Валентин Варенников
Неповторимое. Том 3
Крючков заявил, что от КГБ поедет генерал-полковник Плеханов и что надо было бы представителя от военных. Кто-то сказал, что желательно, чтобы поехал генерал Варенников. Министр обороны вначале запротестовал, сказав, что Варенников поедет в Киев и будет руководить там тремя округами с целью поддержания стабильности на Украине. Крючков заметил, что можно было бы Варенникову слетать с группой в Крым, а оттуда перелететь в Киев и решать там задачи, которые будут поручены. Все отнеслись к этому одобрительно. Язов посмотрел на меня. Я согласился.
Таким образом, было решено, что к Горбачеву в Крым летят Бакланов, Шенин, Болдин, Варенников и Плеханов. Цель поездки – убедить Горбачева в необходимости принятия решения о введении чрезвычайного положения в некоторых районах страны, в том числе в народном хозяйстве. Предполагалось, что Горбачев сделает это своим распоряжением или поручит кому-то, например премьеру Павлову, как он это делал в конце марта 1990 года. Кроме того, было желательно убедить Горбачева пока не подписывать новый Союзный договор.
Все были уверены, что в принципе Горбачев согласится с нашими предложениями. Не надо быть президентом, чтобы сделать вывод о необходимости введения чрезвычайного положения в районах, где гибнут люди или расхищается народное добро. Обстановка просто не терпела дальнейших промедлений. Поэтому и не обсуждался вопрос, что делать, если Горбачев с нашими предложениями вообще не согласится.
Встреча продолжалась полтора-два часа. Затем мы с Язовым и Ачаловым уехали, а остальные остались на ужин. Поднятые на встрече вопросы для меня не были открытием. Я был удовлетворен тем, что все эти проблемы будут доложены Горбачеву. Хотя, конечно, знал, что это ему уже многократно докладывалось, а он продолжает бездействовать.
Однако теплились все-таки надежды, что Горбачев прозреет. Ведь тогда ни у кого и в мыслях не было, что он предатель и изменник. Мы наивно думали, что он кое-чего недопонимает. И вот для того, чтобы он прозрел и вообще чтобы добиться хоть каких-то его решений, и была сделана еще одна попытка убедить его в необходимости чрезвычайных мер.
Страну надо было спасать. Это факт! И тут сомнений у меня не было. В предстоящей поездке в Крым, к Горбачеву, меня беспокоило другое. Если мы задались целью убедить наконец Горбачева в жизненной целесообразности чрезвычайного положения в отдельных районах страны, в том, что именно это, и только это является гарантом стабилизации обстановки, то сделать это должны были первые лица, а не те, кто фактически находится на вторых ролях. Это я почувствовал еще там, в беседке, когда формировался список. Одно дело, если все вопросы перед Горбачевым поставят такие фигуры, как Павлов, Крючков, Язов, Ивашко и, возможно, Лукьянов (который, со слов Крючкова, разделял идеи принятия срочных мер). И совсем другое, когда с визитом приедут Бакланов, Болдин, Шенин, Варенников и Плеханов.
Я не решился высказать эти свои сомнения в беседке, опасаясь, что товарищи по встрече могли бы счесть это за трусость. Кроме того, по всему чувствовалось, что вопрос о поездке уже был согласован и с Баклановым, и с Шениным (впоследствии это подтвердилось и в ходе следствия).
Мы ехали обратно на той же машине, в том же составе, только по другому маршруту – вначале должны были завезти Дмитрия Тимофеевича Язова на дачу, а затем поехать в Москву: я – к себе в Главкомат, а Ачалов – в Генштаб.
