Валентина Карпицкая
Два царя
Глава 10. Разгром Новгорода
Не сине-то море колыбается,
Не сырой-то бор разгорается —
Воспылал-то Грозный царь Иван Васильевич,
Что надоть казнить Новгород да Опсково.
Расплывался над Новгородом гулкий благовест, разнося добрую молвь: государь-батюшка к празднику пожаловал!
Несметные толпы народа окружили царский путь, приветствуя самодержца, следующего с сыном Иваном, со всем двором и стрельцами, радостными покриками.
– Царь грядет!
– Слава Богу на небе, слава! Государю нашему на всей земле слава! Чтобы правда была на Руси, слава!
Дивясь на мётлы и оскаленные собачьи головы, привязанные к сёдлам[45], бежали горожане за венценосным гостем, окружённым отрядом стрельцов.
– Будет вам святой вечер! Горя у нашего благочестивого царя полная котомка – бери не жалко, оделит каждого! – скакал и плясал в толпе юрод.
– Чего расплясался, бездомок! Болтаешь языком, что овца хвостом, – сердито зыкнул некто на дурачка.
На Волховском мосту встретил царя владыка Пимен и хотел осенить хозяина земли Русской крестом и чудотворной иконою.
Но Грозный сказал архиепископу:
– Злочестивец! В руке твоей не крест животворящий, но оружие убийственное, которое ты хочешь вонзить в моё сердце с своими единомышленниками, здешними горожанами! Вздумал нашу отчину, этот великий богоспасаемый Новгород, предать иноплеменникам, литовскому королю Сигизмунду-Августу! Отселе ты уже не пастырь, а враг церкви, хищный волк, губитель! – и направил войско прямо на людей.
Шарахнулись новгородцы в недоумении, расступились, пропуская царёву рать.
– Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас! – крестились в страхе, предчувствуя беду неминучую.
И не ошиблись. Повелел Иоанн своим доверенным людям узнать истину и вскрыть измену, и те учинили обыск в Софии. Найдя же за образом Богоматери письмо на латинском языке о сдаче Новгорода Литве, представили государю. Выхватил он его из рук и захохотал зловеще: большего доказательства не требовалось.
В Софийском храме шли последние приготовления к празднованию Рождества Христова. Пономари уже убирали амвон и по стародавнему обряду устанавливали халдейскую печь, разрисованную изображениями и украшенную позолоченной резьбою, когда самодержец с опричниками вошёл к архиепископу. Высокий, статный, важного вида Пимен склонил перед царём голову:
– Извольте, государь мой, – произнёс смиренно. – Милости прошу на «вечерю».
Иоанн со всеми боярами сел за стол, накрытый белым столешником. Подносчики подали кутью – ячменную кашу с изюмом и грушевый взвар. Начали есть. Государь, с трудом сдерживая себя, пристально посмотрел на митрополита.
– Скажи-ка, любезный владыка, не глядел ли ты на небо в эту ночь откровений? Не просил ли Сына Божия о замене царя? – спросил хмуро и, не дожидаясь ответа, вдруг завопил во весь голос: – Это ты начал сие злое дело! Ты изменил своему государю! И по твоей вине кровь прольётся!
Воины, ждавшие сигнала, со своих мест повскакивали и, опрокидывая столы, набросились на богатую казну архиепископа. Золотые ризы, священные сосуды, подсвечники, обнизанные изумрудами и яхонтами образа – всё стали сваливать в мешки и выносить из храма.
Иоанн же с глумливой улыбкой подошёл к побледневшему от волнения Пимену:
– Бесовский угодник! Чаял из меня дурака-шута сделать? – спросил, глядя в глаза. – Надевай сам дурацкое платье! Схватить его! Выкинуть вон из монастыря! – Царь грозно указал перстом на владыку.
