Валентина Батищева
Настасья
Глава первая. Детство.
– А я хочу шить качественные сапоги из дорогих материалов, и чтоб вышивка разная по голенищу! – я слышала, как Вик начал заводиться.
– Тогда и изготавливать ты их будешь дольше, и цена у них будет не менее пятисот злотых, – это уже кричал отец.
Нет, отец у нас хороший, мастер, каких поискать, но как заведётся – прячься, кто может! Даже мать не подходит, молчит пока, выжидает. А как только с отца схлынет, тут-то она ему и выкатит тираду на два дня.
Только в этот раз, похоже, дело – дрянь. Третий день орут. Я-то, по началу, не слушала, кошку в подмышку и тикать, под лестницей на старом кресле притаилась. Потом закрутилась, матери помогала по хозяйству, да ходили юфть с ней принесли из мастерской от Ставра, где её дубили из свиной кожи.
Отец сапоги из неё шил, их все портовые у него покупали. Как брат подрос, стал отцу пособлять, выучился, хвалить его работу стали, так и чудить начал – то сафьяновые сапожки тьеррам шьёт, то серебряной нитью разжился и по мужским орнамент пустил по голенищу.
Отец по началу сквозь пальцы смотрел, да в усы посмеивался – Вик зимними вечерами вместо отдыха этим занимался. А как стал замечать, что Вик и днями, вместо простых трёх пар пятизлотных сапог за это время одну добротную пару успевает – так разъярился и на Вика "собак спустил". Потому как сафьяновые так и стояли вторую седмицу в лавке, а двое других, что с серебряной вышивкой по голенищу, третью, в то время как отцовы пятизлотные на заказ шились.
Уходит судно в море с товаром, отцу заказ всей командой оставляют, возвращаются – забирают, злотыми с навара платят. Очередь у портовых строгая, если кто во время шторма потерял или ещё как испортил – место в очереди за плату с кем-то меняет.
Есть, конечно, ещё сапожник на берегу, но к нему очередь не стоит. Судов много, матросов – ещё больше, работы всем хватает, да только у отца Вик в подмастерьях, да пара соседских мальчишек – принеси-подай. Вдвоём-то с Виком отец быстрее, чем другой мастер, Стат, срабатывают, да много качественней. У Стата сын тоже есть – страшный, дурной, прыщавый, ещё и слабоумный. Жена у Стата померла прошлой зимой, так сын его, Васька, теперь ещё патлатый и грязный, в порту шарится. Жалеют моряки, еды дают, а иной раз скрутят и в воду кинут, потому как воняет от дурака. А тепереча и у нашего отца, почитай, помощника нету – Вик дурит, кожу переводит, когда заказ третьего дня забрать должны, а там ещё пять пар не готово.
– Кому ты их продавать будешь, дурень? – разорялся по десятому кругу отец.
– А пусть капитан какой надевает, когда на берег спускается, там тьерры богатые увидят, спросят: "Кто такую красоту шил?", а капитан и ответит: "Умелец наш, Вик, Тита усатого сын, что в порту Южном сапоги из кожи свиной да телячьей шьёт, могу вам для тьерры вашей готовые предложить."
– Сказки. Ни один капитан не возьмётся, ни к чему им это. Да и долго. Они седмицами по морю идут, в порту сошли, товар там же, на другое судно перегрузили или дальше с перекупщиками отправили, в кабаке напились до зелёных чертей и сапоги с них там твои снимут и не спросят, кто шил – с Южного берега кто, али с Северного.
Так что, пока в моём доме живёшь, будешь делать, что я велю! А велю я тебе – не чудить и шить обычные моряцкие пятизлотные.
– Так и не стану тогда в твоём доме жить! Уйду!
– Да и поди, с Васькой вместе в порту попрошайничать будешь, вспомнишь отцовы харчи!
Хлопнула дверь, в доме наступила тишина. Она густым киселём свалилась на уши, я подумала, что оглохла.
