Валериан Бородаевский
Стихотворения

Полная версия

XXXIX. Мяч

 
Давно–давно, в беспечной суматохе
Ребячьих игр, кружася меж детей,
Лиловым вечером плененных тополей
Ловил я тайные, прерывистые вздохи.
 
 
Их тень, как исполин, бежала на меня
И падала к ногам, как исполин сраженный!
И вдруг глаза мои слезою затаенной
Туманились. Дыхание огня
Чела касалось. Я игры шумливой
Законы строгие внезапно забывал,
И мимо рук моих далече улетал
Свистящий мяч… Я слышу переливы
Дразнящих голосов, и смеха яркий звук
Бесславное мое венчает пораженье!..
И жалко было тех, но смутное томленье,
Как первый вестник отдаленных мук,
Хватало сердце тонкими когтями…
 
 
О, глупый, старый мяч! Игра сплетенных воль!
Не береди ребяческую боль:
Ты пролетишь над праздными руками!
 

XL. Возле елки

 
В шумной зале, где играли
Возле елки осветленной, –
Как дриада, в чаще сада,
Меж ветвей смеялась Нелли.
 
 
Мы глядели, как блестели
Золоченые орехи,
И глазами, что огнями,
Обожгли друг другу сердце.
 
 
Вся краснея и робея,
«Навсегда!» – она сказала.
Это слово было ново… –
«Навсегда!» – я ей ответил.
 
 
И, с улыбкой, вдруг, ошибкой,
Мы устами повстречались…
А вкруг елки были толки,
Что… играть мы не умеем.
 

XLI. «Мы носились на гигантах…»

М. Б.

 
Мы носились на гигантах.
Мы кружили до усталости.
В ваших косах, в ваших бантах
Были зовы сладкой алости.
 
 
Эти косы, эти змеи, –
Две змеи в игре стремительной, –
Разбегались все смелее,
Заплетались упоительней.
 
 
С обнаженными ногами,
Нежным хохотом дразнящие,
Два амура между нами,
На одном кресте висящие,
 
 
В синем бархате витали,
Златокудрые, воздушные…
Отдаляли и сближали
И свергались, простодушные.
 
 
И гвоздик кровавых гряды
Замутились, благовонные.
И не знали мы, что взгляды
Наши встретились – влюбленные.
 

XLII. На пасхе

 
«Христос воскрес!» – Потупилась она.
Зардела вся, как утренняя зорька…
Но неотступен он, и – сладко или горько, –
«Воистину» пролепетать должна.
Уста сомкнулись в грезе поцелуя.
И думают…
 
 
Она по–своему: «зачем
Когда я жажду слов, он, как заклятый, нем?
Он имени Любви не произносить всуе…
Он ждет… Чего? Я понимать должна:
Страшит грядущее… Но как бы я любила!
Я сердца первоцвет, как тайну, сохранила…»
 
 
А он по–своему: «мила, но холодна».
 

XLIII. Божья коровка

 
«Лети туда, где суженый живет!»
Шепнула ты, – и божия коровка
По белым пальчикам забегала неловко.
Мигнула, поднялась… Слежу ее полет.
 
 
Над синевой реки чуть видная краснеет.
Слабеют крылышки… Она не долетит!
Твой взор, насмешливый и ласковый, горит,
И ветерок кудрями тихо веет…
 
 
За ней, за ней летят твои мечты,
Ты счастья ждешь. – А божия коровка
Уж тонет… Грустно мне. Но радостно плутовка
Смеется, светлая: «как легковерен ты!»
 

XLIV. Встреча

 
В стекла кареты твоей заглянули
Солнцеподобные желтые лики
И, лепестками качая, кивнули, –
И на шелку перекинулись блики.
 
 
Ты пробудилась, ты вздрогнула. Мигом
Окна спустила, в поле вдыхала…
И, отвечая подсолнечным ликам,
Белым платочком приветно махала.
 
 
Встретилась в тряской телеге молодка.
Барышню мимо, дивясь, пропустила.
Стан над подсолнухом выгнулся четко.
Желтую голову ловко сломила.
 

