцеляриях писаря бойко строчили ответные бумаги в Москву, богомазы выписывали Божью Матерь на иконах, а по уличным мосткам, сложенным из корабельных досок, гуляли мангазейские модницы, постукивая высокими каблуками нарядных туфель… Уж не приснилось ли нам все это?
Если Туруханский край и поныне остается нелегкодоступным, то, представляете, какая несусветная дичь царила в тех местах ранее… Был 1600 год, когда царь Борис Годунов повелел:
– В тех льдяных краях, где обретаются самоеды из племени мангазеев, городить острог Мангазею, и пусть тамошние народцы платят мне ясак соболями да песцовым мехом, и жить тамо указываю войску стрелецкому с купечеством нашим…
С людьми стрелецкими да торговыми поднялись в поход и люди гулящие, которым терять было нечего, a возглавил всю эту шатию-братию князь Мирон Шаховской. Буйная ватага плыла Обью до Березова, оттуда с товарами, в окружении собак да жен стрелецких, несущих младенцев, вошли в места совсем чуждые, незнаемые, гибельные. Где плыли водою, где брели по болотам, где катились на лыжах, где ехали на оленях. Лодки разбило, муку и толокно, крупы и соль растеряли в пути, подмоченные, – тащились в голоде. На себе несли свинец да порох – для стрелецкого боя. Наконец, и боя не миновали: на отряд напали самоеды-возчики, разящие из луков, тут многие полегли костьми. Князь Шаховской, сильно раненный, с остатками людей все-таки отбился от нападавших, и добрели они до реки Таз, что выводила свое устье в буревой простор Обской губы.
– Велено нам острог закладывать в устье Таза, – сказал князь Мирон, – но сил не стало тащиться далее, смерть пришла неминучая. Здесь и останемся. Ищите, люди, место утишное, чтобы в лесочке затаиться… тут и осядем.
Ч у д о… Только освоились, вдруг увидели, что подле их становища дремлет под снегом целый городок с избушками и амбарами, а на речке Осетровой (Мангазейке), что в Таз впадает, стыли поморские кочи, приплывшие сюда с Мезени и Пинеги, из Холмогор и Пустозерска. Внутри кочей и в амбарах нашли и припасы хлебные. Разом повеселел народ пришлый, начали строиться. Всю зиму рубили лес, ставили бревна торцами в землю – городили стену острожную. А весною вернулись к своим жилищам и сами хозяева, промышлявшие соболя в окрестных лесах и тундрах. Удивились, что на месте их становища уже целый городок вырос. Не ожидали охотники, что князь Мирон каждого десятого соболя отберет у них в казну царскую, после чего «целовальник» (таможенный) выдавал всем по бумажке.
– А на что она нам? – удивлялись поморы.
– А на то, дурень, что без такого «выпуска» из Мангазеи на Русь не отпустим, жену свою да деток не сповидаешь…
Все лето трудились, а под осень пришел на подмогу стрелецкий отряд князя Василия Масальского, с ним был и письменный голова Савлук Пушкин, он и предупредил Шаховского:
– Ты, князь Мирон, не ходи на Русь… затаись.
– Почему мне, русичу, на русской земле таиться?
– Времена худые пошли. Мор бесхлебный на Руси стался, Москва от нищеты и босоты нашей стоном стонет, сказывали, что и человечину поедать стали. А в землях Польских, ты о том ведай, сыскался вор Гришка Отрепьев, который под шапку Мономаха себя примеряет… Чуешь, какая смута грядет?
– А у вас благодать, – сказал Масальский. – Городок срубили вы славно, амбары непусты, а осетры в Мангазейке столь гулко плещутся, будто бабы стрелецкие порты полощут…
Начинались времена смутные, кровавые. Князь Мирон Шаховской с лязгом выложил на стол ключи от ворот острожных, взял с собою людей ратных и увел их на речку Турухан, где и заложил новый город – Туруханск… Такова была предыстория!
