Анна Агнич
Великолепная десятка. Выпуск 2: Сборник современной прозы и поэзии
Мама в косички вплетает тепло и ленты.
Завтрак – омлет, галеты. И сандалета
Где‑то запряталась. Выбежишь босиком.
Лето не пахнет, лето благоухает
Спелой малиной, мамиными духами.
Мчишься по улице, лето в себя вдыхая.
Смотришь сквозь челку бесхитростно и легко.
Небо за крыши цепляется облаками.
Лето порывистым ветром тебя арканит.
Август кладет тебя в пасть свою пеликанью.
Скоро рябина доспеет до сочных бус.
Ну, а пока ты срываешь с соседской груши
Сладость свободы, испачкав лицо и рюши.
И, отдаваясь природе своей зверушьей,
Делаешь все по желанию – наобум.
Завтра ты станешь взрослой. За школьной партой
Тетя расскажет, что мир разделяет карта.
Что чудеса – это просто модель стандарта
Точных, доказанных опытами наук.
Ну, а пока небом дышится васильково.
Мир не разбросан, не сломлен, не забракован
Тетей с указкой и дядей в большом толковом.
Зелен, песочен, светел и большерук.
Ну, а пока ты уверена: люди – боги.
Ты еще знаешь счастливых, неодиноких.
Пыль, поднимаясь, целует босые ноги.
С каждым мгновением в жизнь открываешь дверь.
Скоро ты вырастешь, станешь чуть‑чуть взрослее.
Мир тебе выставят лгущим и злым. Теплея,
Вечер весенний прошепчет, как здесь тебе я:
''Только не верь им, пожалуйста! Им не верь!''
Джеку‑обожателю жизни
В полночь, Джек, небо синее, как наливной инжир,
И густое,
Густющее, словно вишневый джем.
Ночь, по полочкам звездочки разложив,
Наливается теплым джином в пустой фужер.
После двух, Джек, мне нравится слушать джаз,
Разбирать мир от башен до самых гнилых пружин.
Люди дремлют в объятиях старых цветных пижам.
Я шепчу: ''Расскажите, что снится вам, расскажи…''
Сквозь оконную раму дым вьется седым ужом.
Раскрывая окно, разрушаю его ажур.
Воздух свеж, аж колюч, впрочем, даже почти ежов.
Звезды выглядят снизу, как сладкий в горсти кунжут.
Под окном у меня, Джек, щетинится старый Джим.
Он оранжевый весь. Он, как солнце. Еще рыжей.
Он сидит до рассвета и пристально сторожит
Наши вещие сны, наши выдохи. Он блажен.
Под прицелом луны мысли движутся, словно жук,
Совершая полет и такой баджи‑джамп/прыжок,
Что я вряд ли когда‑нибудь это изображу,
Разве только тогда, когда перерожусь стрижом.
Ты есть ты. Я есть я. И нам незачем подражать.
Мир устал и уснул. Он широк и непостижим.
Ты сопишь, Джек, легонько подушку рукой прижав.
И мне хочется…
Хочется просто жить!
Джимми
Осень приходит в бедро целовать словами.
Джимми, давай‑ка забудем, как нас сломали.
Джимми, давай‑ка забудем, как те и эти
В нас с тобой умерли люди, погибли дети.
Как не хватило ни веры, ни сна, ни сил нам.
Как было солоно, как было больно сильно,
Когда в этой чертовой жизненной хирургии
Отрезались самые близкие и самые дорогие.
Джимми, давай не думать, что, может, завтра,
Нам распахнутся жуткие «двери» Сартра,
Или о том, что нас могут пометить чеково
В самой шестой и ужасной палате Чехова.
Как заставляют стонать нас, скулить и корчиться
Филипы Моррисы, Праймы, Рогани, Хортицы.
Как нас смертельно заботливо усмирили
Теми продуктами дьявольской индустрии.
Джимми, а с нами Бог неизбежно был (ли?)
Джимми, давай припомним, что мы забыли:
Брось забывать любить и любить забыться!
Будем менять манеры, привычки, быт сам.
Джимми, куда ведь дальше, под нами днище.
Видишь, у нас с тобой силы на тыщи нищих?
Молчи словами, разговаривай лишь касаниями.
Руками не думай, пускай решают сами они.
К черту одежды, замаскированные под Прада.
Только обнаженному телу известна правда.
Как‑то непринужденно, небрежно, просто мы
Станем наэлектризованными, как простыни.
Будем купаться в дайкири любовных стонов.
Осень замрет от страха, как будто сто нас.
Станем единым целым, сойдясь чужими.