Архиепископа немедленно взяли под стражу. С него тотчас сорвали облачение и нарядили в скоморошью одежду. С хохотом усадили на белую кобылу, сунули в руки бубен и повезли с позором по улицам Новгорода.
– Тебе пляшущих медведей водить, а не сидеть владыкою! – кричали царёвы люди и били едущего Пимена своими мётлами…
Благовест к вечерне в этот день звучал, как плач. Праздничная служба впервые проходила без присутствия архипастыря.
В переполненный народом собор вошли монастырские служки, наряженные, как халдеи[46], в длинные хламиды из алого сукна и деревянные раскрашенные шляпы. В руках они держали трубы с вложенною в них травой и огнём. Впереди себя они вели иноков, одетых в парчовые стихари[47] с венцами на головах, изображавших мучеников Ананию, Азарию и Мисаила. Кипели свечи, и певчие заканчивали исполнять седьмую песнь канона о трёх отроках, ввергнутых в печь Вавилонскую, когда прозвучало обращение:
– Дети царёвы! Видите ли печь сию, пламенем дышащую? Она уготована вам на мучение!
И, услышав слова эти, заплакали православные, приготовляясь к предстоящим страданиям. Прощаясь, в смертельной тоске обнимали друг друга:
– Господь осерчал на нас!
– Нет больше милосердия в сердце царёвом!
И ужаснулась земля новгородская от государева гнева и лютости.
Была им объявлена облава на изменников. И опричники с утра до вечера бегали по улицам, вытаскивали жителей со дворов и приводили к Иоанну. В пыточном подвале палачи жгли людей, требуя назвать имена предателей, а после огня вытаскивали на мороз, привязывали сзади к саням и мчались к волховскому мосту, волоча их по замёрзшей земле через весь город. Несчастным отрывало руки и ноги, за которые они были прихвачены. Граждан живьём метали в ледяные проруби Волх-реки; жён и детей их бросали туда же, младенцев привязывали к матерям.
В день Крещения Господня «иордань» до самого дна наполнилась трупами, и стрельцы, ходя по берегу, проталкивали людей под лёд рогатинами и баграми, топорами добивая тех, кто всплывал…
Морозным утром прощёного дня[48] солнце встало над опустевшим городом. Его красное пламя текло по стенам Софийского монастыря, и, казалось, они сочатся кровью, скорбя о невинно загубленных душах.
Опричники согнали на двор Кремля уцелевших горожан, и те стояли перед грозным повелителем оцепенелые, как непогребённые мертвецы, страшась поднять головы и взглянуть на Божий мир. Ум не вмещал всего того, что пережили они за эти адские недели…
Обвёл Иоанн суровым взором замерший перед ним народишко и провозгласил слова прощения:
– Новгородцы! Молите Господа Бога и Пречистую Его Матерь о нашем благочестивом царском державстве, о детях моих благоверных, царевичах Иване и Фёдоре, и о христолюбивом воинстве, дабы даровал нам Господь победу и одоление всех видимых и невидимых врагов. Пусть судит Бог изменника моего, вашего архиепископа Пимена, и злых его советников! На них взыщется пролитая здесь кровь. А теперь пусть умолкнут плач и стенания, утишится скорбь и горесть! Живите и благоденствуйте в сем граде!
И вдруг в людской толпе заметил Иоанн Васильевич монаха, одетого беднее бедного, и узнал в нём игумена обители Рождества Богородицы Арсения; мудрым словом он утешал своих духовных чад.
Будто другим человеком стал Грозный. Подошёл к старцу и склонил голову, кроток и смирен:
– Прошу, отче, твоих молитв и прощения.
Но, всегда благостный, ласковый и любвеобильный, отец Арсений вздохнул тяжело, и на глазах у него заблестели слёзы:
– Многие души преждевременно послал ты в Царство Небесное, поквитался за свою обиду с людьми неповинными. Пусть бы Господь был мстителем.