Когда прибыла на Мангазею новая артель мужиков-поморов, чтобы торговать с самоедами, пушнину у них добывая, то они и глазам своим не поверили. Вырос перед ними большущий острог, обнесенный частоколом великим, дымились трубы домов изрядных (воеводский даже в два этажа), высились сторожевые башни с бойницами, в кабак шастали стрельцы трезвые, выходили обратно пьяные, а во дворе воеводы паслись две свиньи и коровы.
– Скотинка-то откеле у вас приблудилась?
– Да из Тобольска… от Москвы того не дождешься!
В съезжей избе стон стоял от обилия комаров, залетевших с болота, князь Масальский поморов винцом побаловал, не рычал, не скалился, а вот Савлук Пушкин комаров на себе бил, грозя:
– Нонеча времена пошли подлые, переменчивы, бояться вам надобно, дабы меня в гнев не ввести. Ежели с самоядью станете пушной торг учинять допреж того, как я с них ясак государев соберу, так быть вам всем от меня драными!
Ох, долог и страшен был путь до Мангазеи от родимых деревень в Кеми да на Мезени, где «бежали» парусом по воде, где волоком тащили корабли через тундру, и вот… Ради чего же страдали, сколько могил оставили на берегах океана страшного, Ледовитого, который к людям всегда безжалостен?..
– Царь-то Борис иные нам вольности жаловал, – заговорили поморы. – Али не ведомо людям московским, что по нашим пятам крадутся в эти края люди аглицкие да купчины голландские, они за тех соболей согласны всю тундру табаком засыпать да каждого самоеда пьяным сделать, чтобы мехов не жалел для них…
Савлук Пушкин сказал, чтобы они ему не перечили, ибо он все равно умнее, царя Бориса Господь прибрал, а ныне объявился новый царь – Дмитрий, коего в Угличе резали да не дорезали.
В острогах на Мангазее сидючи, не многое и узнаешь. В те смутные годы народ-то русский не сидел сиднем на месте – бежал в Сибирь, искал спасения от гибели и разладов в краях затобольских, куда и ворон костей не заносил, иные смельчаки добирались до Мангазеи, радуясь вольности казачьей, теплу в домах, где дров не жалели, и сытости застольной. В иных-то домах мангазейцы чешую белорыбицы с пола не выметали, она так и лежала вроде ковра пушистого – толщиною в два-три пальца… Правда, иной час наезжали на оленях и собаках самоедские племена из тундры, с утра до вечера осыпали жителей стрелами, но с башен острожных отгоняли их огненным боем из гремучих стрелецких пищалей… Так и жили!
Подобно всем, жил и тихий отрок Василий, взятый в услужение купцом Заварухиным из Ярославля, где он сиротствовал. Заварухин держал в Мангазее лавку, гвоздями торгуя весьма прибыльно, а малец ему прислуживал. Был этот купец жития непутевого, пьянственного, зазывал девок с улицы, чтобы пощупать их, за что горстью гвоздей с ними расплачивался. Заварухин всех людей бил, а побивая их, орал без боязни:
– Ежели кому от меня огорчительно, так зову всех в избу съезжую, где Савлук Пушкин в приятелях у меня…
Отрок же был настроения молитвенного, от вина отвращался, а хозяина не боялся он гневом божьим пугать да стыдил всяко, за что и бывал бит не однажды. На беду Василия, во время заутрени на Пасху (23 марта) люди лихие разворовали гвозди из лавки. Заварухин и стал избивать приказчика:
– Не ты ль, гугнявец, продал гвозди мои, чтобы выгоду свою иметь от меня? А ну – пошли до съезжей избы…
Там приятели выпили и стали избивать отрока, чтобы сознался, куда весь скобяной товар делся? Yж как молил их Василий, на иконе клялся в невинности, полы кафтанов своих мучителей рабски перецеловал – нет, им, пьяным-то, было только весело. Савлук Пушкин сунул в печь кочергу, раскалил ее докрасна и стал увечить отрока этой кочергой до тех пор, пока тот не затих на полу горницы. Потом взял связку ключей от крепости и громыхнул ею по голове.
– Савлук Иваныч, – сказал Заварухин, – а приказчик-то мой, кажись, не дышит… за сироту с нас и спроса не будет!