Дорогой продолжали беседовать, уточняя дальнейшие действия. Я же, вяло поддерживая беседу, думал все о своем: правильно ли я поступил, что не высказал своих сомнений? И все больше убеждался в том, что решение о направлении в Крым не первых лиц было ошибочным, но сам я, согласившись поехать, поступил правильно, потому что решение о персональном составе «ходоков» к Горбачеву, несомненно, было принято небольшой группой лиц еще до нашей общей встречи. Ясно, что мои сомнения могли бы внести разброд и шатание в принятие решения, что, конечно, нежелательно. Тем более нежелательно что-то в этой части предпринимать уже сейчас, когда все обговорено.
Слушая Дмитрия Тимофеевича, я еще раз (об этом говорилось и на встрече) услышал, что министр обороны выделяет для полета в Крым свой самолет. После беседы с Горбачевым мне не нужно возвращаться со всеми в Москву, а следует лететь в Киев, чтобы не допустить на территории Украины, в связи с возможным обращением руководства страны к народу, никаких эксцессов. За Украину особо беспокоились – и это четко просматривалось во время встречи – в связи с тем, что так называемое общественно-политическое движение «Рух» в то время захватило всю инициативу в республике в свои руки, как «Саюдис» в Литве, и диктовало всем свои условия. В потенциале «Рух» мог в связи с «Обращением к народу» организовать большие беспорядки, и даже с жертвами. Этого допустить было нельзя. С учетом моего опыта и моей, в прошлом, службы на Украине в качестве командующего войсками Прикарпатского военного округа (народ Украины меня, конечно, знал) и было принято решение, чтобы я обеспечил порядок на этом участке. Что, кстати, было выполнено, о чем в свое время будет сказано.
Дмитрий Тимофеевич также сказал, что намерен завтра направить в Прибалтийский, Ленинградский, Белорусский и некоторые другие военные округа европейской части СССР своих представителей из числа заместителей министра обороны и заместителей Главнокомандующего Сухопутными войсками с целью оказания им помощи, тем более что предполагалось ввести в Вооруженных Силах повышенную боевую готовность. Он наказал мне встретиться в Крыму на аэродроме Бельбек с Главкомом Военно-морского флота адмиралом флота В.Н. Чернавиным и первым заместителем министра внутренних дел СССР генерал-полковником Б.В. Громовым. Оба они отдыхали на Черном море, и я обязан был проинформировать их об обстановке в стране.
По тону Дмитрия Тимофеевича я понял, что у него самого на душе неспокойно. В то же время, наблюдая общую картину на встрече (куда я попал впервые), можно было сделать вывод, что все присутствующие уже встречались не один раз (возможно, в разных составах). Поэтому внутренне я приходил к убеждению, что они все хорошо продумали, четко и надежно организовали.
К этому выводу меня подталкивали и такие, к примеру, факты. Крючков говорил, что для обеспечения нормальной беседы с Горбачевым он, Крючков, посылает с нами генерала Плеханова, который решит все вопросы безопасности и связи (позже выяснилось, что он знал о распоряжении Крючкова отключить связь в кабинете Горбачева).
Относительно Ельцина, который якобы должен вечером 18 августа вернуться в Москву из поездки в Казахстан, предполагалось, что председатель правительства Валентин Сергеевич Павлов обязательно встретится с ним и переговорит о взаимодействии. Правда, раздавались голоса, что, мол, в этот же вечер с Ельциным едва ли можно будет встретиться – из поездки он всегда возвращался под большими «парами». Было решено, что если Ельцин будет не в состоянии вести деловой разговор, то можно будет перенести встречу с ним Павлова на утро 19 августа.
Положительные впечатления произвели и доклады помощников Крючкова о том, что все важнейшие документы советского руководства полностью готовы к публикации в центральной печати. Зачитанные ими фрагменты возражений не вызывали.