– Титушка, как же это? – запричитала мать, выскочив из кухни.
– Ничего, оголодает – явится, – отрезал отец.
Я сжалась под лестницей, давясь солёными слезами.
Вик ночевать не пришёл.
Утром мать, не поднимая красных от слёз глаз, тихонько сунула мне в заплечную сумку замотанную в плотную бумагу вчерашнюю лепёшку, несколько пирожков с зелёным луком и яйцом, бутыль с молоком, да кусок копчёного окорока.
– Снеси брату. На берегу поищи, мож под дедовой лодкой спал.
А я чего? Я быстро! Вик хороший, любит меня, балует, всегда какой гостинец мне снесёт, сам не съест. Это я считаюсь мелкой в семье, так-то мне уже пятнадцатая весна минула, следующей весной сваты начнут ходить. Только отец строго сказал: не отдам, пока не дорастёт! Не знаю когда это его "дорастёт" случится, но по мне – пусть подольше не случается. Нет среди тех, кого я знаю, того, кого с собой у алтаря бы представила.
Леонид, Карла, столяра сын, безрукий – отец так сказал. Сын Варнавы – бестолочь, Акулька Сивов – увалень безглазый. Чужого не надо, увезёт за три моря – страшно. А нам надо чтоб помощник в семью, отцу продолжатель. Вот вся надежда у отца на брата моего была, на Вика, а Вик вон чего… неслух.
Я выбралась на рыбачий берег, где на столбах сушились растянутые сети, заткнула длинные юбки за пояс, чтоб по песку бежать не мешали и пошла до дедовой старой лодки. Солнце ещё не вошло в силу, не поднялось, но палило, жадные чайки с криками носились над волной.
– Вик, ты здесь? – крикнула издали.
Лодка качнулась и из-под неё показалась голова брата.
– Тута я. Подь сюды.
Вик вылез из-под лодки, шагнул ко мне, притянув к себе, обнял.
– Вик, мож домой, а?
– Не, Аська, тогда окажется, что я отцу уступил.
– Так ты и уступи! Отец, он же плохого не скажет.
– Мала ты ещё, Аська, не понимаешь, – он щёлкнул меня по носу, я скривилась, – шире думать надо, а он в одно уткнулся, оглянуться не хочет.
– И что делать будешь? И дальше под лодкой ночевать?
– Уеду я, Ась, вот с каким-нибудь судном и уйду.
– Как это уйду, Вик? – удивилась я. – Ведь тут наш дом, мама, отец.
– Мир, он большой, ты знаешь? Помнишь, в книге, что на ярмарке купили, я тебе показывал, где мы живём? Южный берег. И ниже его крохотная точка – наш остров, тоже Южный называется. Так, только на этом материке четыре берега. И там таких городков как наш – тьма. А посреди материка – столица.
– Это где король с королевой живут, я знаю.
– Да, Аська, а ещё много и городов, и селений. Мало ли, где сапожник нужен. Может, я в столицу подамся, а, Ась? Приду к самому королю, скажу:
– Ваше Величество, а хотите, я вам сапоги сошью? Из сафьяна или хоть из шёлка.
– Из шёлка, – прыснула я. – Скажешь тоже!
– Или королеве перчатки разные, к каждому платью свою пару.
– Сумасшедший! – смеялась я. – Зачем королеве твои перчатки, у неё, поди, заграничных сапожников куча?
– Глупая, тьеррам и перчатки нужны, и корсеты, и туфельки для балов, и сапожки для охоты. Там всем работы хватит. Решено! Ко двору и подамся!
Я смеялась, держась за живот, как Вик изображал придворные манерные танцы, кривляясь лицом.
– Иди ешь, королевский сапожник, вон, живот к спине прилип.
Вик принялся жевать мясо, закусывая пирожком.
– Мама – чего, плакала?
– Да. Не спала, наверное.
– А отец?
– Я его не видела с утра. Мама к тебе послала. Мож, тебе принести чего? Одеяло или одежду?