Осень уходит прочь, замечаешь, Джимми?
Мы с тобой не умеем самбу, сумеют пальцы.
Станем счастливыми буддистами, как непальцы.
Словно мы поселились в сердце Индии. Ну, а там мы
Учимся непридуманному счастью у Гуатамы.
Джимми, у нас здесь такое оплотище штилевое!
Джимми, мы с тобой целый воин, пока нас двое,
Пока мы о любви поцелуями – не словами,
Молятся Божьи ангелы над нашими головами…
Гуппи. Ничья
Финалист второго Открытого чемпионата России по литературе
Недовылет
"чтоб тебе родиться птицей,
надо прежде умереть."(с)
Десятки солнц разбитого стекла,
звенящий голос. Mир, упавший на пол.
Мой кот внизу – в квадратике окна –
сидит и отрешенно лижет лапу.
Сгорают связи, рушатся мосты,
мелеют вены, мысли и колодцы.
Сквозь перистые рваные бинты
меня несет под воспаленным солнцем
за тридевять, досрочно, наобум.
Под звуки гаммы рвутся быль и небыль.
Впервые рада вылететь в трубу –
в нее в момент свернулась полость неба,
и глас трубит восход – иже еси!..
Но до‑мажор завис всего в полтоне
от выхода – буксует нота си,
а глас фальшивит и летально гонит.
Hе выход запасной – простой исход,
логичный, будто эхо после крика,
и небо – не вокруг, не над, не под,
оно – внутри мигает аварийкой…
Тоннель, воронка, вОроны, стрижи…
Пульсация секунд, свет – ближе, ближе…
Но кто‑то в белом требует: дыши!
И кто‑то рядом молится: живи же!..
Крепки узлы. Тягуча пелена.
Невнятны голоса, размыты лица.
Отчетлив кот, глядящий из окна
вслед улетевшей нерожденной птице.
Чужая
Я больше не приду сюда –
ни в этот двор, ни в эти стены,
где постоянно переменны
удача, ветер и судьба,
где столько лет за кругом круг
меня вели чужие боги
и отжимали грубо соки
вращеньем будней‑центрифуг,
где плющ крадется по крыльцу
и умирает у порога,
где дождь – холодный недотрога –
руки не даст, бьет по лицу,
где солнце медленно за шкаф
сползает, прячась в пыль вселенной,
и, улыбаясь лицемерно,
слепит врасплох, исподтишка,
где окна – тихая вода –
так глубоки, темны и немы…
Чужая жизнь, чужая тема.
Я больше не приду сюда.
Здравствуй…
Мы встретились. Паршивых две овцы. Два комика из пошлой оперетты –
напившиеся августа глупцы. Две рыбины из высохшего лета.
Настроим звук и наведем мосты. Заглавие останется в кавычках.
Mы будем говорить до темноты о чем угодно, только не о личном.
Изгибы улиц подчеркнет неон, и вечер будет плыть, шуметь и петься,
a твой невозмутимый баритон – взрывать мое смеющееся меццо…
Придут счета, дожди, осенний грипп. Hад линиями Наска древних инков
парить под солнцем будет пара рыб, считая друг у друга чешуинки.
Шершавым языком из рыбьих кож залижет время будние печали.
Но все же ты когда‑нибудь уйдешь. А может, я, хвостом вильнув, отчалю.
И воздух станет сразу тяжелей, и кто‑то, спотыкаясь о пороги,
где лУны абразивных фонарей шлифуют мокрых улиц водостоки,
пойдет по кнайпам, пО миру, в народ. Забьет крест‑накрест зону циферблата,
отрежет дреды, чешую сорвет и забинтует тайные стигматы.
Он будет пить и осенять крестом веселую подвыпившую паству…
Но по сюжету это всё – потом.
Сейчас – вокзал, перрон, глаза и… "Здравствуй…"
Влад Васюхин. Рождественский репортаж
Член жюри второго Открытого чемпионата России по литературе
Рождественский репортаж
У новости будет вселенский охват:
«Смотрите, к Мессии пришли три волхва!
Явились с дарами персидские маги…»
На это не жалко минут и бумаги,
звенят голоса и сливаются в хор:
«Зовут их Гаспар, Балтазар, Мельхиор…
Смотрите, вот золото, ладан и смирна…
Цари поклонились и замерли смирно…»
Реклама. «Мы снова в эфире! И лучше
расскажет об этом Иосиф Обручник».
Опять комментатора вспыхнет cadenza –
под светом звезды и на крике младенца.
И слушает молча планета глухая,
как дышит вертеп Его, благоухая…
24 декабря 2012
«Я проходил заросшим садом…»
Я проходил заросшим садом
в деревне тихой и чужой,
где лето подбивало сальдо
и мялась осень за межой.