Особое воздействие на всех произвел один на первый взгляд незначительный эпизод. В ходе беседы к нам в беседку пришел сотрудник КГБ и доложил Крючкову, что его вызывает к телефону Горбачев. Владимир Александрович сразу отправился в здание. Пока он минут десять – двенадцать отсутствовал, мы строили версии о причине звонка и возможном содержании этого разговора. Крючков вернулся, на мой взгляд, несколько озабоченный. Но сказал, что с Горбачевым шел общий разговор, ничего конкретного. На прямой вопрос Бакланова: «Вы сказали, что мы здесь беседуем?» – Крючков ответил отрицательно. А я подумал: если мы ставим задачу – помочь Горбачеву спасти страну, то почему бы не сказать о том, что мы здесь обсуждаем? Тем более у нас в таком почете гласность и демократия. Можно было бы сделать об этой встрече официальное сообщение в печати. Да и Горбачеву сказать, что к нему вылетает группа. Ведь вопрос о лишении Горбачева занимаемых постов не возникал! (Сегодня можно добавить: «К сожалению, не возникал, а надо было!») Так почему все должно было делаться полулегально, полускрытно и вообще как-то недосказанно?
Подъехали к даче Язова и распрощались. Через полчаса я уже был у себя в Главном штабе Сухопутных войск. Сразу позвонил на командный пункт ВВС и поинтересовался, – получали ли они распоряжение министра обороны о подготовке к полету на завтра его самолета в Крым. Дежурный ответил положительно, уточнив: «Приказано готовить самолет в ваше распоряжение на аэродроме Чкаловский к 14 часам 18 августа. С вами еще должны лететь гражданские лица. Аэродром назначения – Бельбек, расположен неподалеку от Севастополя».
Такая информация меня вполне устраивала. Отдав необходимые распоряжения по службе, повстречался с начальником Главного штаба Сухопутных войск генерал-полковником Михаилом Петровичем Колесниковым и сообщил ему в общих чертах, что завтра, по заданию министра обороны, лечу в Крым, а оттуда в Киев и через 2–3 дня вернусь обратно. Он многозначительно посмотрел мне в глаза, но ничего не спросил. Лечу – значит, так надо.
Дома, учитывая начавшуюся подготовку в отпуск, я вынужден был сказать, что лечу в командировку. На вопрос жены: «А как же с отпуском?» – ответил, что, возможно, придется отложить его на пару дней. Такое бывало в нашей жизни, так что особых разочарований я не увидел. Но эти «пару дней» затянулись на многие годы.
18 августа за полчаса до вылета я был уже на аэродроме Чкаловский. Самолет стоял не на перроне, а в сторонке, чтобы не вызывать излишнего любопытства. Здесь же был и командир смешанной авиационной дивизии, которая обеспечивала полеты руководства Министерства обороны и важнейшие военные перевозки, а также обслуживала все воздушные командные пункты военно-политического руководства государства до Верховного главнокомандующего включительно.
Познакомившись с экипажем и просмотрев с командиром корабля полетный лист и список пассажиров, я понял, что, кроме нас, пяти уполномоченных, плюс моего помощника полковника Павла Егоровича Медведева, летело еще человек десять – двенадцать по линии КГБ, в том числе заместитель генерала Плеханова генерал Вячеслав Владимирович Генералов. Вскоре стали прибывать отлетающие. Вначале подъехали Бакланов, Болдин и Шенин. Затем появились все комитетчики, в основном молодые и среднего возраста подтянутые мужчины, легко одетые, но каждый – со своим чемоданчиком-«дипломатом».
Самолет взлетел в точно установленное время. Моросил небольшой дождь. Кто-то сказал, что это хорошая примета. Возможно, это и правда – ведь все, что связано с Крымом, с Горбачевым, а также вопросы по Украине – все было определено в пределах правовых норм. Другое дело, что Горбачев не полетел в Москву и не согласился с введением чрезвычайного положения. Но ведь весь кавардак начался позже, и не где-нибудь, а в Москве.
Однако – по порядку.
