Валентина Ивановна Рыжкова
Воспоминания о детстве
Однажды Ромка разбил хрустальную вазу, а потом притащил домой лохматую жуткую псину двухметровую. Псину выгнали, Ромка обиделся и хотел выпрыгнуть в окно, тогда его повели к Счастливчикину. Ромка долго просидел у него в кабинете, а когда вышел, то сказал нам с Катькой, что Счастливчикин – круглый болван.
Этот Счастливчикин все время говорил о смысле жизни, о гармонии и еще о чем-то. А Воротилкин говорил о политике и всегда добавлял, что если бы его воля, он бы все правительство переворотил бы с ног на голову.
Мадам Счастливчикина всегда ходила с коляской, вокруг нее сразу все собирались. Мадам Воротилкина была очень толстая и занимала половину скамейки. Она все время кричала, что никому верить нельзя, все вокруг бандиты и воры. Мама говорила о погоде, о трех метрах тюля, о парикмахерской, о том, что какая-то француженка родила тройню, о Париже, о моде и о том, где бы подешевле достать колбасу и американскую индейку.
Катька отправлялась к фонтану, где ее уже ждали Маша и Сонечка. Они стрекотали без умолку как сороки о кошках, о цветных лентах, о платьях, о любви, о новой шляпке с маками, о пудре, о каком-то дураке Воробейкине из соседней гимназии, о романах, о Мэри Пикфорд.
Подружек у Катьки было хоть пруд пруди, всех и не сосчитать. Собирались вместе – просто жуть вспомнить, что было. Тараторили с утра до вечера, и главное, о чем, о ерунде всякой. Рыжая Лариска много о себе воображает, Танька – тихоня, Милка слишком задается, Любочка – пустышка.
А как все эти ее подруги друг с дружкой чудно разговаривали: “Ах, Леночка, какая погода сегодня хорошая! Не желаете ли, душенька, чаю? Какая вы, Дашенька, право, умница!” Точно так же разговаривала мама с соседками, и со знакомыми в магазине, и с женой аптекаря за чашкой кофе.
А с мальчишками Катька и ее подруги как говорили – смех вспомнить. “Вы, Александр, право, безумный какой-то сегодня. Вы, Митенька, глупы как пень. Я не желаю вас больше видеть!”
Мне все это казалось смешным, ведь я тогда еще не ходила в гимназию, где учили хорошим манерам.
У нас с Ромкой в сквере не было знакомых. Ну, разве только пес Шарик. Он был ничей, большой-пребольшой, как ломовая лошадь, лохматый, нос у него был черный и мокрый и язык тоже мокрый и горячий. Шарик нас своим языком всегда облизывал. Уши у него стояли торчком, а глаза были добрые и грустные. Мы с Ромкой приносили ему колбасные шкурки и карамельки, правда, уже использованные, но Шарик этого не замечал. Шарика все боялись. Мама тоже его боялась, поэтому она не разрешала нам с ним играть. Она говорила, что мы нахватаем у Шарика блох, а еще она говорила, что он бешеный и может нас покусать. А Шарик был вовсе никакой не бешеный, он просто любил на людей напрыгивать, особенно из-за угла.
Был еще Кузька. Он тоже гулял в сквере вместе с нянькой и бабушкой. Но мы с Ромкой его не очень любили, потому что Кузька все время хвастался и мы ему тихо завидовали. Во-первых, Кузька этот жил не в квартире, а в большом доме. Правда, дом этот был совсем некрасивый и внутри ничего интересного не было, одна мебель, ковры да зеркала. Но зато у Кузьки было много-много игрушек, вся его комната была завалена игрушками, каких у нас не было.
Мама говорила нам с Ромкой, что мы должны с этим Кузькой дружить и не обижать его, потому что у Кузьки нет папы, он несчастный ребенок. Но нам Кузька всегда хвастался, что его папа капитан и плавает на огромном белом пароходе. И когда Кузька вырастет, то будет плавать вместе с папой. Ромку это еще больше раздражало, потому что он тоже хотел плавать на пароходе. А еще мы с Ромкой не могли понять, как можно быть несчастным, если у тебя столько игрушек.