– Принеси. И сапоги, что я шил, принеси. В них и пойду в море.
– Так, ты не шутил, что уедешь?
– Нет, Аська. Морем дойду до порта на Алаидане. Там от берега с почтовыми доберусь или с обозом. Наймусь где-нибудь. Да ты не плачь, не так всё страшно!
– Ага, не плачь, это на словах всё легко, а так – страшно! Вон, "Немой" ушёл в море и не вернулся – ни слуху, ни духу. У отца сорок пар остались невыкупленные, сам знаешь.
– Да, и предоплату взяли – не продашь и не знаешь: вернутся, нет ли. – Вик нахмурился. – Ладно, беги, Ась, маму успокой. Сапоги не забудь принести.
Я вернулась домой и вышла, будто из сарая. Мама кивнула головой, что я правильно сделала.
– Аська, горе луковое, где носит тебя, чертовка?! – крикнул отец.
– Так это… курям воды давала, – выкрутилась я.
По глазам видела – отец не поверил. Взгляд мой искал, понять, что с Виком нормально всё. Не спросил. Гордый. Ну и я не скажу.
На вечерней заре, пока отец ужинал, я из лавки одни сапоги братовы и умыкнула. И сафьяновые тоже – чего без надобности стоят? Так хоть Вик, может, и продаст. Одни оставила, чтобы сразу отец не спохватился о пропаже.
В одеяло их сложила и одёжку Вика, и поесть собрала, в окно выкинула и сама вылезла. По-за домами побежала к берегу. Вдруг кто-то ухватил за подол и раздались странные звуки, похожие на хрюканье свиньи. Я так испугалась! Повернулась, ни жива, ни мертва, а там Васька! Стоит, ржёт, гнилые зубы видно, рыбой сырой от него воняет, да тиной.
– А не пущу! – и скалится.
– Василь, миленький, меня братец ждёт, отпусти, а? – мне орать на него хотелось, но я знала, что он тогда злой становился и ударить мог.
– Поцелуешь, отпущу, – ещё крепче сжал подол юбки дурачок.
– Мне сейчас некогда, брат заругает, что опоздала, я потом, ладно?
– А не обманешь?
– Не обману. Потом, потом, Вась, отпускай, бежать надо.
Василь отпустил подол, и я припустила, только пятки сверкали.
Утром, когда мы с мамой пошли за очередным рулоном юфти к Ставру в мастерскую, нам встретились Стат с Васькой. Тот, при виде меня закричал, указывая грязным пальцем в мою сторону:
– Вот эту девочку хочу, папаня! Она меня поцеловать обещала!
Меня передёрнуло, я глянула жалостливо на маму.
Стат, щуря свои водянистые глазки и мерзко улыбаясь, обратился к ней:
– Ну что, соседка, жди сватов, раз дети наши сладили. Я рад буду объединить мастерские. Вы же лавку в приданое за дочкой отдадите?
– Мала она ещё для сватов, Стат. Всего пятнадцать вёсен минуло.
– Варвара, тебя, помнится, и четырнадцати не было, просватали.
– Ты знаешь – почему, Стат. И не будем об этом. Аська мала ещё, в голове у неё куклы да салки. – Пошли, – дёрнула она меня.
Мы дошли до угла мастерской Ставра, завернули, и мама прижалась спиной к нагретой солнцем стене. Как-то вздохнула вся, ссутулилась.
– Этого нам только не хватало. Что у тебя там с Васькой?
– Да, мам! Он меня за подол ухватил в сумерках вчера, когда я Вику узел тащила, не отпускал, целовать заставлял. Я и сказала, что потом поцелую. Думала, забудет дурак, отвяжется.