Убитого Василия ночью затиснули в гроб, а сам гроб запихнули под настил городской мостовой, сложенной из жердей да бревнышек шатучих. Под этой мостовой так и лежал Василий, скованный холодом мерзлоты, и лежал до самого 1642 года, когда случилась с Мангазеей беда великая.
Вот тогда-то отрок убиенный и восстал из гроба!
Нет, не сразу Мангазея обрела славу «златокипящей», ибо – по тем временам! – пушнина была сродни золоту и бриллиантам, а соболиный мех давал русской казне прибыль неслыханную. Но слава о «златокипящем» городе на самом краю света мирского скоро дошла до торговых контор Европы, о нем проведали купцы в Китае и в Персии, а после Смутного времени, когда на Руси воцарился первый Романов, на улицах Мангазеи стало привычно слышать бойкую речь черкес, литовцев или поляков, – это болтали сосланные сюда пленные из числа сторонников Лжедмитрия. По крепостным стенам Мангазеи важно похаживали, перекликаясь, стрельцы в богатых кафтанах, с башен пасмурно озирали окрестности мордатые пушки, иногда громыхали убийственные пищали…
О том, как жили в Мангазее, вольно или невольно предстоит перебрать скудный, но выразительный перечень археологических находок. Начну с шахмат. Без преувеличения скажу, что почти все арктическое побережье нашей державы было «усеяно» шахматными фигурами, ибо, чем иным, как не шахматами, наши предки могли скрасить часы долгого полярного одиночества под зазывание метелей! Находили серебряные монеты, чеканенные еще при царе Иване III, талеры от 1558 года, черепки китайского фарфора, столь драгоценного в те времена. Удивительно, что в Мангазее жило немало косторезов, почему археологи и нашли множество заготовок мамонтовых бивней. На кухнях были обнаружены солидные амфоры из-под винного бальзама и красивые формы для домашнего заливного или печенья. Немало попадалось детских игрушек и детские гробики, бережно обернутые в нетленную бересту. В домах литейщиков уцелели остатки воздуходувок (мехов) для плавления руд, а в домах сапожников большие запасы кож и сафьяна для выделки обуви, опережая моду на много столетий. Уже тогда мангазейские сапожники «ставили» женские туфли на высокие «шпильки» каблуков. Множество бочек и посуды! Но вся домашняя утварь была резная, красивая, с вычурными ручками. Лыжи попадались и беговые (спортивные) и промысловые (для охотников). Нашли даже остатки пивоваренного завода; была в Мангазее и своя ювелирная мастерская. Поражало обилие золотых вещей и женской бижутерии для дамских прихотей…
А каков же был сам город? Ставленный в устье речки Мангазейки, обрамленный могучим течением реки Таз, на которой дремали корабли, приплывшие издалека, этот город поражал воображение, имея до пятисот домов, в которых жили до трех тысяч человек (по тогдашним меркам – большой город!). Нерушимо и гордо высился Мангазейский кремль, за его неприступными стенами укрылись воеводские канцелярии, склады для хранения «рухляди» (т. е. мехов), осьмиглавый собор и служивые строения. Возле кремля пригрелись, подымливая, уютные посады, кладбище и приходские церкви, амбары государственных житниц с запасами хлеба, монолитно и кряжисто осел двумя этажами гостиный двор, над фронтоном которого высилась башня с городскими часами. Многие корабли, доплыв до Мангазеи, здесь же и кончали свой век, разобранные на доски, чтобы жить далее скрипучими половицами в жилых горницах. Меха у богатых, рыбная чешуя у бедных заменяли мангазейцам ковры, а стены они крыли – вместо обоев – полосами пахучей бересты, что было очень красиво и даже полезно для блага здоровья… Так вот и жили! Жили – не тужили.
Образованный читатель сразу задаст мне вопрос:
– Погодите! Вот вы пишите тут – кремль, гостиный двор с башней, храмы и церкви, амбары… Как же созидали город на вечной мерзлоте, не ведая ее коварных законов, против которых бессильна и современная наука?