Помрачнел государь, свёл брови:
– Сильная власть стоит на костях. Мы вынуждены теперь совершать зло, из которого произойдёт добро и восстановит правильный ход народного бытия, – сказал твёрдо и попросил настойчивее: – Благослови меня, отче, идти на Псков.
– Завтра, государь, – качнув головой, спокойно ответил Арсений. – Готов и я в свой путь…
* * *
В эту ночь Иоанн не спал. Стоило сомкнуть глаза, как вставали перед ним толпы казнённых, скалились, тыкали пальцами, смеялись над царём. Он вскакивал с постели, прислушивался к тишине и, помолившись Богу, снова и снова укладывался обратно.
Утром, изнурённый и раздражённый, он не пошёл слушать Литургию, а велел Скуратову отправиться в Софийский храм и, дождавшись конца службы, пригласить к нему настоятеля.
Вернулся воевода один и нерешительно взглянул на самодержца.
– Что? – всполошился царь.
– Государь, – набравшись сил, тоскливо заговорил Малюта: – Арсений, приобщившись святых тайн, преставился.
Побледнел самодержец, будто яда хлебнув, и земля прогнулась под его ногами…
Глава 11. Поход на Псков
По горенке на честном пиру похаживат,
Пословечно государь он выговариват:
«Достал я перфилушку из Царя-града,
Повывел я туман из синя моря,
И повывел я измену с каменнóй Москвы,
Хочу вывести изменушку со Опскова».
Снаступлением Великого поста двинул Иоанн войско на Псков. В глубоком раздумье покидал он Новгород. Мрачные сомнения теснили грудь самодержца, но он старался подавить их.
– Ради будущего счастья земли родной! Ради веры православной! – бормотал Иоанн.
На последнем ночлеге в монастыре святого Николая, что близ города, он не спал, молился, и вдруг в темени зимней ночи услышал звон церквей псковских. И умягчилась жестокость царя, представилось, как идут люди к заутрене в последний раз молить Всевышнего о спасении от его царского гнева, со слезами припадают к святым иконам, и жалость тронула сердце Грозного:
– Теперь во Пскове все трепещут, ожидая возмездия и молясь о спасении, – обронил он вслух. – Но я не сотворю им зла. Господь есть Бог кающихся и Спас согрешающих.
Заиграла на небе заря алая, и поднял ратников властитель земли русской. Направили они коней своих к городским воротам. В белой, шёлком крытой шубе, отороченной кованым золочёным кружевом, окружённый всадниками, Иоанн Васильевич с величием въехал в Псков. Шествуя по улицам, изумлялся, видя построенные в почесть ему на улицах столы, уставленные яствами: пирогами и перепечами, блинами постными с конопляным маслом, жбанами кваса и мёда сычёного. Граждане вместе со своими жёнами и детьми преклоняли колена, встречая самодержца всея Руси хлебом-солью, и, благословляя, говорили ему:
– Государь князь великий! Мы верные твои подданные, с животами нашими твори волю свою!
Растрогался Иоанн, прослезился и торжественно произнёс:
– Хотели вы меня убить, но я над вами лихо не сделаю!
Сказав так, махнул рукой, и спешилась грозная дружина царская, с радостью приступив к трапезе, угощаясь всем, что есть на столе.
– Иванушка! Иванушка! – вдруг послышался жалобный голосок, и Грозный увидел юродивого, вынырнувшего из толпы: совсем маленький, с мальчонку, одетый в изодранный балахонишко[49]; и стал он прыгать на своём батожке перед царским конём, приговаривая:
– Покушай, Иванушка, хлеб-соль, чай, не наелся мясом человечьим в Новгороде!
Побледнел Иоанн, лицо его сделалось злым, казалось, вот-вот сорвётся, обрушит буйство на целый мир. А юродивый вдруг ткнул пальцем на верного помощника царя, Малюту:
– А это кого ты с собой привёл? У него руки по плечи обагрены, лицо цвета крови. Веди его прочь из города, или большие несчастья обрушатся на твою голову!