Летели около двух часов. Беседовали на различные темы, но главного, то есть того, что нас всех ожидает, – не касались. На столе в салоне, где мы разместились впятером, был телефон правительственной связи. Такой телефон был и на столике с откидным креслом в коридоре. Поэтому, чтобы не мешать беседе, хотя она и поддерживалась с трудом (думал-то каждый о предстоящих событиях), я периодически выходил в коридор и оттуда названивал. Переговорил с дежурным генералом Генштаба, с командующим Черноморским флотом адмиралом Михаилом Николаевичем Хронопуло (он уже направлялся на аэродром для встречи с нами), с командующими Киевским, Прикарпатским и Северо-Кавказским военными округами, которые должны были к 17.00 подлететь на аэродром Бельбек. Надо было бы пригласить и командующего Одесским военным округом, но там проводились учения, поэтому я его не отвлекал: учения – святое дело. А вот командующего ракетных войск и артиллерии Сухопутных войск маршала артиллерии Владимира Михайловича Михалкина я пригласил, поскольку он должен был после совещания на аэродроме отправиться вместе с командующим войсками Прикарпатского военного округа во Львов в качестве представителя министра обороны.
Приблизительно за полчаса до посадки самолета я сказал своим коллегам, что надо определиться конкретнее в наших действиях, в частности, кто будет ведущим в беседе, кто о чем будет говорить и т. д. Решили, что ведущим будет Олег Дмитриевич Бакланов, он же и сделает сообщение о политическом и экономическом положении в стране. Олег Семенович Шенин скажет о положении в партии и социальной напряженности в народе. Валерий Иванович Болдин коснется тех и других вопросов с примерами. Варенников – о положении в Вооруженных Силах и военно-промышленном комплексе. Юрий Сергеевич Плеханов не намерен был поднимать какие-либо вопросы, но сказал, что, кроме всего остального, он получил задание от Крючкова накануне беседы нашей группы с Горбачевым у последнего отключить в кабинете телефон правительственной связи, чтобы создать благоприятную обстановку для разговора. Учитывая, что наш самолет уже шел на посадку, Плеханов добавил также, что ему надо минут двадцать – тридцать, чтобы решить эту задачу. Поэтому нашей основной группе целесообразно выехать через полчаса после отъезда первого отряда со связистами и другими специалистами.
Мы согласились. Поэтому, когда нас встретили, я попросил адмирала Хронопуло накормить нас обедом. Что и было сделано.
Несмотря на то что до 17 часов еще было далеко, кое-кто из приглашенных мною уже прилетел. Я вынужден был им сказать, что пока, до нашего возвращения из Фороса, им следует гулять и ждать остальных.
На дачу во дворец Горбачева ехали на повышенной скорости, хотя это совершенно ничем не вызывалось. На КПП проверили первую машину и всех впустили в дачный городок. Красиво, но мало зелени. А за ограждением уже просматривались и какие-то рощицы. На территории было три основных здания – дача, гостевой дом и дом для администрации и охраны, а также пляжные постройки и постройки на хоздворе – гараж, склады и т. п. Нас пригласили в гостевой дом. Мы расположились в одной из комнат первого этажа. Просматривали журналы, газеты, разговор не клеился. Плеханов ушел в главный дом организовывать нашу встречу с Горбачевым. Ушел и пропал. Прошло минут двадцать, прежде чем он появился первый раз и сообщил, что вроде у Горбачева процедура, поэтому ожидание наше затянулось, но ему уже передали о нашем приезде. И опять исчез. Через десять – пятнадцать минут прошел снова и пригласил всех в главное здание. Оно стояло рядом. Я обратил внимание, что на всей территории дачи много постов охраны – берегут нашего президента по всем правилам.
Дача оказалась в действительности небольшим дворцом. Очень красивая внешне, с прекрасной планировкой внутри, с классической отделкой темным деревом и зеленым мрамором. На втором этаже, куда мы поднялись по нарядной широкой лестнице, была просторная гостиная с оригинальными украшениями. Олег Дмитриевич не выдержал: «Любой шах позавидует!»