XLV. «Наши тени на снегах…»

 
Наши тени на снегах
Закачались, закивали.
Месяц – в бледных кружевах
Лик утонченной печали.
 
 
По межам бурьян горит
Переливными огнями;
Вдалеке как бы висит
Лес застывшими клубами.
 
 
Мы восходим на бугор,
Где сугроб завился башней.
Продолжаем разговор –
Неоконченный вчерашний.
 
 
Месяц в тонких кружевах
Мудрый череп преклоняет,
И признанье на губах
Так красиво замерзает.
 
 
И когда мы разошлись
Каждый с чуждыми мечтами,
Наши тени обнялись
И кружились над снегами…
 

XLVI. Старые девушки

I. «Повесть немая о тягостной стра́де…»

 
Повесть немая о тягостной стра́де
Жалко загубленных дней –
Осеребренные белые пряди
В пышной прическе твоей.
 
 
Выпала чаша из рук золотая
И, убегая, звенит…
В дрожи пугливой руки прочитаю:
«Кто позабыл – позабыть».
 
 
Тайны коснусь я, тревожный и чуткий;
Что не прочту – допоют
Голуби пленные с пестрою грудкой, –
Девичьей спальни уют.
 
 
Жгучей пустыней Египта святого
Вспоена горькая трель.
Нежно воркуют, – и тайна былого –
Как золотая свирель.
 

II. «Ты любила стихи и была горбатая…»

 
Ты любила стихи и была горбатая.
Были резкие тени на желтом лице.
И часто мечтала ты, с тайной усладою,
О бале блестящем и жемчужном венце.
 
 
Ты днем закрывала ставень скрипучий,
Жалобно читала, запрокинув чело;
Вдруг голос твой крепнул и лился так жгуче,
И рука поднималась, дрожа как крыло.
 
 
А мы шли к окошку подсмотреть, поглумиться,
Ловили сквозь щели обезумевший глаз…
Но всё же ты пленной казалась царицей,
И наш смех срывался, фальшивил и гас.
 
 
И, бывало, мы видели в ночи грозо́вые –
Появлялась ты белая на ветхом крыльце;
И казалось: ты вышла под зарницы лиловые
С блестящего бала в жемчужном венце.
 

XLVII. «Номер тринадцатый наша каюта…»

 
Номер тринадцатый наша каюта:
Нам хорошо, но и жутко…
Мы так смеемся, так веселы, будто
Вовсе лишились рассудка.
 
 
Мы обручальные кольца снимали,
Надписи в кольцах читали;
В бледном, тревожном раздумьи смолкали,
Мысли, как чайки, летали…
 
 
Вышли на палубу. Ветер порывом
Рвал наши речи на клочья.
Белый платок в исступленьи красивом…
Плакали синие очи.
 
 
Ждали ограды… великого чуда!
Волны всё выше вставали.
– Номер тринадцатый ваша каюта, –
Пенясь, нам злые бросали.
 

XLVIII. «Мышь ворвалась к нам летучая…»

 
Мышь ворвалась к нам летучая,
К белому платью заманена…
Вот и дождался я случая:
Жутью ты в сердце ужалена!
 
 
Звякнет у люстры… По зеркалу
Вдруг соскользнет – и замечется!
В сумраке сладостно меркнуло
Белое платье прелестницы.
 
 
Низко над грудью взволнованной
Цепкие крылья проносятся…
Сердце забьется по–новому, –
К новому сердце запросится.
 

XLIX. У себя

 
Я не знаю лучшего:
Сумрак голубой,
Лунный трепет Тютчева
Льется под рукой;
 
 
Золотыми косами
Заплело окно;
И шумит березами
Ветер про одно, –
 
 
Про одно, забытое,
Что нельзя забыть,
Про одно, изжитое,
Что нельзя изжить…
 
 
И ласкаю пальцами
Лунные листы.
И в тени за пяльцами
Улыбнешься ты.
 