– Забудет, как же… Мы с отцом твоим друг другу нравились, а Стат подслушал нас, как мы на берегу мечтали, что вырастем и поженимся, да и позавидовал. Не полюбил, а просто позавидовал, понимаешь? Сватов прислал, отец мой отказал. Так отец Стата моего отца подкараулил, матросам заплатил, они ему бутыль медовухи в горло влили, да и утопили в кадушке, потом в море выкинули, будто утоп – пьяный ночью в море вышел.
Это уже мне один моряк спустя время сознался. Он к нам в лавку много вёсен наведывается, совестно стало, да и рассказал. Хорошо, отец Тита, дед твой, меня с матерью под своё имя взял. Старшие сёстры уж замужем были, их имя мужа покрывало. Раньше положенного срока замуж отдал за отца твоего, чтобы Стат претензий на меня более не имел. А как минуло шестнадцать вёсен, тогда я к Титу под крышу и переехала. А на следующую весну и Вик родился. А Стат так и ходит, злостью пышет, что ему не досталось наследство моё – дом этот, где лавка наша. Он, как раз, в порту первым стоит, к нам вперёд на заказ моряки идут. Раньше мать моя хлеб да пироги знатные пекла с рыбой, что отец в море добывал, тут торговали. А как мы с твоим отцом сюда переехали, обувью отец занялся, так и совсем Стат голову от злости потерял. Тоже обувь шить начал. Злой он, на жене злость срывал, загубил он ее. И Васька таким уродился, что беременную за волосья в погреб скинул. И остальных детишек выносить не могла – в живот бил.
Так что, не надейся – сватов первым пришлёт, не успокоится.
Я не знала, что сказать. Я не ожидала, что вокруг моей семьи такие страсти. Деда нет уже, а к бабулечкам, что так и живут вместе в дедовом доме, надо бы наведаться, да вызнать подробности.
– Не бойся, пока отец жив, Стату на порог ступить не даст. Айда.
Ставра мы застали хмурым и молчаливым.
– Ставр, чего не весел? – насторожилась мама.
Мастер всегда сыпал шуточками-прибауточками, балагур ещё тот, а тут – губы поджаты, руки трясутся.
– Свиней потравили. Всё стадо полегло. Поросят не осталось, до ярмарки далеко. На заказ с материка везти надо. Пока теперь вырастут…
Дома мама рассказала отцу эти новости. Теперь нам придётся покупать юфть с обозов в порту, что совсем не выгодно – либо цену поднимать на готовые сапоги, либо довольствоваться одним злотым с пары, что в два с половиной раза меньше, чем обычно.
Через три дня к отцу явился капитан с "Быстрой Берты", сделать заказ перед рейсом.
– Не знаешь ли ты, Фрост, судьбу "Немого"? Ребята предоплату оставили, товар готов, их нет.
– Не знаю, Тит. Вести тревожные ходят, что пираты у этих берегов объявились, суда грабят, людей в рабство уводят. Никто про "Немого" не слышал.
– Так не оставляй мне предоплату, Фрост. Прогуляй с ребятами. Сорок пар стоит, хозяев нет. И продать не могу – вдруг вернутся и без сапог, а продам – ребят босыми оставлю, имя своё испорчу.
– Дело говоришь, Тит. Вернусь – сполна отдам. Не вернусь через две луны – продавай – нет, значится, более "Быстрой Берты".
Капитан ушёл, отец опустил свои натруженные руки меж колен и понурил голову.
– Аська, знаю, что ты здесь. Скажи Вику, пусть домой идёт. Скажи, пусть шьёт свои добротные, только и мне пусть помогает. Завтра "Рыжий Джо" должен придти, у меня не всё готово.
– Скажу, пап. Бегу.
Я унеслась на берег к дедовой лодке. Вика там не было, как не было и его вещей. Ничего не было, будто и не ночевал он тут никогда. Решила через порт бежать, вдруг Вик там – может, подрядился какое судно грузить.
Шла, голову выворачивала, глазами искала брата и не заметила на пути возникшую преграду.
– Ой, – только и смогла сказать, когда врезалась в кого-то.
Глаза подняла и обомлела: такой красивый! Мама! И смеётся ещё!