Плеханов предложил нам расположиться в креслах, а сам опять куда-то исчез. Оказывается, нашу встречу он организовывал не непосредственно, встречаясь с Горбачевым, а через личного его охранника генерала В. Медведева. Минут через пятнадцать – двадцать Плеханов снова появился и сказал, что Горбачева не могут найти, наверное, он в своих семейных апартаментах, но туда никто не заходит. И опять ушел. Обменявшись мнениями, мы пришли к выводу, что вся эта затяжка вызвана семейным советом: нежданные гости приехали неспроста – что делать?
Тут откуда-то неожиданно появился Горбачев и предложил пройти к нему в кабинет.
Первым в кабинет вошел Горбачев. Вид у него был неважный – на лице озабоченность и какие-то тени, то ли испуг, то ли болезнь.
Одет был почему-то в теплый свитер. Вслед за ним зашли Бакланов и Шенин. Мы с Болдиным завершали это движение.
Кабинет представлял собою небольшую светлую комнату, с двумя на разных стенах окнами. У стены стоял большой письменный стол с креслом. Приставной столик не был, как обычно, придвинут к столу, а стоял визави – у глухой стены, неподалеку от входной двери. К нему были приставлены два стула. То есть собеседники были отделены от хозяина кабинета и не могли смотреть ему в глаза. А тем более заглядывать в документы и записи, которые он делал по ходу беседы.
Для характеристики некоторых деталей обстановки и личностей приведу высказывания Р.М. Горбачевой о тех событиях:
«…Где-то около пяти часов ко мне в комнату вдруг стремительно вошел Михаил Сергеевич. Взволнован. „Произошло что-то тяжкое, – говорит. – Может быть, страшное. Медведев сейчас доложил, что из Москвы прибыли Бакланов, Болдин, Шенин, Варенников… требуют встречи со мной. Они уже на территории дачи, около дома. Но я никого не приглашал! Попытался узнать, в чем дело… Все телефоны отключены… Значит, заговор? Арест?“»
Из этого небольшого сообщения Р.М. Горбачевой следует весьма глубокий вопрос: если глава государства и партии не изменник и не предатель, если всего себя отдает народу, если при нем народу из года в год живется все лучше и лучше (или хотя бы на уровне брежневских и андроповских времен), то могли ли ему, главе государства, прийти в голову такие тяжелые мысли, даже если визитеры и явились без приглашения? Уверен, никто никогда и не подумал бы об аресте. Как не думали о нем тогда и мы. Это сейчас мы сожалеем, что не принудили Горбачева лететь в Москву.
Войдя в кабинет, Горбачев как-то оттянул на себя первых двух товарищей и, не здороваясь (как и при появлении), приблизившись к ним вплотную, вполголоса, но мне было четко слышно, спросил: «Это арест?» Бакланов ответил: «Да нет. Мы приехали как друзья». Шенин поддержал Олега Дмитриевича. Я смотрю – Горбачев сразу же преобразился и, уже небрежно бросив всем: «Садитесь», занял свое место. В это время в дверях появился Плеханов. Горбачев уже со злостью: «А тебе чего здесь надо? Убирайся!» Плеханов молча вышел. Промолчали и все остальные. Возможно, это было и правильно – еще до начала беседы не следовало взвинчивать обстановку. Но в то же время было обидно за товарища: я не привык к такой грубой форме общения. Однако, как я понял из дальнейшего разговора, сам Горбачев был не просто невоспитанный, некультурный человек, у которого отсутствовали обязательные, формально-элементарные нормы вежливости, но по натуре он был трусливый хам. Есть такая категория людей – если ему ничего не угрожает, то он ведет себя с нижестоящими по должности или званию как самый распоясавшийся подонок. Но даже при малейшей опасности лично для него он начинает лебезить или покорно молчать, даже если для него это ущербно.