L. Голубятник

 
Когда в закатный час, к лазури,
Над сизой головой твоей,
Ты бросишь к небу голубей
И смотришь вверх, глаза сощуря,
На осветленный хоровод,
А с колоколен позлащенных,
Как в медь, в сердца неутоленных
Гудящий колокол забьет,
И тряпка белая взовьется
На палке в старческих руках, –
Я мыслю: всё пройдет как прах,
Но этот вечер помянется…
Пусть немы рабские уста.
Твоя молитва, в плоть одета,
На белых крыльях, в струях света,
Кружа, взлетит к Нему – туда.
 

LI. Апрель

 
Лазурные цветы по зыби облаков,
С отливами то жемчуга, то стали,
Сырые ветры резво гнали
От южных берегов.
 
 
Размытым логом буйно убегали
Дубовые листы, виясь до облаков.
И вешний день, то светел, то суров,
Играл кинжалом вороненой стали.
 
 
Резнет клинок, внезапен и суров, –
И прячется в ножны, чтоб снова расцветали,
Росли и множились, плелись и убегали
Лазурные цветы над сучьями дубов.
 
 
И там, где синие гирлянды расцветали,
Курлыкая под зыбью облаков,
Как буквы двух божественных стихов,
Равнялись журавли и рифму окликали.
 

LII. «Капал дождик с шатких веток…»

 
Капал дождик с шатких веток,
А уж звезды просияли,
Беглым тучкам напоследок
Ласки тайные шептали.
 
 
Что́ шептали, что́ открыли,
Не слыхать в моей лощине, –
Но светлее тучки плыли
Через свод сафирно–синий.
 
 
Но как знак – как знак ответный –
Длани тонкие метали
И, облекшись в саван бледный,
Улыбались – умирали.
 

LIII. «Зеленя разбегались, струились…»

 
Зеленя разбегались, струились,
Справа, слева, – далёко, далёко…
И я видел, как былки молились
Расцветающей Розе востока.
 
 
Замирали, прилежно склоняясь,
Повторяли тропарь хвалебный,
Призывали на хрупкую завязь
Дождик ласковый и целебный.
 
 
И о росте молились безбольном,
О подъеме над матерью черной,
Чтобы колос развился привольно,
Чтоб налились янтарные зерна.
 
 
О кончине покорной гласили
Под косой, чьи размахи велики…
И от Розы небесной сходили
На склоненных святые язы́ки.
 

LIV. Беглые строфы

 
Небо заткано мелким узором, –
Облака высоки и недвижны.
Будто лилия, солнце за ними
Хрупкой чашей сквозит и мерцает.
 
 
Забурело поблеклое жнивье.
Зеленеет и стелется озимь.
И порхающий ветер лепечет
Однозвучные белые строфы.
 
 
Разыгрались грачи. Ниспадая,
Загудят, словно рокот прилива,
И поднимутся снова, и реют,
На невидимых волнах качаясь…
 
 
Мнится, будто сижу и гляжу я
В мой альбом, где все лица – родные,
Под наивной гравюрой, старинной,
Одноцветной, как серое небо.
 

LV. В лесу

I. «Утро раннее в красных огнях…»

 
Утро раннее в красных огнях.
Серебром и румянцем сугробы горят,
И в еловом лесу, на тяжелых ветвях,
Ледяные мечи в переливах дрожат.
Сном окованный
На заре искрометного белого дня.
 
 
Темносиние тени кругом
Полегли неподвижной зубчатой каймой.
У опушки, скрываясь густым лозняком,
Волчий след потянул… Вот другой.
И в лощину два следа спускаются
И сплетаются
И бегут, хоронясь от стрельчатых лучей.
 
 
Отгорая, тускнеет восход.
Слышен по лесу звучный топор:
Рубят старую сосну, и глухо поет
Похоронную песню встревоженный бор.
Вьются вихри, как духи бесплотные,
Перелетные
На заре ослепительно–яркого дня.
 

