Валерий Дудаков
Избранное
Марине – единственной, любимой
Не раз спасала ты меня,
Твое небесное терпенье,
Где взять поэту вдохновенье?
Лишь возле вечного огня.
Не зря любила ты меня,
Зачтется в срок твое смиренье.
Автор благодарит Софью Черняк, Владимира Немухина, и, особенно, Юрия Желтова, а также Константина Дудакова и Гаяне Казарян за помощь в подготовке рукописи.
Поэзии ток неясен иногда,
Она копится, как в листке вода,
То каплет, то прольется полной чашей,
И в строфах отраженьем жизни нашей
Прошедших лет проходит череда.
Нафталан
Светит солнце в Нафталане,
Пахнет нефтью, степью, серой.
Погружая тело в ванну,
Мы полны наивной веры,
Что исчезнут все болезни,
Все хворобы и невзгоды.
Нафталановые струи
Ловко смоют наши годы.
И мелькают в Нафталане
Эти дни, как сон, как одурь.
Я живу в Азербайджане,
Как восточный сонный лодырь,
Вечным пленником безделья,
Чередуя сон с усладой.
В гости ходят здесь поверья
С предвечернею прохладой.
За горами в шапках снежных,
Где запрятаны селенья,
Жил когда-то старец здешний,
Наслаждаясь птичьим пеньем.
Рифмой тихой, струйкой тонкой
В этом старце жизнь теплилась,
И его стихи негромко
Вдруг в меня переселились.
Это время наступает
И крадется в тихой дреме,
Незаметно покрывает
Сеткой мелкою ладони,
Опеленывает душу,
Заволакивает тело,
Мысли робкие, глухие
Пробираются несмело.
Разбудить бы надо разум,
Разомкнуть глаза скорее,
Строчкой быстрой, зорким глазом
Оглядеться веселее.
Отойдя от сонной ванны,
Распрямляясь понемногу,
Я прощаюсь с Нафталаном,
Собираясь вновь в дорогу.
1989
Прикончен год
Прикончен год, размолот дней черед,
В зазубринах душа, устала воля,
Не в радость жизнь, предчувствие гнетет,
Кружит бедой, сдавив виски до боли.
Душою пуст, хотя завяз в делах,
Я – старый дом, где голуби на крыше
И странное зверье на этажах,
А в глубине подвала бродят крысы.
Все возятся, роятся и пыхтят,
По темным тайникам ползут, по нишам.
Впотьмах уснувших птиц загрызть хотят.
Кричу во снах. Но кто меня услышит?
И зимний бред сменяет летний сон:
Под снегом поле в клочьях побурелых,
Чуть слышен погребальный дальний звон,
Нечеткий ряд друзей в накидках белых.
На снег ложится тень от фонаря,
Крюк в потолке, петля, лекарства склянка…
В мой старый дом, все двери отворя,
Друзья бредут бедой попасть на пьянку.
Скорей захлопнуть дверь, забить забор.
Снег дом занес, стволы деревьев голых,
Пусть в забытьи заснет замерзший двор,
Как и душа заснет до весен новых.
Раскрою дверь и выйду на крыльцо.
По крысоловкам темень глухо бьется,
И криком птиц нестройное кольцо
И мне и дому звонко отзовется.
1991
В больнице
Жесткой стенкой бетонка забора.
Черный лес. Белый снег. Редкий звук.
Шорох стертых полов коридора.
Всё опять затихает вокруг.
Я в больнице. Я в чистой палате.
Тишина. И молчит телефон.
Тихий час. Убаюкана в вате,
Вся душа погружается в сон.
Перерыв. Остановка. Заминка.
Время есть оглядеться вокруг.
За окном заметает тропинку
Снег, посыпавший поутру вдруг.
Сам себя поместив в заключенье,
Я готов видеть радость в простом —
В чае, сахаре, пачке печенья,
В двух воронах под снежным кустом.
Боже, Ты хоть немного послушай,
За заблудшей душой уследи.
Залечи мне и раны и душу,
Суету и болезнь изведи.
Помолившись, свернусь на кровати,
С головой одеялом накрыт.
Только завтра так резко, некстати
У окна телефон зазвенит.