Отвечаю. Да, у нас давно существует целый Институт проблем вечной мерзлоты, дающий рекомендации градостроителям Севера, но – по их жe рекомендациям – полярные города трещат по всем швам, дома кособочатся, расползаясь по трещинам в стенах, жители боятся обвалов, как при землетрясениях. Зато вот в далеком от нас веке, любезный читатель, не было институтов с громадными штатами почтенных докторов и кандидатов технических наук, рассылающих рекомендации, но Мангазея стояла нерушимо, а вечная мерзлота врагом горожан не являлась. Как же так, спросите вы меня? А вот так – проще пареной репы. Археологи, копаясь на месте бывшей Мангазеи, обнаружили фундаменты зданий, которые имели как бы «подушку», чтобы домашнее тепло не тревожило вечную мерзлоту к ее опасному пробуждению. А сами дома они ставили на мягкую и пластичную «подушку» из древесной щепы, а береста (опятъ-таки береста!), которой прослаивали фундаменты, играла великую роль «гидроизоляторов», оберегая сохранность зданий. Вот за эту смекалку мангазейцы не просили царя-батюшку, чтобы наградил их учеными званиями, они – скромники! – не публиковали солидных монографий, не просили гонораров за свои рекомендации, но из вечной мерзлоты, как видите, сделали себе даже союзника, ибо их погреба работали лучше наших кухонных холодильников…
Невольно вспоминается, что все новое есть лишь хорошо забытое старое!
А наш бедный Вася Мангазейский лежал под настилом мостовой, и над ним катились свадебные сани, громыхали по бревнам возы с мороженой стерлядью, ерзали сапожища посадских, игриво постукивали туфельки мангазейских красавиц, а он лежал и не ведал, что на Мангазею надвигалась гроза. Царю показалось, что для Мангазеи мало одного воеводы: чтобы один вор за другим вором приглядывал, он прислал в Мангазею сразу двух воевод, забыв при этом, что двух пауков в банку никто не сажает…
Имена отважных борцов за престол в «златокипящей» империи для потомства не пропали: первый воевода – Григорий Иванович Кокорев, московский плут и доносчик, мужлан завистливый и хитрущий, а второй воевода – Андрей Федорович Палицын, из дворян новгородских, дипломат зело тонкий, но во хмелю буен и гордыне непомерной снедаем… Спасские ворота раскрылись, принимая новых владетелей Мангазеи, звонили колокола церквей, стрельцы, не жалея пороха, палили из пищалей по воронам, из пушки стреляли по воробьям базарным, часы на башне вызванивали время, на улицах шумел народ, ремесленный и посадский, а бабы выволакивали своих сердешных да суженых из кабаков царевых, говоря им учтиво:
– Ты глянь, кто едет-то! Не все пить тебе – ты бы лучше на них посмотрел, какие они знатные, да и себя бы им показал…
Новые воеводы, не чета прежним, сразу объявили свой норов боярский: Кокорев, шествуя с женою в собор Троицкий, велел стрельцам нести пред собою меч, знамена и пищали боевые, a Андрей Палицын захотел в речке купаться и во время купания указал музыкантам играть на трубах да бить в литавры.
Кокорев не забыл указать Палицыну:
– Ты почто, будто еретик худой, чресла свои богомерзкие под музыку обмываешь? Не по-христиански то, не смиренно! Ты бы лучше в баньку сходил да попарился.
– А ты, – отвечал ему Палицын, – зачем кафтан свой, будто баба гулящая, ожерельем украсил, а прислугу свою прозываешь, словно царь, стольниками, дворецкими да постельничими?.. Лучше бы ты вшей из шубы своей вытрясал почаще!
Был 1629 годик, когда почалась меж воеводами свара великая – хоть святых выноси! Мангазея ведала один «государев котел» для добычи хмельного, из него и хлебали вино с пивом воеводы с посадскими, зазывая стрельцов да баб, кои повеселее. Но тут явился Кокорев, забрал «котел» для своих питейных нужд, а Палицын, тоже не дурак выпить, отъехал в посад, где и завел свой «котел», из которого и пил с людьми посадскими. Кокорев остался в кремле под защитою стрельцов и артиллерии, важничал, яко знатный боярин, а сынок его сопливый Ванюшка на крыльце хвастал прилюдно:
– Мои тятеньки, хоша и обышные дворяне, но государю московскому лучше братцев родных будут…
А уж как величалась мать-воеводица Марья Семеновна!