Среди отяжелевших яблонь
и гроздьями висящих слив
мне говорить хотелось ямбом –
был вдохновения прилив.
За мной следили из‑за ставен,
где золотых шаров стена,
и та, кем был тот сад оставлен,
и тот, кем брошена она…
20 августа 2012
Разговор в семействе Винздоров
– Чьи это задницы? Чьи это хари?
– Ах, неужели? Снова принц Гарри!
– О, папарацци, наглые твари!
Тут компромата – целый гербарий.
– Это скандально! Это пикантно!
– Лучше бы мальчик учился бельканто…
– Гадкий наш Гарри! Снова в угаре…
– Всеми заброшен, как дети в Уганде…
– Вот бы его проучила Диана…
– Да, не икона! А кто без изъяна?
– Ты посмотри‑ка, важный, как барин,
рыжая бестия! Сладкий наш Гарри…
– Ну, а на мой взгляд, олух он сельский,
принц называется, Гарри Уэльский!..
– Мы его любим! Души в нем не чаем!..
И не читайте таблоид за чаем!
24 августа 2012
Монолог официанта кафе «Флориан»
Александру Аверину
Быть официантом на Сан‑Марко!
Смазливым, легким, без усов…
Пусть кто другой одет немарко,
а я белее парусов.
Мой черный чуб набриолинен,
шикарен смокинг, но не суть…
Важнее, что поднос с "Беллини",
как Конституцию несу!
И миллион голодных женщин,
с усталых глаз сгоняя хмарь,
меня запомнили не меньше,
чем баптистерий и алтарь.
15 августа 2012
«Толстуха маялась в метро…»
Ренате Литвиновой
Толстуха маялась в метро…
И вдруг – о, боже! – балерина.
Она – толстухи половина,
а грудь – о чем базар? – zero.
По лицам пронеслась волна,
хоть не курсантская казарма:
«Какие руки! А спина!..
Ах, эта шея! Бездна шарма!..»
Толстуха, прекратив жевать,
живот втянула, пряча пончик,
и прошептала: «Вашу мать,
мне никогда такой не стать!
Она – на сцене, я – на почте».
Слониха смотрит на газель,
терзает всю ее обида:
«Ну почему я – не Жизель?
Ну почему я – не Сильфида?»
Достав из сумочки платок
и скомкав с нежностью садиста,
она соленый кипяток
направила в кусок батиста.
А балерина извлекла
отнюдь не зеркальце и пудру,
а лебединые крыла,
сведя обыденность к абсурду!
9 июля 2012
Геннадий Антонов. …стихи без морали…
Член жюри второго Открытого чемпионата России по литературе
…предзимье. регги…
городское небритое грязно‑осеннее регги
в настроенье нахохленным улицам роль и игра
дирижёром отнюдь не французский маэстро легран
но и не потерявший работу булгаковский регент
происходит публичное действо народно‑трамвайно
от его обнажённости запросто и онеметь
и оглохнуть октябрьски не слыша натужную медь
ту что выдули лабухи с лысыми неголовами
грубых ветров наждак наточил по‑цирюльничьи бритву
исскоблил по‑парадному плеши угрюмых торжеств
внутрь трубы водосточной втекает предзимняя жесть
и готовится музыка стыть как строительный битум…
…стихи без морали…
Отстала птица, зовам вопреки,
и голос клина медленно растаял.
Канва сюжета лапотно проста, и –
узор не гладью – вкрест, да от руки…
Прожить одной всю зиму – не крюшон,
а самогон, с какого глотка сохнет.
Кричать бы ей на птичьем громко: "Ох! Нет!", –
да только к зобу крик не подошёл…
Отмёрзнут крылья, вмёрзнет в тело боль,
загонит голод мысль живую в угол…
«Случалось многим выть сильней белуги…»
Случалось многим выть сильней белуги
лишь для того,
чтоб только
быть
собой…
…сослагательная хотелка…
…сунуть голову в снег и как северный страус уснуть,
и приснить себе сон, где совсем не полярное лето
разливает росу в руки утренних трав‑тарталеток,
а озёрная гладь прячет в омуте рыбью казну.
я, зажатый зимой, как заборным штакетом щенок,
дали волю бы мне, снёс бы к чёрту четыре пролёта
февраля‑коротышки, и путь мой к свободе пролёг бы,
заструились ручьи б, как прозрачные змеи у ног…
…от прорыва плотин до прорыва такого же – век…
чтобы век скоротать, стрелки двигать готов я руками,
но вселился в меня целлюлозный столбняк оригами –
ни часы подвести, ни поднять даже собственных век…
…а снегом март обманывает зиму…
Давай же, март, не думая, плесни
в лицо мне снег твой тёплый, ненормальный.