Вот и Горбачев, поняв, что ему ничто не угрожает, что к нему приехали «друзья», вошел в роль того Горбачева, каким и был на самом деле. Не таким, как был на пленумах и съездах, различных официальных встречах, в особенности при поездках за рубеж, а таким, каким был в повседневной работе с аппаратом – без дипломатического макияжа. Это Хрущев если дома хамил, то это делал и за рубежом. Или Ельцин если уж дома напивался до обалдения, то за рубежом еще в большей степени держал эту «марку». То есть эти два последних позорили нас своей мерзостью, как говорят, с головы до ног. А Горбачев, прикидываясь интеллигентом перед общественностью страны и демагогически заискивая перед ней, холуйствовал перед Западом и аккуратно предавал наши государственные интересы. Тем самым позорил страну и народ втройне.
Перед нами Горбачев «держал кураж». Но раз уж принял приехавших «друзей», привел в кабинет и предложил сесть, то позаботься хотя бы, чтобы для всех были стулья. Нет, он умышленно никому не дал необходимых распоряжений. Мол, пусть помыкаются эти «друзья», а я посмотрю на них.
То, что Горбачев говорил всем «ты», уже не украшало. Но это не главная беда. Хрущев и Брежнев тоже, как и Сталин, обращались ко многим на «ты». Правда, Сталин обращался на «ты» только к тем, кому в свою очередь разрешал так же обращаться и к себе – Молотову, Ворошилову, Кагановичу… Эта манера общения осталась в Политбюро ЦК с времен революции и Гражданской войны. А вот Хрущев, которого фактически вывела на элитную политическую орбиту жена Сталина Надежда Аллилуева (к ней он втерся в доверие во время учебы в Промакадемии), обращался к Сталину на «вы».
Горбачев не просто небрежно бросал фразы, обращаясь на «ты», но постоянно «вкручивал» в них нецензурные слова. Я смотрел на него и думал: как может такое высокопоставленное лицо вот так общаться с людьми? Ведь это не только унижает собеседника, но и роняет авторитет автора этой похабщины. А с Горбачева – как с гуся вода. Видно, у него все нутро было такое. Непонятно только, почему Раиса Максимовна, державшая Горбачева под каблуком, не «очистила» его от этого недуга. А ведь она любила все красивое, особенно дорогие украшения. Но как может стремление к прекрасному уживаться с вульгарностью!
Итак, мы вошли в кабинет и по приглашению хозяина сели: я и Бакланов на стульях у приставного столика, а Шенин и Болдин обозначили свое сидение, слегка опираясь на подоконники. Затем и Олег Дмитриевич встал со стула и отправился к окну, где стоял Шенин. Видно, ему, Бакланову, было неудобно сидеть, когда Шенин и Болдин стояли. Я же не намерен был вставать. И не потому, что нарушал тем самым солидарность по отношению к товарищам. Меня уже раздражала горбачевская манера нагло говорить и хамить. Лично меня это его хамство пока не касалось, относилось к другим, но общая атмосфера была непристойной, тем более для президентского уровня.
Другое дело – если бы Горбачев вообще не принял группу. Это был бы шаг. Но хамить?! Я такого никогда не терпел, невзирая на ранги и обстановку. Поэтому продолжал сидеть.
Как мы и договорились, Олег Дмитриевич Бакланов начал беседу. Он спокойно, умно и обстоятельно рассказал вначале об общей социально-политической ситуации в стране, как мы ее оцениваем. Затем подробно об экономике, детализируя некоторые вопросы по военно-промышленному комплексу и сельскому хозяйству, касаясь, в частности, уборки урожая. Олег Семенович Шенин вначале умело вставлял по ходу важные реплики, а затем продолжил нить разговора, обрисовывая ситуацию, которая сложилась в партии. На мой взгляд, все это звучало весьма логично.
Но самое интересное, что ни тот, ни другой не поддавался на реплики Горбачева, который обильно насыщал речь нецензурщиной. Явно было видно, что он хотел сбить их с толку. Однако они твердо проводили свою линию, стараясь внушить ему мысль о необходимости все-таки введения чрезвычайного положения и воздержания от подписания нового Союзного договора в том виде, каким он был представлен в проекте. И несмотря на то, что ни в высказываниях Бакланова, ни в словах Шенина совершенно не звучали даже нотки нравоучения, Горбачев перебивал собеседников, многократно повторял, что его не надо учить, все это он прекрасно знает, что никаких открытий в этом не видит, что посильные меры в этих областях принимались, принимаются и будут приниматься.