1992
Гном
До утра в июне душа в тоске,
Ясно: думай – не думай, все ж
Дней прошедших след сединой в виске
Затерялся – не разберешь.
Если б видел я даже в страшном сне,
Что грядет, то глух стал и нем,
А теперь весь бред наяву во мне,
Он несет безмолвье и тлен.
И не вижу в этом вины ничьей,
Выбрал сам тоску и печаль.
Камнем боль лежит на душе моей.
Жаль.
С февраля что ни день, то канатный шаг,
И не знаешь – прав иль не прав.
Черный крот забрался вовнутрь, как враг,
В клочья душу всю изодрав.
Бесконечно тянется день за днем,
За окном тихий дождь стучит.
Я в больнице, где сумасшедший гном
Днем и ночью «спаси» кричит.
Гном – моя душа и моя тоска,
Стонет он в коггях у крота;
Все, чем жил до этого – горсть песка:
Отворяй беде ворота…
Боже, дай же сна, чтоб спокойно жить,
Чтоб спокойно спать и дышать,
Черный крот последнюю жизни нить
Мне не сможет тогда порвать.
1992
Утро в Венеции
Тает тонкая дымка морская,
Солнце в мерном движенье встает,
Над широкой лагуной вдоль края
«Серениссима» утро зовет.
По волнам пробегает тропинка
От луча. Ветерок шелестит.
У гондолы чернеющей спинка
Чуть качнется, весло заскрипит.
Мрамор розовый Сан-Дзаккария
Утром ясным и светом омыт,
У фонтана пред девой Марией
Тихо, жалобно флейта звучит.
Это сон, что сейчас оборвется,
Это утро, что в память войдет,
И на флейту слегка отзовется
Та душа, что надеждой живет.
1992
«Киото гарден», или прощание с Лондоном
У японского сада, на извилках пруда,
Где струя водопада вечно плещет всегда,
И с бамбуковым стуком время тихо бежит,
На ветвистых деревьях резко птица свистит,
Я брожу под капелью, желтый лист шелестит,
По зеленой полянке резво белка бежит,
Неприметные зайцы что-то в лапах грызут,
Голубиные стайки ежевику клюют.
Низкий куст, редкий камень заблудились в траве,
И неспешные мысли у меня в голове:
В этом саде забыться, в этих камнях уснуть,
Навсегда заблудиться, от всего отдохнуть.
1992
Холланд парк авеню
Холланд-парк в огнях машин,
В ритмах быстрого движенья,
Жизнь скользит шуршаньем шин,
Дробно множась в отраженьях.
Лондон тихо входит в ночь,
Мягко время проплывает,
Суета уходит прочь,
В лунном небе затихает.
Нет ни горестей, ни время,
В покаянном состоянье
Я сижу, забывши бремя
Всех забот и всех терзаний.
Незаметно в час приду
Легкого успокоенья,
Кружку «Гиннеса» найду
Чтоб развеять все сомненья.
По-английски пошепчусь
С путником, что вдруг подсядет,
У британцев научусь
Псов чужих кормить и гладить.
И без грусти и без боли
Я хочу отдаться счастью,
Погулять слегка на воле,
Приобщиться к безучастью.
1992
В пабе
Под звуки «Битлз» и дикий гогот
Сижу я в пабе за полночь,
И тысячи чертей не смогут
Меня отсюда уволочь.
Веду я разговор за пивом
В британском стиле, без труда,
Пусть смотрят вежливо, но криво,
На мой английский иногда.
О, дайте боги здесь отраду
Надеждам, глупостям, молитвам,
Мне посвятить весь вечер надо
Себя пивным тягучим битвам.
В них есть редчайшая услада
Все позабыть без сожаленья,
И достается, как награда,
Хмельного зелья вдохновенье.
Вступает ночь в свои владенья,
В плен забирает стихший город,
Пары пивного изверженья
Стекают каплями за ворот.
Настанет завтра. Утром ранним
Пойду смотреть на шустрых зайцев,
Но вечером сжимать мне надо
Пивную кружку в твердых пальцах.
1992
Заклинание
Я заблудшей душою совсем одичал,
Недостойный тебя, я не раз предавал,
И, тщеславье свое возвеличив сполна,
В душу смесь заливаю с отравой вина.