Он мне, как песня тысячи шарманок,
сгоняющая зимний сон с ресниц.
За песню можешь плату ты взимать.
О ней мечтает люд любого ранга!
А я согласен быть твоею Вангой,
пророча: скоро кончится зима!
И зеркала, что скрыты под шугой,
откроют вскоре нам свои владенья –
мелькнёт там Ихтиандра привиденье,
в упор посмотрит сам Ларошфуко.
Качнут солнцеворотные весы
той чашей, где насыпан ворох света,
посыплются грачи горохом с веток,
покатятся ручьи, как в масле сыр.
Такой воображения Грааль,
пока я рот на тёплый день разинул.
А снегом март – обманывает зиму.
А та ему не верит ни на грамм…
…предутренность…
Вложив монетку в ладонь печали,
ночная птица, отпев, стихает.
Отдаст швартовы
рука сухая
вселенской скорби,
и ночь отчалит.
Пройдётся красным по глади кровель
арбузно‑свежий востока ломтик.
Проснутся окна.
Зевотно.
Ломко.
Прохожий первый насупит брови.
Ещё не люди, а миражи мы.
Стать кровью, плотью нас день обяжет.
«Ну а пока что, забыв себя же…»
Ну а пока что, забыв себя же,
живём в себе же, собой и живы…
Ирина Гольцова. Единицы речи
Член жюри второго Открытого чемпионата России по литературе
«Душа моя невнятная…»
Душа моя невнятная,
Ты друг ли мне?
Нам, пряная да мятная,
Гореть в огне.
В прозренье адском плавиться
Нам, как в смоле,
Непоправимым маяться
В бесслёзной мгле.
Зачем же, словно пленница
Большой луны,
Хранишь, душа‑медведица,
Больные сны?
Зачем лететь артачишься,
Мой свет, в окно,
А тихо в клетку прячешься
Клевать пшено?
На концерте Ю. Кима
Ким по жёрдочке скакал,
Щебетал задорно,
Сцены средний пьедестал
Штурмовал проворно.
А споткнётся – не беда,
Не заметим даже.
А заметим – и тогда
Ничего не скажем.
Если сфинкс умеет петь
И скакать по веткам –
Это надо посмотреть,
Это очень редко!
Одинокие слова –
Единицы речи,
Мы бессмысленны сперва,
Мы пусты до встречи.
Он загадку задаёт
И не ждёт ответа,
А закрыв глаза, поёт,
Что ответа нету.
Невесомо
Разбуди меня в пять или в шесть.
Не сердись, если стану сердиться:
В гущу сна так отрадно осесть,
Как чаинка, как в заросли птица –
Невесомо и сладко осесть…
Как усталый глазастый птенец:
Что колючки ему – что кочевья –
Что эпохи бесславный конец –
Для него существуют деревья.
Что эпохи ему – что конец…
Игорь Козин. Философское
Член жюри второго Открытого чемпионата России по литературе
Баллада
"Так вспыхивает свет и создается мир –
Его по‑своему образовать желает
Кецалькоатль – Перо на чешуе,
Орел‑Змея, Паренье в небесах
и Стланье по земле".
(Хосе Лопес Портальо)
«Вот и окончен бой»
Вот и окончен бой.
Был он жестоко скорым,
Гибель неся с собой
Воинам тем, которых
Вдовам не долго выть
Воем на этом свете
В хижинах из листвы,
Где под листами – дети…
Солнечные блестят
Зайчики на кирасах,
Шлемах, мечах солдат
Дона Вилья‑Лас‑Каса.
Конкистадоров сброд,
Вырезав всю деревню,
Свой продолжать поход
Сможет в столицу древних
Храмов и пирамид
Бога Кецалькоатля…
Только вот семенит
В чёрной сутане падре.
Дону испанский поп,
Молвил смиренно: "Слушай,
Надо младенцев, чтоб
В ад не попали души,
Нам покрестить – водой
Сбрызнуть святой. Успеешь
Всех перебить потом".
– Делай. Да побыстрее!
Перекрестили их…
И – головой о камень.
Вздрогнуло хоть на миг
Небо над облаками?
Или, забыв шуметь,
Синие волны море
Остановило? Нет –
Море не знает боли,
Небу неведом страх,
Кецалькоатлю – жалость.