II. «Оттепель. С длинных сосулек сбегая…»

 
Оттепель. С длинных сосулек сбегая,
Капля за каплей бежит, напевая.
Серо и сыро. В косматом лесу
Гулко рокочут высокие кроны.
Смутно пророчат, – и нежные звоны
В сердце больном я покорно несу.
 
 
Эти печальные, сладкие звоны…
Жалобный крик пролетевшей вороны
И безнадежная зелень хвои!
Оцепенение и содрогание,
Жизни прощение, смерти лобзание –
Лед, – это слезы твои!
 

LVI. Виноград

 
Я насаждал виноградные тонкие лозы.
Я поливал их, роняя любовные слезы.
 
 
Зыбкие листья тихонько руками колебля,
Я выпрямлял, воздвигал побледневшие стебли.
 
 
С жаром и холодом бился, – прожорливой птице
Ставил силки, и капканы лукавой лисице…
 
 
Диво ли в том, что теперь, упоенный струею,
Сплю и царицу мою обнимаю мечтою?
 
 
Диво ли в том, что мой хмель так разымчив и светел,
Что виноград за любовь мне любовью ответил?
 

LVII. «Образы любимые, что сердце перетрогало…»

 
Образы любимые, что сердце перетрогало,
Измололись жерновом, потеряли связь.
Я с руки взволнованной отпускаю сокола,
Я застыл, Восходу алому дивясь…
 
 
Вот он стаю гонит, высоко заброшенный.
Знал я этих томных, лживых лебедей!
Старая лебедка падает, подкошена,
Мертвая покоится на груди моей.
 
 
Выше взмыл стремительный, тучами овеянный.
С птицей–Рок схватился. Птица–Рок страшит…
Побеждай, о сокол, сердцем возлелеянный,
Кровью лучшей вспоенный – кровных обид!
 
 
И глаза смежаются, солнцем ослепленные…
Там под жгучим оком вершится бой!
И завяло сердце, мукой пораженное,
И маню заступника – мертвой рукой.
 

Уединенный дол. Вторая книга стихов. (М.: Мусагет, 1914)
Далекий брег

I. Медальоны. Цикл сонетов

Далекий, вожделенный брег!

 

Пушкин

1. Святой Франциск

 
Когда я пал так безнадежно низко,
Что взор Христа страшуся повстречать, –
Хочу рукой слабеющей достать
До ризы бедной нежного Франциска.
 
 
Так тленный глаз от солнечного диска
К его лучам спешит перебежать;
Когда – в разлуке – милой не обнять,
Так сладостна – любовная записка.
 
 
Друг нищих душ, о младший брат Христов,
Ты не забыл ни пташек, ни волков,
Скитаясь меж бездомных лаззарони;
 
 
И даже злую плоть, что распинал,
В предсмертный час улыбкой ты ласкал,
Соединив пронзенные ладони.
 

2. Мильтон

 
Как сладко грезить мне, что, вспенив море,
Я посещу туманный Альбион,
Где состязались мудро виг и тори,
И даже бури ведали закон!
 
 
Мечтать в ночи о важном разговоре
Вестминстерских часов, – услыша звон, –
И о гробнице в лавровом уборе,
Где имя гордое прочту: Мильтон.
 
 
А ниже: Бард, или еще: Свобода.
И ясен мир заморского народа,
И как приближен дальний этот край!
 
 
Бестрепетный, железный пуританин,
Я верую в твой возвращенный рай,
Где даже дух твой – вечный Англичанин.
 

3. Паскаль

 
На лоб твой геометра полагая
Венок из терний, – вещую печаль,
Смиряясь, умирил ты, Блэз Паскаль!
Пусть бездны зев грозит тебе, зияя, –
 
 
Пронзенная Десница всеблагая
Коснулась глаз твоих, и дальний Граль
Провидел ты и лобызал скрижаль,
Еще горящую огнем Синая.
 
 
А в час отдохновений и побед
Вручал тебе свой циркуль Архимед,
И дух живил предвечный Архитектор;
 
 
Склонясь к листу, ты числил и чертил,
Но под пером твоим малейший сектор
О таинстве распятий говорил.
 