Позапутавшись в лжи, перестав различать,
Где по совести жизнь, где бесовская рать,
Я по пьяной тропе без сознанья бреду,
Разоряя семью, клича всем нам беду.
Горько жизнь проживать, коль себе отдана,
Тяжело сознавать всю вину без вина,
И, как чашу до дна, тратить дни напролет,
Понимая: себе от себя не везет.
И за горло хватает глухая тоска,
И назойливой мухою боль у виска,
Ночь проходит без сна, день как сон проплывет,
В пустоту, в темноту кто-то глухо зовет.
Не прошу, не молю – заклинаю: поверь,
Из души бесовской изгоняется зверь,
Если капля любви, как живая вода,
В приоткрытую совесть падет иногда.
Будет темный острог светом ясным омыт,
Будет дремлющий сад мягким снегом укрыт,
И весеннее солнце протянет лучи,
Будут руки теплы и тела горячи.
Верю в нашу любовь, верю в щедрость твою,
Предсказанье я в детских глазах узнаю.
Пусть от бесов любовью очертится круг,
Чтоб по жизни пойти без печалей – разлук.
1993
Романс для Марины
Был ужин при свечах, крахмальные салфетки,
Неспешный разговор, бокалов перезвон,
Склонялись под дождем в тяжелых каплях ветки
И плачем о былом стучали за окном.
Играя в языки, немецкий и английский,
О разном рассуждал, но думал об одном:
Чтоб твой печальный взгляд,
такой родной и близкий
Был снова оживлен беседой и вином.
Ты мне дана судьбой, пусть это слишком громко,
Я так тебя люблю, что к выдумкам готов,
И кружит у виска и отдается звонко
Заклятий череда и покаянных слов.
И в темноте ночной, кольцом кружа Садовым,
Домой пойдем вдвоем, где тихо и тепло,
Готовые к любви и поворотам новым,
И бога попросив, чтоб в жизни повезло.
1993
«Киото гарден». Зима
Декабрь. Киото-сад. Густеет серебро
В рисунке трав, кустов, каменьев строгих,
Как приоткрытое несметное добро,
Доступное для избранных, немногих.
Как старый друг, встречается на миг
Все то, что дорого и хорошо знакомо:
Средь шороха кустов павлиний крик,
Поникшая трава и птичий гомон.
Здесь утки влажные к промокшим зайцам жмутся,
Под оком неба стекленеет зыбь.
Все замерло. Но стоит лишь нагнуться,
И различишь в воде заснувших рыб.
И можно все забыть, что мало означает,
До боли загрустить о близком и простом,
И бусинкой дождя, что вечность отражает,
На сакуре застыть прозрачным серебром.
1993
«Киото гарден». Осень
Зеленый остров, обрамленный в камень,
Зовет меня.
Вкруг стайки рыб играют плавниками,
Как след огня.
Здесь осень плавно переходит в лето,
Кружась листом.
С трудом поверишь, что живешь ты где-то,
Не здесь твой дом.
А может, все забыть, как эта белка,
Бродить в траве,
И у пруда, где сумрачно и мелко,
Заснуть навек.
Но тучи солнце пеленают в темень,
Прощай, мой сад.
Пора в дорогу, но настанет время —
Вернусь назад.
Неспешным шагом вдоль дорожки мерить,
Стихи шептать,
Чтоб снова в сказку захотеть поверить
И садом стать.
1994
Сумерки в Гайд парке
В пятнах темных на холмах зеленых
Стайкой копошится детвора,
В перекрестьях веток обнаженных
Птицы затихают до утра.
Солнце низко клонится к закату,
Стекленеет водоема гладь,
Шеи выгнув, к домику пернатых
Лебеди скользят на остров спать.
Гонится за белкой пес игривый —
В сумерках ее не углядеть,
И с губной гармошкой сиротливо
Нищий на скамейке сядет петь.
Гулкие шаги прохожих редких
Чуть тревожат тишины обман,
Сизой дымкой на уснувших ветках
Зависает клочьями туман.
Мне бы в этот вечер набродиться
Так, чтоб под ногой земля плыла,
А потом в часовне помолиться,
Чтобы вечной эта жизнь была.
1994
Отдых в Турции
Анталья. Сера-бич. Деревья. Море.
Восьмиугольный номер. Зеркала.