Числящимся в богах
Каждому дали малость:
Кровь убиенных жертв
К Солнцу поднимет паром;
Время, известный лжец,
Жизнь заберёт задаром;
В Мира круговорот
Трупы, как удобренье;
Ну, а Христос возьмёт
Души, венец творенья.
А командор Лас‑Кас
Взмахом руки на Запад
Молча отдаст приказ
Банде своей азартной
Дальше вперёд идти,
Чтобы судьбу и память
Где‑то в конце пути
В золото переплавить…
Бог
"Всё, что не от веры, есть грех"
(Ап. Павел, Римл. XIV, 23)
"Слово изреченное есть ложь"
(Ф.Тютчев)
«Две строчки срифмовал – ай, молодец!»
Две строчки срифмовал – ай, молодец!
Осилил восемь и – великий гений.
Пусть интеллекта больше у растений,
Плевать, что вместо мозга – холодец,
Зато в стихах содержится мораль
И проповедь "Добра", "Любви" и "Бога"…
Пусть заливается досужий враль,
Ты лучше душу сделай недотрогой.
Ведь Бог находится совсем не там,
Куда указкой тычет проповедник,
Не в том, о чём твердят его уста
Во время затянувшейся обедни.
Лишь мимолётный след Его –
В глазах
Смеющегося радостно ребёнка,
В апрельски свежих
Тополя листах,
В росе
С утра на паутине тонкой,
В чуть слышном свисте
Быстрых птичьих крыл,
Слегка дрожащих, воздух рассекая…
В том,
Что хоть нет возврата из могил,
Пир жизни ни на миг не затихает.
Бог не нуждается в речах (п)ослов,
О Нём везде вещающих натужно.
Ты посмотри вокруг – там ВСЁ,
Что нужно…
А уши – затвори от лживых слов.
Сага
"И увидел я новое небо и новую землю,
ибо прежнее небо и прежняя земля миновали,
и моря уже нет"
(Откровение Иоанна Богослова, 21:1)
«Череп небесного свода…»
череп небесного свода
накрепко землю объял
и океанские воды
словно большая змея
вкруг обездвиженной суши
плотным сомкнувшись кольцом
не отпускает и душит
труп великана наш дом
вечные спутники смерти
толпами юрких червей
ползаем роемся в тверди
общей могилы своей
втайне мечтая о чуде
что не напрасна борьба
верим
наградою будет
новая жизнь
и судьба
Александр Линде. Где опускается ночь
Член жюри второго Открытого чемпионата России по литературе
Где опускается ночь
Где опускается ночь – зажигается свет,
время стремится к нулю обнажая ответы,
наш разговор с тишиной в этот час "тет‑а‑тет"
о пережитом торопит быстрее поведать.
В нем распадаются грани песчаных секунд,
что доверяют себя беспрестанному бою,
ну и пускай, лишь бы мне на бегущем веку
просто остаться и быть, просто вместе с тобою.
Где‑то дымят свои дни облака городов,
произрастают сутулые волны и скалы,
но продвигаются стрелки незримых часов,
где‑то опять горизонт зачинается алым.
Тянутся лентами кляксы впечатанных букв
и пробегает усмешка по рваному строю,
но так ли важно, когда произносится вслух:
"просто остаться и быть, просто вместе с тобою".
12.07–13.07.2012 г.
«Закрыться четвергом от грозного вчера»
Закрыться четвергом от грозного вчера
и величать зарницы «смелым оком»,
грядущее спешит охотника встречать
и окропить его грехи иссопом.
Подвластно февралю итоги января
перечеркнуть и начертать начало,
горящее в душе светильником, даря
путь на ладони. Радость увенчала
моления и ход, подобный колесу,
что катится, земли касаясь снова,
стремиться вверх уйти, подняться в высоту
и стать на йоту ближе к Богу Слова.
Безмолвствует закон, а вереница дней
спадает в прошлое – откуда нет возврата,
и щерится злодей, бьёт плетками страстей,
пытаясь хитростью сойти тебе за брата.
Изъяны да грехи, но есть молитва, пост,
врачующие боль. Душа‑невеста
стремится к жениху, себе избрав погост,
очиститься и стать на званом месте.
11.01.2013 г.
«Горят костров нордические свитки»
Горят костров нордические свитки,
и небо тянется испить с ковша заката
былинный воздух. Ледяной напиток
гортань глотает с пламенным накатом.
Срываешь с неба огненные рифмы,
тревожишь мозг и думаешь украдкой
перелопатить согбенные мифы,
что учат жить, влекут листом тетрадным.
И прорастают древние виденья,
тревогой душу щекоча, желая
узнать, собрать поруганные звенья,
испить воды, которая живая.