4. Сведенборг

 
Едва теснины дольние расторг
Твой жгучий глаз и в далях безымянных
Витал, – скажи, избранный от избранных,
Кто о тебе подъял последний торг?
 
 
Кто, охмелевший бездной Сведенборг,
Встречал тебя на скалах первозданных, –
Денница ли с изгибом уст желанных,
Сулящий в дар свой ледяной восторг?
 
 
Как отвечал ты Князю искушений,
Воздвигнутый горе, к иным кругам
В обители лазоревых видений?
 
 
Но голос твой, завещанный векам,
Звучит темно и глухо о святыне,
Как колокол, затопленный в пучине.
 

5. Калиостро

 
Спеша из края в край в раскрашенной карете,
Как кожу гибкий змей, меняя имена
И жесты важные, – Маэстро и жена,
Лоренца лживая, несутся к дальней мете.
 
 
Великий Кофта ли в пурпуровом берете,
Граф Феникс в бархате, – быть может, Сатана? –
Он сыплет золотом и зельями, – она
Глазами жгучими влечет в иные сети.
 
 
И золото всех стран за райский Пентагон
Рекой стекается и, нимбом окружен,
Ты – чудо сам себе, волшебник Калиостро!
 
 
Но, чу! рожок звенит… Толпа ливрейных слуг
Снует бездельная… И мчит тебя, сам–друг,
Карета шестерней, малеванная пестро.
 

6. Бальзак

 
Огромный Оноре! плечом циклопа
Покорно принял ты, как дар от муз,
Седых камней неизреченный груз,
Отторгнутых могуществом потопа.
 
 
Ты храм воздвиг, – но дряхлая Европа
Змеей бежит пророчественных уз:
Богам из глины молится француз
С позорным сладострастием холопа.
 
 
До наших дней непонятый чудак,
Как хороша твоих созданий свита:
Ведун Ламберт и томный Растиньяк,
 
 
И лик свирепый красного бандита!
Но слаще всех, возвышенный Бальзак,
Твой андрогин крылатый – Серафита.
 

II. Орлы

Где будет труп, там соберутся орлы.

Матф. 24, 28; Луки 17, 37

 
На бледный труп от льдистой мглы,
С бесплодных гор, ширяя, канут
Широковейные орлы
И, веки приподняв, заглянут
В безжизненный зрачок… И вот,
Пророча воскресенье персти,
Орел седой, ярясь, клюет
Из окровавленных отверстий.
Глаза, что в грозный день Суда,
Восхищены от пасти орлей,
Уж не померкнут никогда, –
Скользят в ненасытимом горле.
 
 
И ждут косматые орлы
Обряда темного свершенье;
Глядят, нахмурены и злы,
На первое преображенье.
Их дрогнут крылья, чуть старик
Вонзит меж ребер клюв согбенный,
И горд и буен будет клик,
Когда из груди вожделенной
Ужасный повлечет комок
И когтем над орлами вскинет,
Да клюва алчного не минет
Пустой бессмертного чертог.
 

III. Памяти Н. Ф. Федорова

1. «С каким безумием почтил ты человека…»

 
С каким безумием почтил ты человека,
Как жутко высоко ты длань его занес,
Ты, вещий и святой старик–библиотекарь,
Кротчайший из людей и повелитель гроз!
 
 
В убогой комнате, зарями золотыми,
Когда Москва спала, а Кремль был нежно–ал,
Листы дрожащие, непонятый алхимик,
Реченьем пурпура и крови покрывал.
 
 
Как зыбким ладаном, овеянный отцами,
Сын человеческий, сыновством ты болел;
И выкликал, трубя над горными мирами,
Аскет и праведник, – бессмертье грешных тел!
 

2. Заставка

 
Высокий серый крест… У мшистого подножья
Желтеет тускло шар на скрещенных костях.
Вдали – гряда холмов. А сверху: Нива Божья.
Славянской вязию гласит поблеклый стяг.
 
 
Адамов череп там возник из бренной персти,
Но в ужасе глазниц подъята тьма гробов:
Так когти льдистые владычной древней смерти
Еще свирепее под молотом веков!
 