Для подкрепления доводов Бакланова и Шенина в разговор включился Валерий Иванович Болдин. Будучи человеком вежливым и культурным, он начал было говорить, как было принято в нашем обществе, но Горбачев буквально перешел на лай и фактически не дал ему говорить.
Видя такую картину и понимая, что никто из моих коллег необходимой атмосферы создать не может (видимо, сказывалось влияние Горбачева, сложившееся за годы длительной совместной работы), я решил высказаться. Начал твердо, с напором. Горбачев притих. Уже позже, в том числе в своих воспоминаниях. Горбачев писал, что наиболее активно себя вел Варенников и что он якобы даже кричал на него. Действительно, активность мною была проявлена, однако не только потому, что Горбачев грубо оборвал Болдина. Меня возмутили демагогические заявления «лучшего немца», что, мол, вот он подпишет новый Союзный договор, а вслед за этим и ряд указов по экономическим вопросам, и тогда, дескать, жизнь наконец нормализуется, все встанет на свое место.
Это сейчас, спустя годы, кому-то может показаться, что во всем этом нет ничего особенного. Но ведь тогда такое звучало насмешкой: все валится, вся система государственного управления разрушена, никто никаких распоряжений или указов президента не выполнял, а Горбачев говорил об издании очередных указов, будто это что-то поправит. Единственное, что еще было подвластно ему, так это Министерство обороны (и, следовательно, Вооруженные Силы), Комитет государственной безопасности и (правда, с большой долей сомнения) Министерство внутренних дел. Но в день беседы и эти министерства, точнее, их руководители фактически выступили против его политики. А Горбачев продолжал рисовать радужные картины.
Конечно, меня это взорвало. Обращаясь к нему по имени и отчеству и фактически перебивая его, я сказал:
– К чему все это? Нам-то для чего вы все это говорите? Кто будет в стране выполнять указы президента? Они же сегодня ничего не значат! Идет война законов – в каждой республике «свои» законы выше законов центра. В этих условиях, конечно, требуется особое положение, строгий режим, который бы позволил встряхнуть всех и поставить каждого на свое место. Вот вам товарищи поэтому и предлагают ввести чрезвычайное положение там, где этого требует обстановка. В последнее время мне приходится очень много разъезжать по стране, решая острые проблемы Сухопутных войск, в том числе в связи с выводом наших соединений из Восточной Европы. Много встреч с офицерскими собраниями, семьями офицеров, с личным составом частей, а также с различными государственными органами и государственными организациями. Везде я стараюсь показать нашего президента в лучшем свете. Но когда мне в лоб ставят убийственные вопросы, которые сводят на нет все хорошее, что я говорю о президенте, – мне просто нечем парировать. Вот такие вопросы задают наши советские люди, в том числе воины, и в первую очередь офицеры…
И далее я ему выложил все, что беспокоит наш народ, наш офицерский состав. Эти вопросы я повторю ему позже, в моей речи на суде. Поднятые мною проблемы и, несомненно, мой резкий тон на Горбачева подействовали существенно. Он слушал, не перебивая и опустив глаза, делал какие-то пометки и изредка посматривал на моих коллег. Но в глаза мне, к моему сожалению, не смотрел. Когда я закончил, он, сдерживая свое раздражение, тихо спросил: «Как ваше имя и отчество?» Я ему ответил. (Позже Горбачев будет писать, что, мол, он будто знал мое имя и отчество, но спросил об этом, чтобы подчеркнуть, как слабо он меня знает.) Память у него действительно была слабая, но в этом случае он врал умышленно, чтобы как-то меня уязвить. Дальше он продолжил: «Так вот, Валентин Иванович, это вам, военным, кажется, что все так просто сделать: ать-два! А в жизни все сложнее».