Отвоевать булатом оголтелым
распавшиеся ложью околотки,
переложить воинственно и смело
слова родные, чтоб заткнули глотки
оскалы псов, что тешатся на тризне.
Тогда прольется чередой иная,
родная правда, истина, соль жизни,
укажет путь. Торжественно вздымая
над головами боевые стяги,
ударят громом молний барабаны,
в сердца вдыхая голоса отваги,
оставить дом и новым утром рано
в кулак единый все собрать дружины,
и, погрузясь на корабли, от места
отплыть тогда и где‑то на чужбине
ватагой дружной хороводить дерзко.
«Простое отражается в себя…»
Простое отражается в себя
как капля, что теснится в роговице,
в ней ясность неизвестности кровится,
молчание питая и любя
произволение на тысячи веков
уставов древних и обрядов давних,
ревнивый мох наброшенный на камни
и тайну, что хранит оскал штыков.
Простое отражается в тебя.
«День сумраком хищным заколот…»
День сумраком хищным заколот,
воловьею шкурой укрыт,
не спит только гибнущий хворост,
и звездная плесень кружит.
Степь ушлая хитро таится,
дрожит частоколом костер,
мне сон в руку нагло ложится,
и грифель последний истерт.
Мой спутник уткнулся в папаху,
сопит, отвернувшись, и мне
так хочется плюхнуться с маху
в чужой до родства стороне.
Что бают ему сны пустые?
Что дарит их шаткий приют?
Кресты ли, что корни пустили,
и нас с тобой следом убьют?
А может, мерещится город,
что рухнул в чужой горизонт?
День сумраком хищным заколот,
а мне рисковать не резон.
8.03.2012 г.
Наталья Малинина (Смирнова). «Бабочка. Нежность. Жизнь…»
Член жюри второго Открытого чемпионата России по литературе
«Бабочка. Нежность. Жизнь…»
Памяти без памяти любивших
Beethoven. "Largo Appassionato"
Это не мой закат расплескался теперь в полнеба –
Это твои глаза мне его рисуют.
Мне бы нырнуть в него серебристой нерпой,
Так, чтобы ты меня не любил впустую.
Страшно, когда болит не в одно – в два сердца!
Брось меня, милый: это, пойми, так надо!
Мы с тобой параллельны, как эти рельсы,
Я погибаю, я – город в твоей осаде!
Ты меня подменяешь (пойми!) собою!
Ты мою тень воруешь – без тени странно!
Ты вытесняешь меня из меня – без боя!
Память о наших жизнях – сплошная рана…
“Нам, близнецам сиамским, делиться на два?!
Если душа одна, то куда ей деться?!» –
Вижу в глазах твоих ужас и боль разлада,
И заметались в клетке мои два сердца.
…Это не мой закат разметался теперь в полнеба.
Это твоя любовь для меня рисует.
Ты расплескался в нём серебристой нерпой,
И не стираю брызг по всему лицу я…
Страх глубины
Позволь мне на прощанье целовать
и греть губами знобкие ладони,
смотреть в твои глаза. Они бездонны:
я в них боюсь надолго заплывать.
В них нет материков и островов
ни одного надёжного причала…
Пока обоих нас не укачала
бескрайняя любовь без берегов;
пока шторма обыденных обид
наш парус на клочки не истрепали;
пока врасплох нас беды не застали,
пока предательство под килем не бурлит,
прости и постарайся осознать:
хроническое счастье – невозможно.
Я не хочу любовь опошлить ложью
и болью неизбежной изнурять.
…Пусть в Волге распластается закат
и наши опрокинутые лица,
и больше никогда не повторится
ни берег, ни волна, ни этот взгляд.
Вся наша нежность – скрытая тоска…
Ну отними с лица свои ладони!
Всмотрись в мои глаза – они бездонны:
в них берег не пытайся отыскать.
Шарф
"Не уйти, эту нить не порвать"
Г. Бениславская[1]
Не предавай меня, не продавай
За поцелуи и бесстыдство голое:
Я модной страсти выучу букварь
И шарфик повяжу на нежном горле я.
И стану, как она, красиво лгать
И в обмороки падать безупречные,
И надо мной ты будешь хлопотать
С какими‑то настойками сердечными…
А ты внимать рассудку не готов,
Когда она талантливо расплачется!
Как тонко маскируется в любовь
Её безбожно‑нежное палачество!
Лишь простодушный медвежонок‑сон,
Безгрешно прикорнувший меж двоими – и
Тебя облапивший со всех сторон,
Не верит её вычурному имени…
…Молчи, молчи, смятенно пряча взгляд.