– Замолчи, дурак! Или умом спорушился? Как смеешь с царём говорить! – вскричал Иоанн, решительно хватившись за меч.
Но в тот же миг всхрапнул под ним конь, вздыбился – и выпал из седла государь на колени. Шапка слетела, откатилась в сторону. Конь же, испугавшись, едва не ступил на ездока, но успел отшатнуться. Дыша ненавистью, вскочил проворно на ноги Иоанн, и был взор его лют, как казнь. Малюта к нему тотчас подоспел, услужливо шапку подал, охая и ахая, принялся отряхивать царскую шубу.
Ужас объял псковичей: «Господи помилуй! Сейчас покатятся наши головы царю под ноги!» Готовые оговорить самих себя, от мала до велика упали они на колени перед самодержцем, страшась его судейства.
А юродивый, не обращая внимания на разгневанного государя, знай себе, подпрыгивал да лепетал беззубо:
– Если ты, царь-батюшка, возложишь руку хотя на единого из жителей, то Всевышний поразит тебя самого своею молнией!
Метнул Иоанн взгляд на безумца, но, к необычайному изумлению стоявших перед ним перепуганных людишек, не отрубил ему голову, а лишь погрозил пальцем, мол, смотри у меня! А затем крикнул, обращаясь ко всем:
– Кого прощаю, того уже не виню. Стойте крепко за веру православную и благословляйте государя, Богом избранного!
И прокатился по толпе вздох облегчения: удержал свой гнев самодержец, видать, посчитал обличения юродивого за глас Божий…
Только опричники столы опрокинули, все дома вверх дном перевернули и Псков пограбили. Людям же ничего дурного не сделали.
Глава 12. Шелом
Как царь по палатушке похаживат,
Царь да выговариват:
«Ай же вы князья и бояре думные,
Вельможи, купцы богатые, поляницы удалыя,
Сильные, могучие богатыри!
Все вы у меня на честном пиру,
Все вы у меня пьяны, веселы,
Все вы у меня похвальбами похвалялися.
Я, как царь, похвастаю:
Повывел измену из Казани, Рязани я, из Астрахани,
Повывел измену из Чернигова
Да повывел измену из Нова-города,
Как повыведу изменушку из каменной Москвы».
Облачённый в одежду из золотой парчи, подбитой соболями, Иоанн сидел посреди бояр в Грановитой палате, и вельможи убеждали его, не теряя времени, направить войска в Тавриду[50].
Рядом с самодержцем всея Руси находился и второй царь – касимовский. Одетый в наряды потомков Пророка – роскошный зелёный халат из самого тонкого шёлка, шитый серебром и золотом, голова завёрнута в чалму, тоже золотую, с богатым ножом за поясом и огромным перстнем на правой руке, Саин-Булат вызывал невольный трепет у именитых московских сановников. Ещё недавно бросавшие косые взгляды на молодого хана, на этот раз они приязненно[51] улыбались ему и кланялись. Иоанн же, видя близ себя верного ему человека, был весьма ободрён и утешен этим.
Слушая споры, задумчиво глядел Саин-Булат на пустующие места. Никогда ещё Боярская дума не была столь малочисленной! Недавние любимцы государя: конюший боярин Иван Петрович Челяднин, казначей Фуников, печатник Висковатый казнены были прилюдно, замучены до смерти на торговой площади как соучастники новгородской измены. Вместе с ними приняли лютые смерти и соумышленники: члены их семей, дьяки, дети боярские и многие подьячие. Всего триста человек… С нещадностью, самовластно выводя предательство с русской земли, полагал царь, что творит правосудие…
Тут поднялся воевода Семён Шереметев, сражавшийся с крымским ханом близ Святых гор, Донца и Тулы и наводивший ужас на его рать, и, грузно поклонившись до земли, сказал:
– Хоть стада вражеские изгнаны из Астрахани, но Девлет-Гирей всё ещё кипит злобой, грозит нападением. Не будет удобнейшего случая довершить великое дело славы и добить его.