– Ты что, птица-синица, мою душу из тела вытряхнуть хотела?
– Да не хотела я тебя вытряхивать, нужен ты мне больно, специально, поди, мне навстречу шёл.
– Да как же я тебе специально навстречу шёл, когда я вправо, ты вправо, я влево, и ты туда же? Так что это ты мне путь преграждала.
– А раз ты видел, что я вправо, может, и ты вправо? Я влево и ты нарочно влево, а? Птица-синица, – передразнила я его.
– Эх, ты какая! – выдохнул он с восхищением и, схватив меня за руку, потащил по пирсу. – Пойдём, нож возьму, да язык тебе укорочу.
– Да ты… отпусти… кричать буду! Люди! – я упиралась что есть сил, пытаясь вырвать руку из его железной хватки, не сдюжила и укусила его за запястье.
– Ай, – он резко отпустил мою руку, я рухнула на пирс и теперь сидела перед ним, с вытянутыми ногами, укрытыми платьем, как солнцем.
– Ёмай, оставь девчонку, своя она, Тита, сапожника нашего, дочь.
– Дядь Захар, здрасьте, – я подняла глаза на шхуну, где с юта за нами наблюдал старый матрос. – Вы Вика не видали?
"Ёмай" – запрятала имя себе в сердце и показала негоднику язык. Смачно так показала, чуть наизнанку не вывернула.
А он стоит, глазами синими смеётся, чуб лёгкий бриз развевает.
– Да как не видеть, видел. Он с "Быстрой Бертой" ушёл. Аська, ты чего? Ася?
Я уже не слышала дядь Захара, неслась домой во весь опор.
– Папа! Папка! – закричала с порога, давясь слезами. И только потом увидела, что в горнице полно народу.
Отец хмурый сидел за столом, все обернулись ко мне. Первыми кого увидела – Стат и Васька, которого отмыли, в рубаху праздничную одели.
– На ловца и зверь бежит. Вот и Настасья, невестушка наша, – заговорил ласково Стат.
"Чего?" – пронеслось в душе.
– Нет, папа, нет, не отдавай меня им, угробят, как мамку Васькину! – я ещё пуще разрыдалась и не видела, как побелел Стат.
– А правда ли, Настасья, что мил тебе Василь и целоваться ему слово дала? – отец спросил, не глядя на меня.
– Да не собиралась я с ним целоваться! Отбрехаться хотела, сказала – потом, чтоб отпустил, окаянный!
– Так, значит, слово было? – поддержал Стат, соседки-сватьи загомонили.
– Да не обещала я ничего! Он грязный и вонючий был, как он может мне мил быть? У него слюни всегда текут и сопли по колено, кто с ним в здравом уме целоваться станет? – я негодовала, соседки шептались.
– Ты и будешь! Слово есть слово! – улыбался Стат.
– Значит, так, – отец тяжело опёрся о дубовую столешницу и встал из-за стола. – Сватать Настасью рано, сватьи – подтвердите.
Кумушки закивали как куклы тряпичные под тяжёлым взглядом отца.
– А раз слово дала – сдержит, – продолжил он.
Стат ощерился половиной рта, потирая ладони. Конечно, ведь поцелуй прилюдно, при свахах и родителях – означает сватовство и меня можно забрать в свой дом. А там кто знает, что они со мной сделают за закрытыми дверями вдвоём? Потом выдадут родителям синее тело, скажут: сама убилась, открытого погреба не увидела.
Меня от ужаса как кипятком обдало.
– Нет! Нет-нет-нет-нет! Ни за что! – я собиралась удрать, меня схватили под руки соседушки.
– Оставьте её, – отец вступился. – Обещание было дано в сгустившихся сумерках, наедине, и не названа дата. Да будет так: в сумерках, наедине, и когда Настасья соизволит. Всё.
Улыбка медленно сползла с лица Стата.