В нём ад её ночей. До разговоров ли?!
А время пятится назад, назад, назад
И…
Красный шарф
Кружит над Айседорою.
Больше никогда в георгинной роще
Больше никогда в георгинной роще
Нам не перепрятать нехитрых кладов.
Больше никогда… Боже, как полощет
Мокрое бельё ветер в палисадах…
Больше никогда… Как вы там, родные?
В доме сиротливо толкутся тени.
Скоро будут в нём ночевать чужие.
«Больше никогда…», – горько всхлипнут сени.
…От постели маминой – тёплый запах;
Узнаваем так, словно смерти нету.
Больше никогда на нехитрый завтрак
Мне с моим братишкой не кликать деда…
Больше никогда…
Но в кудлатых лапах
Прячет сад рубашки под ваши души:
Из фланели в клеточку – это папе.
Из вельвета синего – для Андрюши.
Ну а если яблока наливного
Слышен топоток по ребристой крыше –
Это сад, как мама, из тьмы былого
Угостить любимых возможность ищет.
Бабочка. Нежность. Жизнь…
Встретиться нам с тобой так и не довелось.
Бабочкой шар земной вколот в земную ось.
Трепет цветастых крыл сыплет в мой сон пыльцу…
Сбился с пути? Забыл путь к моему крыльцу?
…Рыж капуцинок зов, нежен их капюшон,
Прячущий лик и лет самозабвенный сон;
…Самозабвенных зим самозабвенный звон –
Где нам с тобой двоим свадьбу назначит он?
…Бабочка на цветке, помните львиный зев?
…Были накоротке… А под крылом – посев
Ликов, что маков цвет; лютиков на ветру,
Лилий (нежнее нет)… Мудрая речь гуру,
Льющаяся рекой (лекция поутру) –
Всё не про нас с тобой… Я этот сон сотру!
…Мы – в темноте аллей. Бунина синий том.
Эй, февраль‑Водолей! Где нам – метельный дом?
Где бесподобный смех – наш – звенит в унисон?
…Шапочки модный мех возле его погон…
"Хочешь моей любви, так говори, не трусь!"
…Бабочки‑феврали. Крылышек тонкий хруст.
…Встретиться на Земле было нам недосуг.
Бабочка на игле – зодиакальный круг.
Не умирай, держись! Я соберу нектар!
Бабочка. Нежность. Жизнь.
…Крыльев твоих пожар.
Татьяна Кузнецова. Ровесники
Член жюри второго Открытого чемпионата России по литературе
«Давай за братство в тесном мире…»
Давай за братство в тесном мире,
за красоту весёлых дур.
Мы снова мило покурили –
гламур, братишечка, гламур.
Полночный трёп. Базар вокзала.
Неспелых душ простой удел.
И я сказала, что сказала,
а ты услышал, что хотел.
Иди к себе. Ищи в стакане
к дурной мечте обманный путь.
Герой разбрасывает камни,
а трусы строят что‑нибудь.
«Ты отбился от своей стаи…»
Ты отбился от своей стаи.
Время стариться и вить гнёзда.
На тусовке ты сидишь с краю.
Быть собою вне толпы – просто.
Тихо‑тихо подошёл август,
ночь беспечнее, и день ласков,
и заходит в новый дом властно
сочинённая тобой сказка.
Всё сильнее давит свод правил,
всё страшнее предстоит выбор.
Ты отбился от своей стаи,
ты доверился иным играм.
Мир большим таким ещё не был,
мир цветным таким ещё – будет.
Солнце режет пополам небо,
плавит ниточки родных судеб…
«Накапать лекарство на сахар…»
Накапать лекарство на сахар,
послушать родную попсу,
и в целях ухода от страха
напиться в девятом часу,
и ждать, что погасится ссуда
решеньем большого жлоба,
а дома немыта посуда
и пыль на экране компа.
Твой мир опрометчиво сдулся
до койки и тропки в сортир,
и лодку уродливым курсом
небесный ведет командир,
и времени снова не хватит
на вирши, друзей и семью…
Ах, как же не в лад и некстати
сколбасило душу твою.
Вероника Сенькина. Виден берег, мужайся…
Член жюри второго Открытого чемпионата России по литературе
Что дальше, Дава…
И тот не брат мне, и этот – меден.
Что дальше, Дава? Что дальше, Дава?
Одни кричали: поверьте мне де…
Другие: «Вы не имели права…»
И бился стягом рассвет над башней,
Сгущались тучи, смелели грозы.
Что дальше, Дава? Скажи, что дальше?
Хлестнет по небу кровавой розгой?
Не сахар будет и не малина.