Все закивали в знак согласия:
– Это сейчас Девлет-Гирей смирный, когда прижат. Знаем мы его! Смирения его надолго не хватает. Вооружит всех своих улус-ников и опять примется за старое, – послышались голоса.
– Погоманивают, уже возбуждает он турецкого султана идти войной на Русь. Нельзя давать ему отдохнуть! – поддержал воеводу и глава земщины Иван Фёдорович Мстиславский, блестящий полководец, не раз добывавший победу в тяжелейших походах.
Однако иные из царских советников воспротивились:
– Беспечно вести людей под горячим солнцем по местам, где нет рек и лесов, воды и пищи. Следует сначала закончить войну с Ливонией: изгнать шведов и литовцев с наших земель, а уж потом разорить гнездо хищников в Тавриде, – высказали они своё мнение.
Впервые заседая в Думе, Саин-Булат внимательно слушал, вникая в суть ратных дел, изредка посматривая на Ивана Васильевича.
– Что о сем думаешь? – перехватив его взгляд, свёл царь брови.
И бояре стали перемигиваться, с ухмылками пялясь на царского любимца.
– Соромливый, что девка.
– Да другая и девка-то побойчей его буде, – услышал насмешливое ворчание Саин-Булат, но не смутился, а, подумав, согласился со многими боярами:
– Нельзя верить обещаниям лукавого хана быть другом. Не раз он показывал ненадёжность своего слова. Любой за деньги может перекупить его дружбу.
«А он не так прост: внятливый[52] и толковый!» – с улыбкой подумал Мстиславский.
Иоанн же молчал. Господь не иначе споспешествовал ему. Сплошное кольцо враждебных Руси мусульманских ханств прорвано: усмирена прегордая Казань и утверждена власть над Астраханью. Земли Шавкалская, Тюменская и Грузинская захотели быть в Московском подданстве. Князья черкесские присягнули в верности и желают общими силами обороняться от хана Девлет-Гирея. Обуздана и освоена богатейшая Сибирская страна, где судоходные реки и большие рыбные озера; где в недрах земли лежат металлы и камни драгоценные, а в глуши дремучих лесов витают пушистые звери.
Тщательно размыслив, поднял он руку.
– Истинная политика велит оставаться другом, – неторопко начал речь. – Девлет-хан изъявил желание быть в мире с Русью и союзную грамоту доставил, в которой обязуется в знак своей искренности воевать Литву. Шведы же и литовцы делают ужасные неистовства: жгут нивы и сёла, убивают боярских детей, ругаются над церквами, снимают кресты, колокола, иконы. Это наши владения! Наши деды ловили тут рыбу, косили сено, пахали землю! И я должен стоять за них крепко, а там что Бог даст! – торжественно заключил Иоанн.
И никто не посмел сказать поперёк царских повеленных слов.
Обозы с ратными запасами немедленно пошли к пределам Ливонии, и знатные воеводы, Иван Мстиславский и Пётр Шуйский, повели московские полки на неприятеля.
Пылая ревностью загладить неудачу первого похода, Саин-Булат предстал перед правителем и воскликнул с жаром:
– Отец мой сложил голову за русское государство, и я не пожалею живота своего! Куда ты меня, царь и великий князь, пошлёшь – всюду пойду и на всех недругов буду заодно!
Иоанн ласково взглянул на Саин-Булата.
– Господь благоволит мне, прибавляя доброго верного слугу, – произнёс растроганно и положил руку на плечо молодого хана: – Вверяю тебе передовую дружину, храбрейших людей. Вооружайся добре и отправляйся в Орешек.