– Что значит – когда Настасья соизволит? Может, она соизволит, когда вдовой с десятью довесками будет?
– Значит – так тому и быть, – отец стукнул по столу ладонью. Али несправедливо, сватьи?
– Справедливо, Тит, справедливо, – зашептали они.
– Да вы что, старые дуры, я вам за что по десять злотых отвалил? – разозлился Стат.
Сватьи выскочили из горницы и понеслись на улицу.
– Несправедливо, Тит, девчонка слово дала, будучи незамужней, так и целовать должна незамужней.
– Папка, так мы девочку забираем, нет? Целовать её хочу и потом за косы, как ты мамку, по полу таскать!
– Пошли отсюдова! – Стат ткнул Ваську в спину. – Испортил всё.
– А вы, – он указал пальцем на отца, потом на меня, – ещё пожалеете! И ты, Варвара, – он повысил голос, чтобы слышала мать за дверями горницы, – вспомнишь, кому слезами обязана, когда у моих ног рыдать будешь.
– Пшёл вон, – гаркнул отец, указав гостям на дверь.
Как только за Статом и Васькой закрылась дверь, отец тяжело осел в кресло.
И тут я увидела, что у отца впервые дрожат руки.
– Да что ж за день сегодня такой? – тихо молвил он маме, потирая переносицу. – У Ставра больше юфти нет, а у меня злотых, чтобы закупать у обозов, да и невыгодно это. "Немой" не вернулся, их сапоги продать пока не могу, две луны не прошло, а деньги вложены. "Марелла" тоже опаздывает. У "Быстрой Берты" предоплату не взял, побоялся. Ещё и эти, – он указал на дверь, – сваты на мою голову. Ась, а Вик-то где?
Я потупилась. Как отцу сказать?
– Настасья, я о чем-то спросил!
– Ушёл, – пискнула я. – На "Быстрой Берте".
Отец схватился за сердце и начал заваливаться на бок. Я закричала, подхватила его, подперев собой, мама расстегнула ему ворот, схватила со стола стакан с водой и поднесла к губам. Налив немного воды в ладошку, омыла ему лицо. Отец тяжело, шумно дышал, не открывая глаз, потом как-то расслабился и задышал ровнее.
Я поняла, что плачу. Мне было жаль отца – на него всё разом навалилось в один день. Мы с мамой помогли ему дойти до кровати и я помчалась к бабулечкам.
Бабулечки у меня золотые. Живут вдвоём, друг в дружке души не чают, а спорят по сто раз на дню. Как дед умер, я не помню, давно было, но с той поры мама часто просит ночевать у них, особенно зимой, когда море холодное и в нашем доме зябкая сырость, не разгоняемая даже растопленными печами. Дом бабулечек стоял за границей порта, там было не так зябко, туда не так задувал зимой холодный ветер.
Они вдвоём пекли румяные хлеба на продажу и на заказ свадебные калачи да поминальные вьюшки. Они были, по моему мнению, старые, но когда я услышала, как бабушки со смехом обсуждают сватавшегося к ним по очереди одного одинокого соседа, пришла в недоумение. Ну они же старые! Ведь у них есть уже такие большие внуки! Вик и я были самыми младшими, а мне уже пятнадцать, а Вику вообще – восемнадцать! Ему уже жениться можно!
Бабули при виде меня бросили свои дела и полезли обниматься.
– Там это… – я всё никак не могла отдышаться, – отцу плохо.
Они молча сгребли свои склянки и мы направились к нам. Обернувшись, я увидела, что за нами, прячась за заборами, следит Василь.
Отцу было лучше, он сидел в подушках, мама с подмастерьями сняли с него рубаху и сапоги, расстегнули ремень. Мальчишки выглядели испуганными, мама отпустила их по домам. Бабули захлопотали вокруг отца, меня послали в лавку, чтоб под ногами не мешалась, своей моськой кислой не светила, под предлогом ожидания команды с "Мареллы".
