Валерия Свидерская
Министр пропаганды
Вот это история с ним стряслась, конечно! Кто бы мог подумать! Рассказывая все это по телефону полиции, Пауль украдкой косился на незнакомку. Газета в ее руках мелко подрагивала. Лицо женщины побелело, как мел, на лбу выступило несколько капель пота. Переживает, бедняжка. Интересно, что же с ней все-таки приключилось?
Едва только положив трубку, Пауль услышал привычный гомон поставщиков, сгрудившихся у служебного входа. Извинившись перед женщиной, он объяснил, что нужно готовиться к открытию лавки. Она ничего ему не ответила, по-прежнему обращая все свое внимание только на газету. Чего уж такого она там вычитала? Непонятно.
Наконец, через полчаса за ней приехали. Но не полиция, а гестапо. Пауль, увидев их, и сам до смерти перепугался, хотя, разумеется, ничего плохого не сделал. Просто о гестапо такие слухи ходили, что…
Женщина вскочила со своего места, газета выпала у нее из рук. Побледнеть еще больше бедняжка не могла, и так белая-белая, но глаза ее расширились, а рука вцепилась в ворот куртки.
– Наденьте это, – один из гестаповцев протянул ей полосатый бело-синий халат.
Пауль тут же отвернулся, не желая ее смущать, и отметил про себя, что гестаповцы и не подумали поступить так же.
Женщина оставила куртку на стуле и дрожащим голосом поблагодарила Пауля за помощь. Тут только заметил он, как странно она говорит по-немецки. Не по-берлински говорит, точно. Должно быть, родилась не здесь. Покойная-то жена Пауля до самой смерти говорила совсем не по-берлински, хотя прожили они тут, без малого, двадцать пять лет. Двадцать пять лет, как один день…
Мысли Пауля заполнились неутолимой тоской, и о найденной у служебного входа мясной лавки голой женщине он не вспоминал до самого вечера. Впрочем, после смерти жены жил он уединенно и тихо, так что и рассказать о происшествии было решительно некому.
* * *
Сначала мне стало холодно. Потом больно. А затем я, наконец, полноценно проснулась. Это было как пробуждение после наркоза: отдельные ощущения медленно завладевают телом по очереди, пока не сольются в единое чувство всего твоего существа. Только что тебя нет, а вот уже и есть.
Тогда я поняла, что лежу. Голая. На земле. И это крайне странно. В жизни никогда не просыпалась голой на земле.
Я осторожно пошевелилась и невольно застонала от хлынувших во все стороны мурашек под кожей. Как будто отлежала себе сразу все тело.
Это еще что за новости?! Два бокала вина вчера выпила! И все. Вернулась домой, приняла душ, легла спать, как обычно. Ложилась спать в постель дома, а проснулась на улице. Еще и голой! Разве так бывает?
За моей спиной мужской голос радостно вскричал что-то, дескать, жива, радость-то какая. Вскричал, почему-то, по-немецки.
Я разглядела кирпичную стену прямо перед собой, поежилась от жуткого холода, пытаясь унять мелкую дрожь, а затем резко села. Легкое головокружение и мгновенная вспышка темноты перед глазами несколько меня дезориентировали, я даже не сразу поняла, что успела повернуть голову в сторону того, кто кричал.
Происходящее было похоже на сон. Такая же сюрреалистичная картина. Пожилой мужчина с роскошными моржовыми усами насыщенного пшеничного цвета, одетый как-то… как-то… ну, как-то не так! Как-то неправильно. Мозг мой отчаянно сопротивлялся той визуальной информации, каковая в него со всех сторон поступала. Я должна была быть сейчас дома. Дома. Наверное, я еще сплю.
Мы с мужчиной смотрели друг на друга, смотрели, пока он не покраснел. Стянув с себя куртку, он подал ее мне, стыдливо отведя глаза в сторону. При этом продолжал говорить по-немецки. Мол, не ограбили ли меня, отобрав кошелек, да заодно одежду, да как чувствую себя, да… Куртку я взяла и надела, постаравшись хорошенько в нее завернуться. И сразу почувствовала себя чуть лучше. Хотя неприкрытые и босые ноги уже, кажется, превратились в ледышки.
Мужчина представился и предложил вызвать полицию. А я уж и не знаю, кто мне нужен больше – полиция или «Скорая помощь». Психиатрическая. Может, и не только психиатрическая, я себе, поди, что-нибудь отморозила. Все тело застыло и ноет. Что?.. Ах, мое имя он спрашивает… И что мне сказать? Все вокруг выглядит так странно, так странно.
Я медленно разлепила сухие губы и ответила, разумеется, по-немецки, что не помню, не знаю, и вообще больна, очень, полицию бы. Постаралась говорить отрывисто, коротко, чтобы ничего этакого в моей речи расслышать было нельзя. Мне бы понять, что происходит, тогда я пойму, что делать.
Мужчина, имени которого я не запомнила, проводил меня… ну, в лавку мясника, очевидно. Именно лавку, не мясной магазин. И все внутри выглядело так… лавочно. Вовсе не магазинно. Как в кино, где действие разворачивается в середине двадцатого века.