Бани в жизни русского народа всегда имели значение важное, почти государственное, но жена Кокорева сделала из «мыльни» своей главную канцелярию города. Вот заляжет с утра баба голая на верхнем полоке, грызет орешки да пряники, ублажают ее там вениками благоуханными, поддают на каменку медовым взваром или квасом малиновым, а по улице мангазейской, аж до самой баньки, точно кила худая, так и тянется очередь баб хожалых – с просьбами.
Часов по пять дрогли женщины на морозе, пока не предстанут пред светлые очи боярыни. Вот лежит она, ворочая на полоке пуды свои мяса да жира, изомлевшая от жара банного, а без подарков – вот язва-то! – прошения не принимает, обратно гонит из «мыльни», говоря слова вредные и зазорные:
– Ты мне сначала уваженьице окажи, как и водится в странах просвещенных, а потом уж о деле сказывай… Нешто я тебе дура какая, чтобы даром твои плачи выслушивать!
Сунутся обиженные к мужу ее, а воевода Кокорев гонит назад хожалых – к женище своей, и потому говорили жители Мангазеи, что Марья Семеновна верный «наговор» знает:
– Она мужа-то свово кореньями змеиными опоила, а теперь, сказывают, кажинный день щи ему варит на листьях банных от тех веников, коими сама в мыльне парилась…
Иное дело – Палицын! Этот лихой новгородец, из кремля на посад съехавший, окружил себя простолюдием, а по знанию языка польского приманил к себе ляхов ссыльных. Здесь, на посаде Мангазеи, гульба шла веселая, злоречили в застольях противу Кокорева и жены воеводской, тянулись к Палицыну все обиженные, поморы да промышленники, скорняки да сапожники, литейщики да ездовых собак погонщики. Был средь них (кто бы вы думали?) и Ерофей Павлович Хабаров – тот самый землепроходец из Великого Устюга, в честь которого история потом нарекла славный город Хабаровск, а железнодорожную станцию назвала уважительно по его имени-отчеству – Ерофей Павлович. Сказывал тут Хабаров второму воеводе речи свои озорные:
– Ты, Андрей наш свет-Федорыч, тока свистни, так мы от кремля Мангазейского одни головешки оставим, а бабу кокоревскую начнем по сугробам валять да сосновым веником парить на морозце… Гляди, сколь голытьбы праведной на тебя налипло!
Кокорев грешил доносами царю на второго воеводу, но и Палицин не уставал тревожить царя-батюшку доносами на первого воеводу, а письма те от Палицына до Москвы проходили через руки самого Хабарова, человека проворного и смышленого. Год прошел, второй миновал, внове заполыхали божьи зарницы сияний полярных над крышами Мангазеи «златокипящей» – тут и война началась!.. Войне как раз время пристало. Кокорев совсем уж зарвался на мангазейском воеводстве. Заезжих из тундры самоедов грабил, спаивая, пушнину у них отбирал, говоря, что царь в ней нуждается, а всех соболей и песцов в свои закрома складывал; любил Кокорев пировать, зазывая к себе мангазейцев, но идущие на пир обязаны были подарки делать хозяину, «но подарки должны были быть хорошими, а не то бросались в лицо гостю, которого челядь при этом выпроваживала кулаками». Недовольство боярином росло в городе, и настал день, когда второй воевода, Палицин, опохмелясь доброю чарою, объявил народу, что отныне он в съезжую избу не ходок, обещал печать свою к казенным бумагам более не прикладывать:
– Покуда эта гнида в кремле сидит да шуршит бумагами, будто крыса худая, я не слуга царю, а с народом мангазейским буду завсегда рад дружиться и целоваться… Пущай на мой двор идут те, что на Кокорева и бабу его обижены, – я, вот те крест святой, всех уважу, от меня в слезах никто не утащится…