Мне было видно в окно, как Василь сел прямо на землю напротив нашей лавки и стал ковырять в носу. Стало противно, и я отвернулась. "Как можно такого поцеловать?"
– И как, вкусно? – услышала я весёлый голос, от которого забилось сердце. Я выглянула в окно, Ёмай стоял рядом с Василем и наблюдал, как тот облизывает пальцы. Затем он обернулся, будто почуяв мой взгляд, я отпрянула от окна, но было поздно – Ёмай меня заметил. Усмехнулся моему глупому поступку и пошёл в мою сторону. Он идёт сюда! Ааа!
– Привет, птица-синица, развлекаешься?
– А то! Такой бродячий цирк под окном!
– Чего хмурная такая? Подари улыбку!
– Не до улыбок нынче. Отцу плохо.
– А чего так? У нас лекарь есть на корабле, позвать?
– Я не знаю. Расстроился он сильно. "Немой" не пришёл, "Марелла" тоже, брат удрал на "Быстрой Берте", ещё и сваты нагрянули.
– Сваты – к тебе что ли? Какой дурак к такой малявке посватался?
– Этот, – я кивнула в сторону окна. – Давай, смейся, что я только этого достойна.
– Не смеюсь вовсе. Я б к тебе тоже посватался, да мала ты ещё, птица-синица.
Вспыхнула, красней своих волос стала. "Я бы к тебе посватался" – теплом разливались внутри слова.
"А ты посватайся" – хотелось крикнуть в ответ, да горло сжало.
– А "Марелла " пришла, завтра жди. Я видел, как в фарватер входили. – Ох, ты, что за красота, – он увидел братовы сапоги.
– Брат шил.
– А ну, покажи.
Я достала пару сапог с затейливым узором серебряной нитью по голенищу и подала парню.
– Примерю?
Я кивнула.
Сапоги сели как на хозяйскую ногу.
– За сколько отдашь, красавица?
– За пятьсот, – голос начал трястись от произношения заоблачной суммы, – злотых.
– Пятьсоот? – протянул он. – Хм…
– Отец так сказал. – Я не поднимала глаз на лицо Ёмая, глядя лишь на сапоги.
На стойку передо мной опустился звякнувший кошель.
– Беру сапоги за пятьсот, только, чур, в придачу поцелуй, – он облокотился на стойку, глядя на меня весёлыми глазами.
– Этот вон тоже поцелуй хочет, – указала в окно на Василя, который утирался рукавом с утра бывшей праздничной рубахи. – Аж со сватами пришёл. Чтоб свидетели помолвки были, – меня передёрнуло, что не укрылось от взгляда Ёмая. Он улыбнулся. – А ты как? Тоже со сватами за поцелуем придёшь?
Он просто перегнулся через стойку и прижался к моим губам своими. Мазнул языком по ним, они сами собой приоткрылись. Обхватил губами мои и медленно отпустил, но не отшатнулся, а так и стоял дыхание в дыхание, глядя прямо в глаза.
"Ещё" – просили мои глаза, но губы молчали.
– Украсть бы тебя, птица-синица, да увезти за тридевять земель, – он тяжело вздохнул, наклонился взять сапоги, обернувшись улыбнулся и вышел из лавки.
Первый поцелуй. Такой сладкий…
Я прильнула к окну, в надежде посмотреть, как Ёмай уходит, но, уткнувшись взглядом в Василя, вздрогнула: "Бээ, всё испортил, дурак".
– Пап, я сапоги, что Вик пошил, продала, – я прибежала к отцу, показывая кошель, – и матрос, что их купил, сказал, что "Марелла" пришла.
– Ну вот и славно, – мама положила руку поверх отцовой, – видишь, всё хорошо.
Отец улыбнулся краем рта. Я обратила внимание, что вторая половина отцова лица застыла как маска. И рука недвижимо покоилась на подушке.
– Пап, ты как?
– Иди, милая, бабулям помоги, – отослала меня мама, вытирая слёзы.