Горчить, как клюкве – досталось веку.
И левый берег, и правый – длинен.
И неприемлем для человека.
Что дальше, Дава, какие бури?
Какие тиши нам наметелит?
И закадычный сто раз обует,
Пока заклятый окаменеет.
Послезавтра…
Послезавтра вспыхнет костер, если только дождь не пойдет.
Толпы миловидных сестер с братьями до спичек охочи.
Чирк! И содрогнется земля, и начнется новый отсчет,
Если только дождь не пойдет (если не вмешаешься, Отче).
Видятся запястья в бинтах, слышится врачей суета
По спине мурашки – не страх, ужас леденящий – по коже.
Шарфик ли на шее? петля? Комната зарей залита…
Послезавтра вспыхнет костер, если небо плакать не сможет.
Тем, кому швартовы рубить, долго добрых снов не видать,
На ковчеге всем не уплыть, – велико количество тварей…
Если у безумных людей спички не удастся отнять,
Послезавтра вспыхнет костер, и погибнут все при пожаре.
Виден берег, мужайся…
Виден берег, мужайся, мы скоро коснемся земли,
Мы почти подчинили себе твердолобость науки,
Мы почтили молчанием тех, для кого не смогли
Стать источником смысла и стали источником скуки.
Как помочь не себе? Мы с тобой ещё те мастера…
Мой ощипанный ангел, на что мы другое годимся?
Что мы можем ещё, кроме как набирать номера
Юрких скорых и чистить от пятен смешных далматинцев?
Что мы можем создать, кроме хаоса, кроме руин?
Наша роль никому не понятна и тем офигенна.
Выше нос, мой ощипанный ангел, ровнее рули,
Нам ещё предстоит насолить бочек пять диогенов.
Игорь Джерри Курас. Москва
Член жюри второго Открытого чемпионата России по литературе
Москва
1
Москвы не существует – это факт.
Она, как отражённый артефакт
в ста зеркалах, направленных друг к другу
вся затерялась. И, пройдя по кругу,
уже не возвратится, чтоб найти
то место, из которого уйти.
Для тех, кто видит мир со стороны –
она, как пифагоровы штаны
квадратом снаряжает каждый катет –
и вот уже не светит и не катит
ни тем, кто носит эти имена –
ни тем, кто здесь не понял ни хрена.
Ты будешь кипятиться, как дурак;
ты скажешь: "Предположим, это так.
Москвы не существует. Только ниша.
Но был ли тот, кто незаметно вышел –
воистину отчаявшись найти
то место, из которого уйти?
Вернётся он – тебя поцеловать,
ты не отпрянешь: и опять, опять
всё повторится, всё пойдёт по кругу
в ста зеркалах, направленных друг к другу.
А что Москва? Несовершенный круг.
Шестнадцатые доли. Пробный звук…"
Не кипятись, я соглашусь с тобой:
Москвы не существует – только сбой,
произошедший от её потери
в ста зеркалах, в которых даже двери
так затерялись, что и не найти
то место, из которого уйти.
Но мы‑то знаем, где её искать,
когда вернётся нас поцеловать
тот, вышедший. И выданы друг другу
шестнадцатые доли сделать фугу.
И – как всегда – квадрата сторона
тем, кто опять не понял ни хрена.
2
Москва, я думаю о том, как ты исчезала:
таяла льдиной,
превращалась в воду,
силилась слиться
и вот – слилась
неразборчивым звуком
в фонографическом цилиндре вокзала –
зябкая, как случайная связь.
Ещё подростком, Москва, я считал тебя страшным
неправдоподобным мифом, глупой сказкой, невероятным вздором.
Но ты набухала в вагонном окне Останкинской башней;
тянулась мрачными электричками
и бесконечным забором.
Ты была неизбежна, и я в полудрёме оконной
считал столбы твои
по дороге на юг,
по дороге к солнцу,
к счастливым лицам.
Москва‑столица – ты казалась тогда многотомной
энциклопедией с прожжёнными жёлтым пустыми страницами.
И я искренне,
искренне,
искренне
хотел увидеть хоть что‑то благое
в твоих грядущих огнях,
когда, простучав километрами,
поезд, качаясь, отчаливал от станции Бологое
и отчаянно шёл к тебе
полустанками ветреными.
И теперь,
когда я пишу твоё имя на почте –
нет –
я не верю в возможность доставки даже самую малость.
Москва!
Ты не существуешь, как не существует дойчланд,
которая юбер алес.
И если твой голос иногда в телефоне
кажется мне живым дыханием сквозь бесконечные дали,
то я, всего лишь, принимаю тебя на веру,