Иван Васильевич быстрыми шагами сходил в царскую комнату и вернулся с весёлым восклицанием:
– Его я дарю тебе на память! Он всю тысячу золотом стоит! Пусть остережёт твою голову: она мне дороже всего на свете! – И в порыве великодушия вручил своему верному подданному золотой шелом[53], украшенный узорами и следами войны: вмятинами и царапинами.
Саин-Булат пробежал взглядом по высеченной на нём надписи: «Шелом князя Ивана Васильевича, великого князя, сына Василия Ивановича, господина всея Руси, самодержца», – и засверкали радостью тёмные глаза его.
Глава 13. Орешек
…А и как конь под ним – как бы лютой зверь,
Он сам на коне – как ясен сокол;
Крепки доспехи на могучих плечах:
Куяк и панцирь чиста серебра,
А кольчуга на нём красна золота.
А куяку и панцирю цена стоит на сто тысячей,
А кольчуга на нём красна золота,
Кольчуге цена сорок тысячей;
Шелом на буйной голове замычется,
Шелому цена три тысячи…
В то время, как воеводы Мстиславский и Шуйский возглавляли победоносную русскую армию в Ливонии и, действуя в высшей степени удачно, с лёгкостью брали города, Саин-Булат направлялся в Карелию поучаться ратному искусству с небольшим полком.
Дорога, ведущая к Орешку, пролегала по пустынным, малонаселённым землям, наполненным непроходимыми лесами, опасными топями, холодными озёрами и реками, мчащимися стрелою по большим камням. Через гранитные валуны крепкие лошадки-битюги, жилясь, тащили пушки и возы с припасами и шатрами. В шатрах спали ратники, а сам воевода почивал на открытом воздухе, подостлавши под себя конский потник и положивши седло под голову.
В пути Саин-Булат был серьёзен и молчалив, но оживал, когда нужно было кого-либо ободрить и воодушевить.
Иногда попадались ветхие селения с немногими дворами. В одной из таких деревушек за Чёрной речкой войско остановилось на ночлег. Было в ней всего-то не более двух десятков домишек, и жило до сотни человек, да и то в основном дети и женщины.
Хата, куда постучались Саин-Булат и Юшко, была маленькая и худая, с въевшимся насмерть запахом тухлой рыбы. Отёрши у сеней ноги да и выкашлявшись, вошли вовнутрь.
– Дозволь, хозяйка, голову приклонить, – вежливо спросился заночевать Саин-Булат.
И старая карелка, опасливо глянув на воина в золотом шеломе, с саблей булатной, вызолоченной на боку, и на его товарища, постелила на пол сенник.
– Не обессудьте, люди добрые, что не зову к своему столу. Злочинцы и козу забрали, харч весь выгребли, какой унести могли. Вот, нынече выполощу[54] рыбную бочку, смывки сварю – и этим жива, – со слезами сказала старица.
Саин-Булат молча развязал торбу и вытряхнул на стол ржаной хлеб и шматок вяленого мяса, а Юшко из своей сумы достал подстреленную им в болотных кустах серую крачку.
Старуха всплеснула руками, кинулась в печи огонь раздувать. И в малом часе забулькало в махотке[55] варево, и сладимый дух разлился по избе.
– И хто они, эти злочинцы? Тутошние или пришлые? – осведомился у бабки Юшко.
– Ох, милой, отродясь живём тревожно – трясут нас беспрестанно все кому не лень: и шведские солдаты, и казаки разбойничают, обирают до нитки, до последнего зипуна[56], молодых жён и красных девок насильничают. Сей осенью обчистили всех до основания, забрали косы, грабли и последний топор унесли, – поведала старица, разливая по мискам утиную похлёбку.
– А что, дать отпор в селении и мужиков нет? – нахмурился Юшко.
– Да какие у нас мужики? Жили несколько рыбаков. Вооружились чем попало: вилами там, цепами, топорами – и пошли на разбойников. Так те их избушки сожгли, а может, кого и поубивали, дело-то такое, всякое бывает. Выжившие погорельцы разбрелись подальше, куда глаза глядят, строиться здесь заново всё равно опасно, опять всё сожгут. Так что грабить стало некого, совсем обезлюдел наш край.