Безлюдно. И стоит в ночном дозоре
Водой и ветром стертая скала.
Здесь солнце триста дней, но мне не светит.
Дождь. Рокот волн все глуше, тяжелей.
И, как усы седые, никнут плети
На старых пальмах, мокрых до корней.
Промокло небо, зелень, черепица,
В пустом саду зеленый ворс ковров,
И люди, как напуганные птицы,
Забились в клетки душных номеров.
Ползет с востока ночь на берег влажный,
Мерцая, над водой огни горят,
И в темноте слышнее и протяжней
Восточные мелодии звучат.
В них все слилось: унынье, радость, вечность,
Тоска о дне, что скрылся за моря,
И жалоба на жизни быстротечность,
Что тратиться неумно и зазря.
Семь дней, что семь дождей – совсем немного.
Пройдут – забудешь. Случай дал – и взял.
Все бренно. Вечен Бог и все от Бога:
Он за неделю этот мир создал.
1994
Мой «Киото гарден»
Господи, язычника прости,
В радость мне ходить в японский сад,
За оградой душу отвести,
Посмотрев на легкий водопад.
Жизнь легко вселяя в тех, кто здесь
Вечной стал частицей бытия,
Создавала мир и ночь и днесь
Воля благодатная твоя.
Тени рыб, как отблеск облаков,
Обрамленный в камень сонный пруд,
Птичий гомон средь густых кустов —
Все являет вдохновенный труд,
Чудом ставший. Этот дивный сад,
Что цветет неярко, но всегда,
Для меня приют земных услад,
Свежих, как целебная вода.
Птицы дружной стайкою клюют
Пестрые узоры на кустах,
И павлин, на радость бытию,
Ветвь колышет веером хвоста.
Белки кругом водят хоровод,
Резво скачут зайцы вдоль кустов,
Господи, ну кто меня поймет,
Чудо лишь спугну обильем слов.
Дай душе омыться от хлопот,
Пусть на будни дней найдется сил,
Чтобы этот райский уголок
Нас к достойной жизни воскресил.
1995
Толедо
Лентою завитая
Быстрая гладь дороги
Блещет, пересекая
Горный гряды отроги,
И за холмом, чью спину
Зелень олив укрыла,
Желтый узор долины
Небо посеребрило.
Ветер разносит свежий
Запах вина и хлеба,
И миражом забрезжил
Желтый кристалл Толедо.
Грани его сверкают.
Как чудеса творенья,
Прошлое отражая
В сложных пересеченьях.
Римских полков знамена,
Факелов блеск горящих,
И на отвесных склонах
Тени вестготов спящих.
Стройные башни звонниц
Вечным стоят дозором,
Топот арабских конниц
Вдавлен в камней узоры.
В небе хрустально чистом
Ангелов слышны хоры,
Голосом реконкисты
Войску трубят сборы.
Строен их ряд и четок,
Не устрашит отважных
Черная тень решеток
На раскаленных башнях.
Дух покоренья дерзок,
Прочен фундамент «кредо»,
Кружевом арабесок
Камень пронзает небо.
И, горделив без меры,
Страстно стремясь к победам,
Крепостью древней веры
Славен алмаз – Толедо.
Поездка в Гранаду
Красное солнце из моря всходило
В горную дымку. Теплела земля.
Черная лента асфальта кружила,
Резво сбежав в золотые поля.
Редкий кустарник в подножье вершины.
Старая башня на горной скале.
Тихо. И призраком тень от машины
Ткет тишину на дорожной петле.
Выше и выше сквозь камни и скалы,
Через мосты высыхающих рек,
Вкруг объезжая обрывы, обвалы,
Где не селился давно человек.
Вьется асфальт, как змея, серпантином,
Из-под колес убегает земля,
Яркое солнце большим властелином
Кругом обходит златые поля.
В красной земле забелели строенья,
Желтые церкви в зеленых лозах,
И за уступами, как приведенья,
Прячутся замки Альгамбры в садах.
Строгие камни. Простые объемы.
Хрупкая тонкая вязь на стенах.
Рыбы в прохладном густом водоеме
Чертят тенями следы на камнях.
Дворик. Фонтан на двенадцати зверях,
Мирные львы охраняют покой.