Позволю себе небольшое лирическое отступление. Тараканов тогда развелось в Мангазее – видимо-невидимо! Для меня, автора, таракан – это новость, ибо известно, что в Сибири они появились лишь в 1757 году, а в Россию он был завезен из Персии только при Петре I, откуда же, спрашивается, взялись тогда тараканы в нашей «златокипящей»? Думаю, что это был особый вид таракана – лапландской породы, обожавший вяленую рыбу, который и приплыл в Мангезею вместе с поморами… Вот раздавил Кокорев таракана пальцем па стенке и сказал слова вещие:
– Из посада грозятся мне головней с искрами, а я из кремля неприступного разорю их пушками, велю стрельцам своим свинцом посадских потчевать, о чем и объявить в соборе Троицком всенародно, чтобы потом не кричали, что – мол, не знают вины своей…
Палицын, о том прослышав, собрал народ в церкви Успения Богородицы и тоже возвестил об «измене» Кокорева, чтобы народ речей кремлевских не слушал, а внимал только речам посадским. Кокорев, узнав о таком призыве, велел стрельцам занять башни кремлевские и стрелять в посадских, когда они из церкви станут по домам разбегаться. Но скоро в дело вступились горластые пушки – война началась. Посадский люд во главе с Палицыным и его племянниками, крича «С нами крестная сила!», кинулись на штурм цитадели, но одолеть ее стен не смогли… Кремль был осажден, началась блокада мангазейского гарнизона, что остался верен первому воеводе. Но жители Мангазеи обозов в кремль не пропускали, стрельцы стали вымирать от цинги, но от пушек они не отходили, расстреливая посадских людишек, яко врагов своих, по воле Кокорева ядрами был разрушен посад, разбили и гостиный двор, половина города оказалась в развалинах. Силы, однако, были неравными – у сторонников Палицина кончились припасы пороха, и он отступил к Енисейскому волоку, а потом отъехал в Москву, увозя с собою и те самые ядра, которыми Кокорев его обстреливал, и ту кучу ядер он представил царю в оправдание свое… Москва не судила его, а вскоре и Кокорева отозвали из Мангазеи, назначив воеводой в Чугуев – подалее от мест прибыльных.
Мангазея, будто заброшенная, притихла в сугробах, печально позванивая над тундрой колоколами храмов, но с того времени как-то померкла красота ее теремов, во мраке полярной ночи все реже хлопали двери кабаков, не слышались песни поморской вольницы. Да, читатель, приснопамятная вражда воевод подорвала былое экономическое могущество «златокипящей» столицы Русского Заполярья. Соболей стало меньше в окрестных лесных чащобах, купцы стали избегать наездов с товарами, гостиный двор опустел, в нем едва сводили концы с концами несколько опустевших лавок. Кое-кто из жителей подался в Туруханск, люди торговые влачили жалкую жизнь в избах посада, говоря удрученно:
– Чтоб их всех разорвало! Верно ляхи сказывают: коли паны дерутся, так у холопов чубы трещат… Эвон, и лекарь сбежал! У детишек, коли зубы заболят, так мы чем поможем? Дадим каждому полено осиновое – оно, ежели его у щеки пригреть, так боль-то зубную оттягивает. Кажись, и нам время, чтобы собак в нарты впрягать – ехать кудыть глаза глядят. Россия-то, чай, землицею не обижена – завсегда угол сыщем, нежели тута волков морозить.
В 1642 году лето выпало на диво жаркое, знойное, даже мхи на болотах дымились угарно. Новый мангазейский воевода Матюшка Бахтияров – по причине безграмотности – диктовал писарю, чтобы известил письменно царя московского:
– Извести государя нашего, мол, примечено ныне детишками и бабками, что тараканы мангазейские, в полки ратные собираясь, бегут прочь из города, и не видать ли, великий государь, в том тараканьем отступлении, – признака гнева Божия? И что нам, сирым, не бежать ли тоже из города – вослед тараканьему бегу?..