А когда Кузька в сквере гулял, то всегда тащил за собой автомобиль на веревочке. Ромка этот автомобиль так и поедал глазами. И играть этот Кузька совсем не умел, он никаких игр не знал и играл не по правилам. И вообще с ним было не интересно. Он всего боялся, даже грозы. За ним все время нянька бегала.
Так мы и гуляли в сквере до тех пор, пока кто-нибудь вдруг не вспоминал, что сегодня среда и дают горячую воду. Все тут же бежали домой. Горячую воду у нас давали по средам вечером, по понедельникам до шести, раз в две недели по пятницам утром. А по субботам банный день. Мы всей семьей ездили в римскую баню. Ехали сначала на трамвае, потом папа ловил экипаж, такси тогда еще не было.
Я очень любила ходить в римскую баню. Там было так красиво, все в золоте. Люди ходили в белых покрывалах, а вокруг было много белого пара, прямо как в тумане. Я даже заблудилась однажды в этот белом паре, бродила, бродила, натыкаясь на стены, потом бултыхнулась в бассейн. Там было очень жарко. Папа и Ромка мылись в одном конце бани, а мы – я, мама, Катька и Паулина Ричардовна – в другом. Мне очень нравилась мыльная пена, я любила зарыться в нее носом и лежать в теплой воде.
Вымывшись, мы все заворачивались в белые покрывала и пили горячий чай, нам с Ромкой еще давали сок, хотя мы больше любили газировку. А папа пил пиво, в котором тоже было много пены. Ромка один раз вдоволь напился пива. Пока папа болтал с приятелем, Ромка к нему в кружку свою трубочку засовывал незаметно. Так он почти все папино пиво выпил, а потом всю дорогу до дома песни пел. В понедельник его опять повели к Счастливчикину.
В детстве мы с Ромкой очень любили слушать всякие истории, особенно по вечерам при керосинке – это лампа такая была, осталась еще от бабушки, в нее вместо электричества керосин заливали. Папа говорил, свечей не напасешься. Электричества тогда мало давали, с девяти до пяти, по средам почему-то до четырех. Только по понедельникам до половины седьмого. Поэтому вечера мы коротали при керосинке.
Зимой было совсем тоскливо. Папа работал или читал газету в кресле. Мама вязала, Катька обычно что-нибудь учила про Юлия Цезаря или “Белеет парус одинокий…”. Иногда читала вслух толстые французские романы или английские. Мама слушала и вздыхала, стуча спицами, а нам с Ромкой было совсем не интересно. Чирикнутый спал в клетке на жердочке и громко храпел.
Мама никаких историй не знала, разве только про свою бабушку, как она шла по проспекту и чуть не угодила под царскую карету. Но мы все слышали эту историю столько раз, что она нам совсем надоела. Все равно это неправда.
Иногда мы проводили вечера у Паулины Ричардовны. У нее квартира была поменьше, вся заставленная мебелью, свободного места не было, только мебель и кошки. Целых три толстых пушистых котяры. Мы пили чай с земляничным вареньем, Чирикнутый орал на кошек, а Паулина Ричардовна вспоминала, как она в молодости жила в Петербурге. А еще они с мамой думали, где бы найти гувернантку. Но папа говорил, что нечего нас баловать. Тогда Паулина Ричардовна давала нам с Ромкой карамельки, они были очень твердые, с пыльной начинкой внутри, и выпроваживала нас из комнаты.
Мы брали керосинку и шли гулять по дому. Такие маленькие путешествия мы с Ромкой совершали довольно часто, особенно когда взрослые забывали о нашем существовании. На улице снежный буран, ветер воет в трубах, а на лестнице темно, как в погребе. Лифт поскрипывает где-то внизу, как чудовище, в своей клетке, слышно завывание ветра – жуть, да и только. Мы с Ромкой никогда этого ничего не боялись, почти, ну а если и побаивались немножко, то нам было все равно. А Ромка любил риск и всякие страхи, все время лез туда, где страшно, хотя сам боялся еще больше меня.