Поговорив, начали есть. Хорошенько насытившись, спать полегли. А наутро, перед выходом солнца, поблагодарив хозяйку за кров, простились. И старуха благословила воинов на брань ратную.
Погода стояла ясная. Дул сильный северный ветер, и сумрачная Нева плескалась, обливая берега.
Шведское корабельное войско стояло на якорях в прибрежных водах и с кораблей обстреливало крепость-порт, расположенную на Ореховом острове у истока реки из Ладожского озера. Кавалерия расположилась лагерем вдоль берега.
Крепость отвечала огнём на огонь, не думая сдаваться.
– И куда шведы лезут? – спросил Юшко, дивясь издали на толстенные каменные стены с мощными башнями по углам и узкими окнами-бойницами. – Эту ж крепость взять можно либо голодом, либо по соглашению!
– Они давно на неё зарятся, да орех не по зубам. Вот и сговорились с Ревелем[57] оружие и всякой съестной харч доставлять. Привозят сюда на своих кораблях, а потом в барках переправляют в Ревель и там продают. А ревельцы с тем оружием многие обиды и разоренье нашим землям чинят. Потому Иоанном Васильевичем никаких людей шведских в Ревель пускать нам не дозволяется, а велено поворотить их назад в Швецию, – растолковал всё как следует Саин-Булат своему помощнику, после чего крикнул дружине:
– Жив ли я буду – с вами, погибну ли – вместе со всеми! Пойдём на врагов наших!
– Братья! Надеясь на Бога, соблюдём землю русскую! – поддержал воеводу Юшко, и гул одобрения прокатился по воинским рядам.
Конные и пешие стрельцы, воспаляясь, мужественно двинулись навстречу неприятелю и, отвечая на сильный огонь с его стороны громом пищалей[58], вступили с ним бой.
Бились накрепко и, преодолев всякое сопротивление, бросились в атаку и положили многих вражеских людей, меж которыми было немало знатных офицеров. Это и понудило шведского генерала к отступлению, дабы спасти свой обоз и артиллерию.
В это же время русские пушки и кулеврины[59] жестоко палили по судам и несколько из них расстреляли и потопили. Притянув баграми стоящие у берега корабли, храбрая дружина хлынула на них по приставным доскам. В ожесточённой схватке засверкали-застучали сабли и ножи противников. А иные боролись без оружия, в рукопашном бою грудью в грудь схватывались руками и старались задушить друг друга.
Только к вечеру после злой сечи успел Саин-Булат окончательно одолеть шведов, которых погибло множество от оружия и перетонуло в глубоководных и скоротекущих водах. А главного шведского военачальника пленили. Однако Саин-Булат не велел бесчестить его и какую-либо досаду делать.
– Только оружие, и панцири, и шеломы, и всякой разной сбруи[60] у неприятеля поберите, – велел он ратникам, а пленнику сказал:
– Уходи назад со своими судами и людьми.
И тот с большим уважением посмотрел на воеводу. Видя его благочестивую склонность, добрый ум и личную доблесть, а также храбрость ратников, подивился и сказал:
– Напрасно я вступился[61] на русскую землю. Ваши люди неутомимы и днём, и ночью, а в крепостях являются сильными боевыми людьми. Готов бить челом царю, у которого воеводы милостивые, а мужи храборствующие, – и беспрепятственно начал отход, потеряв всё своё добро.
А Саин-Булат по случаю своей первой военной удачи дал обильный пир дружине и веселился сам, говоря:
– Как не порадоваться, приобретя такую знатную добычу?
Так победой русских войск завершилась это сражение при Орешке. Однако никто не удосужился отметить место славной битвы каким-либо особым знаком, и потому сия история не сохранилась в памяти народной.