Тут я не выдержал и решил выложить ему все, без деликатностей – страна ведь гибнет! Он оторопел и замолк. А когда я сказал, что если он, Горбачев, не в состоянии управлять страной, то ему надо делать конкретные выводы – нельзя же ждать, пока все развалится. Но Бакланов и Шенин начали меня успокаивать. Подошел ко мне и Болдин. Горбачев тоже встал, дав тем самым понять, что встреча закончена.
Когда проводилось следствие, Горбачев этот мой открытый намек использовал, как «многократное (!) давление Варенникова на то, чтобы я отказался от власти». Это, конечно, была ложная посылка. Однако сейчас приходится только сожалеть, что мы его не принудили к этому решению. Но я и так вышел за рамки оговоренного на встрече 17 августа. Вот почему мои коллеги начали меня успокаивать.
Сейчас уместно подчеркнуть, что действия руководства страны (впоследствии ГКЧП) и их ближайших соратников в основе своей должны были иметь другие цели и задачи. Надо было не оказывать помощь президенту и даже не давить на него, вынуждая к необходимым шагам, – надо было смещать Горбачева со всех постов. Это становится очевидным сегодня, но это было ясно и тогда, в августе 1991 года. Только тогда мы объясняли это его неспособностью руководить такой гигантской страной, а теперь мы знаем о его предательстве и измене.
И это был не просто наш просчет, ошибка, а принципиально порочное решение. Ведь тогда уже было ясно, что если даже мы и заставили бы его ввести чрезвычайное положение и если он откажется от подписания нового Союзного договора, то спровоцированные Горбачевым центробежные силы в условиях, когда он, Горбачев, остается президентом страны, все равно будут продолжать действовать и разрушать государство. Но для того, чтобы отстранить Горбачева от управления государством, нужен был умный, решительный и твердый человек. Типа В.Е. Семичастного. Такого в руководстве страны не оказалось. Семичастный прекрасно, без потрясений разрешил все проблемы с отстранением Хрущева от власти.
Словом, наша встреча закончилась ничем. Ее результаты были весьма туманными, как это бывало вообще в большинстве случаев, когда Горбачеву приходилось принимать решение по острым вопросам или просто говорить на тяжелую тему. В заключение он сказал: «Черт с вами, делайте что хотите. Но доложите мое мнение». Мы переглянулись – какое мнение? Ни да ни нет? Делайте что хотите – а мы предлагали ввести чрезвычайное положение в определенных районах страны, где гибли люди, а также в некоторых отраслях народного хозяйства (на железной дороге, например). То есть он давал добро на эти действия, но сам объявлять это положение не желал. Считал, что «чрезвычайщина» – это танки, пушки, пулеметы, кровь и т. д. Хотя сам прекрасно знал, что в то время пошел уже второй год закону о режиме чрезвычайного положения, который был направлен на пресечение беспорядков, преступных, антиобщественных, неправовых действий различного рода экстремистов.
Пожимая нам руки, Горбачев как бы между прочим сказал: «Теперь, после таких объяснений, нам, очевидно, не придется вместе работать…» Понимая существо реплики, я немедленно отреагировал: «В таком случае я подаю рапорт об уходе в отставку». Остальные промолчали. Промолчал и Горбачев, хотя, являясь Верховным главнокомандующим, мог бы прямо здесь объявить: «Я принимаю вашу отставку». Непонятно, почему не последовало такого решения. Ведь учитывая, что я был народным депутатом СССР, президент, хоть он и Верховный главнокомандующий, не имел права, согласно закону «О статусе народного депутата», снимать с занимаемой должности до истечения депутатских полномочий любого депутата. Это может произойти только по инициативе или с согласия самого депутата. Возможно, Горбачев просто не сообразил, что он не только мог, но и обязан был это сделать для своей же безопасности. Ведь события только начинались.