В самую-то жару «златокипящую» вдруг навестили самоеды окрестных племен, привезли они в город товары свои немудреные, с какими и всегда приезжали, – разложили на улицах свертки бересты и таловые стружки, которые в Мангазее употреблялись как посудные полотенца. На приезжих и внимания-то не обратили, а стрельцы с вышек не заметили, что громадный табор племен не вошел в город за торгующими, оставаясь на окраине города. Но вот из табора самоедского вдруг прилетела в Мангазею одинокая стрела, развеваясь сигнальною лентой, и разом были подожжены разложенные для торга береста и стружки. Горящие снаряды поджога самоеды мигом разбросали повсюду – и Мангазея запылала со всех сторон. В городе началась паника, а тех, кто пытался тушить пожар, дикари расстреливали из луков, и тут многие пали замертво, сраженные на порогах своих жилищ.
– Не сдавайтесь, православные! Стрельцы, оградите нас…
Невыносимый жap объял пылающую Мангазею, и тут вечная мерзлота, повинуясь своим древним законам, явила ч у д о…
Нестерпимый жар вдруг с треском раскрыл мостовую, словно шкатулку, а между бревен, охваченных пламенем, вечная мерзлота будто расколола надвое почву, из которой стал медленно подниматься гроб, и этот гроб сам по себе открылся, явив перед мангазейцами Василия, невинно убиенного!
Руки его, сведенные вечным холодом, вдруг под воздействием жара стали судорожно вздыматься, словно Василий благословлял в муках погибающий город.
Так вечная мерзлота, жившая своими капризами, в единоборстве с огнем, предпослала людям еще один из примеров своих доныне не разгаданных таинств…
До чего же тяжка сердцам пришлым, душам нездешним ночь полярная, беспросветная. Сполохи небесные, что узрел я в годах своей вольной юности, освещали глади заснеженные, а меж ними, на краю замерзшей реки, стыла моя любимая Мангазея – город моих пращуров, переживший небывалый расцвет, весь в звоне тяжкого золота, в ласковой нежности драгоценных мехов, – город, познавший горечь беды и страданий, дряхлеющий на пороге белого света прежде времени. Увы, прежде времени… Заложенный по указу Бориса Годунова, он завершал свой жизненный путь в царствование тишайшего царя Алексея Михайловича.
Странный город – и судьба его тоже странная!
За время существования Мангазеи я насчитал трех мангазейскпх воевод из рода дворян Пушкиных, предков великого поэта; там же, в этой «златокипящей», я встретил Боборыкина, Танеева, Елчанинова, Давыдова, Нелединского, князя Вяземского, Неелова и даже Плеханова, – людей, потомки которых, так или иначе, обогатили не только русскую казну, но и саму историю нашего государства…
После чудовищного пожара, истребившего почти весь город, Мангазея уже не могла оправиться, быстро скудея, она и обезлюдела. Редкие дома еще подымливали трубами, в кузницах редко стучали молоты, угасал огонь в горнах литейщиков, перестали раздуваться обширные «гармошки» воздуходувок.
Сейчас в нашей стране немало мечтателей, желающих восстановить Мангазею в ее былом и праздничном великолепии – как музей под открытым небом, чтобы мы смотрели, чтобы дивились, чтобы сравнивали, чтобы не забывали… Вряд ли, однако, эта мечта исполнима, если даже в центре нашей разоренной страны доселе погибают безо всякого призора ценнейшие памятники нашего славного и невозвратного прошлого!
Петр I уже лежал в младенческой колыбели, улыбаясь беззубым ртом, когда из Москвы последовал грозный указ царя – Мангазею оставить на волю Божию, гарнизону и жителям город покинуть, и пусть «златокипящая» умрет сама по себе, оставшись в народной памяти подобно легендарному граду Китежу…
Был 1672 год, когда, не закрыв в домах двери, часто оглядываясь назад, жители Мангазеи вышли из города. И когда, плачущие, озирались они, то видели, что над крышами домов, над куполами храмов кружили небывалые скопища птиц, которые все разом поднялись над городом, крича о чем-то своем, погибельном, и, казалось, птицы просили людей вернуться, чтобы они не остались одни в этом мертвом городе с дверями, открытыми настежь.