Лестница была круглая, вокруг лифта, уходила далеко вниз и терялась в темноте, как будто вела в подземелье. Мы с Ромкой даже так играли, будто спускаемся в подземное царство. Ступеньки были высокие и крутые, мы спускались по ним очень медленно, крепко взявшись за руки, словно шли по краю пропасти. Я держала керосинку, от нее по стенам прыгали огромные черные тени. Ромке спускаться было тяжелее, чем мне, он еще не научился переступать ногами поочередно, как взрослые, а ставил сначала правую ногу, затем к ней приставлял левую. Все эти наши странствия имели смысл. Мы вовсе и не думали таскаться вверх и вниз без толку.
Сперва мы шли к французу Луи, что жил под нами. Квартирка у него была полупустая, мебели мало, в некоторых комнатах совсем ничего не было, только пыльные комки катались по полу. Луи затапливал камин, а мы с Ромкой забирались на большой французский диван с высокой спинкой и глядели на огонь. Луи давал нам шипучую газировку и усаживался на краешке французского стула. Он покачивался из стороны в сторону, помешивая угли палочкой. Лицо его было оранжевое от огня, как морковка, нос красный, и кудрявая челка, зачесанная на бок, свешивалась со лба, будто тряпочка, тогда как в другие часы она весело подпрыгивала.
Луи бормотал на своем забавном русско-французском языке что-то о Париже, о Ницце, где он родился, о Тулузе, о Лионе, о Марселе, о каком-то маленьком городишке у моря. Из его сумбура без спряжений с трудом можно было выловить что-то путное, смутно напоминающее русский язык, но сразу было понятно, что он говорит о своей далекой Франции. Чаще всего он вспоминал о Париже. Тур Эйфель, по-нашему Эйфелева башня (мы с Ромкой видели ее на картинке), высоченная такая, почти до неба. Шанзелизе, Латинский квартал, Монмартр, Мулен Руж…
Мы с Ромкой, к сожалению, не могли с ним хорошенько поболтать, французского толком не знали, а Луи по-нашему ерунду какую-то бормотал. Но несколько слов мы выучили: мерси, мон дьё, ма шер, о-ля-ля, вуаля, се ля ви… А при встрече громко кричали в один голос: “Сова! Сова! Сова!” Ему очень нравилось, когда сову какую-то поминали.
Нам с Ромкой смешно было, что Луи уже такой большой и простые буквы не может толком выговаривать. Мы его иногда пытались научить, но это было трудно. А еще все ударения у него на последний слог падали во всех словах. Меня он звал Лили, а Ромку вообще как-то не понятно как. Ромка обижался и все время ему кричал, изо всех сил ударяя на первый слог: “Ромка! Ромка!”, правда, чаще всего у него выходило: “Хомка!” И очень Ромке странно казалось, что слова у Луи не изо рта вылетают, а из носа. Ромка говорил, что, видно, все французы так забавно устроены: рот открывают, а говорят носом.
Этажом ниже жил старый генерал в отставке. Ромка в нем души не чаял, потому что он все время рассказывал всякие истории о великих сражениях, битвах и о разных полководцах, царях или королях. Ромка был большой любитель таких историй. О Наполеоне, кстати, тоже генерал нам рассказал.
По вечерам он сидел в большом кресле у окна, курил трубку и рассказывал без остановки, описывая во всех подробностях ход сражения, участников, командиров. Иногда он вскакивал с места и принимался бродить по комнате вокруг мебели, кричал, махал руками, изображая, как одна армия идет на другую, как грохочут пушки; отдавал команды воображаемым солдатам. Ромка слушал, затаив дыхание, широко раскрыв глаза и разинув рот, будто кино смотрел.