 
Эдема бедный Царь, на дне времен не ты ли,
Как божий сын, сиял в безгрешной наготе,
И то тебя – Тебя – нагого пригвоздили
Твои сыны, вверху, на сером том кресте?
 
 
…А там холмы, холмы… И сверху: Нива Божья,
Вписал Неведомый на полинялый стяг
И опочил, припав у серого подножья,
С нетленной лилией в хладеющих перстах.
 

IV. Гимн предкам

 
То верно был монарх, кто взора жадной тягой
Тарпана дикого сдержал привольный лёт;
Чей клич, как первый конь, носился пред ватагой
И заклинал, грозя, и в дальний звал поход.
 
 
Нагой среди нагих, седым крылом орлиным
Холодный блеск чела по праву оттенил;
И первый тот венец за первородным сыном
Копьем жестоких битв, не дрогнув, закрепил.
 
 
То верно был пророк, кто на костер гудящий,
Кудрявый, радостный, юнейший из костров,
Пролил всю кровь свою и, бледный, пал средь чащи,
Как жертва сладкая для трапезы богов.
 
 
Любовь вам, пращуры, чьи трепетные жилы,
Как узы строгие, на хаос налегли,
А сердца рдяный угль и чресл слепые силы
Вещали тайну солнца и земли.
 
 
И это был поэт, кто в темном реве ветра
Ловил крылатую души своей печаль
И звуки первые размеренного метра
Одни, свистящие, любил в тебе, пищаль;
 
 
Кто в шее лебедя провидел выгиб лиры,
В кудрях возлюбленной искал поющих струн;
Блуждая по горам, на красные порфиры
Врубил, восторженный, сплетенья первых рун.
 
 
И это был поэт, кто крик любови жгучей
Бросал одним волнам песчаных берегов
И слушал перезвон дождя, смеясь под тучей,
И руки простирал за трубами громов.
 
 
О, пращуры, когда внимаю бури ропот,
И злоба вьюжная кружит отмерший лист,
Мне будто слышится набегов буйный топот
И тяжких ваших стрел неверный, резкий свист.
 
 
Не вы ль проноситесь, овеянные мглами,
Будить и влечь сынов к невиданным огням,
Чтоб кровью жертвенной и гулкими струнами
Ваш дух живой отдать иным векам?
 

V. Ковыль

 
Где только плуг пройдет, ковыль, волшебство степи,
Развеется, как серебристый дым;
И дикая страна немых великолепий
Отступит вглубь, за пастырем своим.
 
 
С печальным рокотом встревоженные волны,
За валом вал, спеша, прольют гурты;
Верблюдов проплывут чудовищные челны,
Качая рыжекосмые хребты.
 
 
И косяки коней сомкнет гортанным кликом,
Арапником над головой свистя,
Широкоскулый всадник с медным ликом,
Родных степей любимое дитя.
 
 
За пыльным облаком, без дум и без желаний,
Исчезнет, как непонятая быль;
И, уходя, свернет ковры бесценных тканей, –
Жемчужный и серебряный ковыль.
 

VI. Тучи

 
Есть тучи бурые, как стая злых гиен,
Косматых, мстительных и никогда не сытых,
С промозглым холодом струящих гробный тлен
Своих дыханий ядовитых.
 
 
Они приходят в дни грозой чреватых лет,
Когда разгул стихий так хмелен и беспечен,
И ливень, брошенный для варварских побед,
Поникшими полями встречен.
 
 
Они приходят к нам, когда, в закатный миг,
Лиловый тусклый диск из щели косо глянет
И в лужи кровь прольет, презрителен и дик,
И в бездну дымчатую канет.
 
 
Тогда–то, с севера, на пепельный покров
Нежданно ринется, друг друга обгоняя,
Ватага желтая с оскалом злых клыков,
На бой развернутая стая…
 
 
В торговой слободе, по суетным делам,
Тоскующий, я жил, сжигая дни за днями;
Средь жадных прасолов трактирный слушал гам,
Смеясь за водкой и груздями.
 
 
Касанья цепких рук, делецкий разговор,
Развинченный орган и этот дым зловонный, –
Весь кем–то для меня придуманный позор, –
Я нес, холодный, непреклонный.
 
 
А вечером глядел сквозь потное окно
На небо сизое, на жидкий луч закатный,
На скачку бурых туч, и было мне дано
Раскрыть их символ непонятный.
 
 
Они бегут туда, бурно зло прошло,
Где всё ненастьями убито или смято, –
Гиены жадные, – и правят ремесло,
Им предназначенное, – свято.
 

VII. «Порвался мертвый полог забытья…»

 
Порвался мертвый полог забытья:
Внезапный ужас сердце ускоряет.
Виски стучат… – Зачем я здесь? Кто – я?
И чья игра из бездны забытья
Меж этих стен, как кость, меня бросает?
 
 
С игральной костью сопряженный дух
Восстал, дивясь… И были непривычны
Тень головы, руки и светлый круг
На потолке. И чуждо резал слух
Гудящий бой часов, как зов иноязычный.
 
 
Да, – я летел… Я пережил позор…
Рука у сердца, ослепленный взор,
И стыд пылал, как факел, на ланитах.
Склоню колена… Мягче – на ковер.
И глажу перья крыл моих разбитых.
 
 
А там?.. Бессилен мозг. Душа молчит.
Разбились, выпали божественные звенья.
Я перья глажу… Нет, крыло не полетит!
Лишь маятник из глубины стучит,
Да серым пеплом сыплется забвенье.
 

VIII. «Мой хранитель в орлянку играл…»

 
Мой хранитель в орлянку играл,
И высоко меня он метал.
 
 
Выше гор, и лесов, и озер
Поднимался я, весел и скор.
 
 
– Будь орел! – он вскричал и замолк;
А другой усмехнулся, как волк.
 
 
Выше гор и озер я летел,
Ярче солнца в лазури горел.
 
 
– Выбирай. Обретаешь ты власть
Возлететь, устоять или пасть. –
 
 
И я – стал… Размышлял… И стрелой
Падал ниц, повлеченный землей!
 
 
И хранитель в смущеньи поник,
Побледнел затуманенный лик.
 
 
А другой взял суму, развязал,
Горсть открыл и бездумно мигал.
 

IX. «Когда Господь метнет меня на землю…»

 
Когда Господь метнет меня на землю, –
Как кошка блудная о камень мостовой
Ударюсь когтем я и гневный вопль подъемлю;
И, выгибаясь жилистой спиной,
Гляжу к Нему: с улыбкой наблюдает
Мой жалкий вид Господь – и, сумрачен, бреду…
Потом кричу: «Ты прав! Душа моя пылает!
Ты прав!» – кричу в молитвенном бреду.
 
 
И смотрит Он. Рука Его подъята,
И я бегу, и на руки Его
Бросаюсь, и ложусь так беззаботно–свято;
И гладит Он меня, лаская: «Каково?»
 

X. Водопад

О Mort, vieux capitaine, il est temps! levons l'ancre!

 

Ce pays nous ennuie, o Mort! Appareilions!

Baudelaire

 
О волны хмельные, о сосны вещей дремы.
Хоругви строгие зубчатых мудрых елей!
Грозящий гулкий смех, воркующие громы
Зеленых рокотов, алеющих веселий!
Ты, книга бурная псалмов, от века петых,
Меж скал раскрытая на древнем аналое,
Склонись к призывам рук, молитвенно воздетых,
И погаси в груди смятенье роковое…
А нет – благослови на путь к безвестным странам.
Прыжок слепой тоски оплачьте, волны, пеньем;
И, буйные, опав над телом бездыханным,
Пролейтесь благостным заоблачным виденьем!
И, прилетев, ту песнь подхватит хор метелей,
Помчит к горам, кружась от сладостной истомы…
О, волны хмельные, о сосны вещей дремы,
Хоругви строгие зубчатых мудрых елей!