Гладь водоема. Здесь можно поверить
В мир просветленный, гуманный, простой.
Ясный, как синее знойное небо,
Чистый, как мрамор. Прозрачный, как сон.
Вечный, как солнце. И с запахом хлеба.
И непреложный, как древний закон.
1995
Раннее лето. Кенсингтон парк
Я растворяюсь в лето. Ухожу
В листву деревьев, птичий перезвон.
Тенистыми аллеями брожу.
Смыкает надо мною своды крон
Старинный парк. Тяжелые стволы,
Как стражи, охраняют тишину.
Высоких лип могучие главы
Закинуты в пространства глубину.
Лучи косые зелень золотят,
Синеет небо в перьях облаков,
И странною мелодией звучат
Глухие отзвуки людских шагов.
По глади серебристого пруда
Неспешно белый лебедь проскользит,
И пестрой рябью темная вода
Расходится от плавающих птиц.
Цветным узором через сеть аллей
Проносится компания ребят,
И, рассекая тень от фонарей,
Их ролики по гравию шуршат.
Смеркается и всех заворожил
Парк, погруженный в легкий летний сон,
И лишь былым величием застыл
В орнаментах решеток Кенсингтон.
1997
Паром
Укрывались вечерние горы
Синей дымкой. И в солнце косом,
Огибая портовые створы,
Уходил из Сеуты паром.
И, смывая морскою прохладой
Знойный жар африканской печи,
Пробиралась стальная громада,
К европейской прохладной ночи.
Мерно движется темень к проливу,
Вздох Атлантики – словно зовут.
К кораблю на огонь сиротливый
Души в море погибших плывут.
Но крест на крест затянуты тросом
Днища шлюпок спасенья. Слышны,
Как псалмы по погибшим матросам,
Всплески гребня бегущей волны.
И печальные воды покинув,
Наш корабль убыстряет свой ход,
Лишь игривые стайки дельфинов
Поминальный кружат хоровод.
Догорали закатные горы,
Солнце ткало прощальный узор,
Электрических линий опоры
Поднимались как стражи в дозор.
Альгесирас светил огоньками,
Стрелы кранов застыли в порту,
И уставшее небо над нами
Спать легло, чтоб проснуться к утру.
1997
Новогодняя поездка в Египет
Устав от празднеств бесконечных,
На третий новый день в году,
Из зимней грязи, спешки вечной,
Мы прилетели в Хургаду.
Синело небо, солнце медный
На землю посылало свет,
Пел бедуин в бурнусе бледном
О том, что лучше мира нет.
Отель – наземный вестник рая —
К гостеприимству был готов,
Шарами яркими сверкая,
Стояла ёлка средь цветов.
Под ёлкой дед в кафтане длинном —
Восточный древний аксакал —
Волшебной лампой Алладина
Стада овечек освещал.
А утром – древний путь на Фивы,
Вился дороги пестрый сор,
И редкий город сиротливо
За пальмами скрывал узор.
Песок и камень. В солнце жарком —
Пустыни желтая земля,
И миражом зеленым, ярким —
Воды просящие поля.
Чем ближе к Нилу, тем приветней,
Строений глиняных узор
Хранит от жизни быстротечной
Мемнома колоссов дозор.
Тревожил сон Карнакских храмов
В ослах застрявший лимузин,
Рогами каменных баранов
Взывал к молитве муэдзин.
Он призывал тысячелетья
В свидетели: аллах Акбар!
И хрипом резким междометья
Ему в ответ шумел базар.
Смеркалось. Древнюю дорогу
Автобус фарами кружил,
И капитель колонны строгой
Янтарный свет заворожил.
Сапфиром призрачным и ясным
Синел вечерний небосвод,
Казалось, в мире нет прекрасней
Египетских земель и вод.
К рассвету утренние травы
Напьются нильскую водой,
Отдав бакшиш восточным нравом,
Мы попрощались с Хургадой.
Наш путь домой из странствий дальних —
Извечный бег, прощальный миг,
Лишь в снах веселых и печальных
Мы можем возвратиться в них.
И стражи снов в одеждах строгих
Меня на крыльях понесут
К печальным западным отрогам
В долину храма Хатшепсут.
1998
Июльский «Киото гарден»
Утром ранним, летним, свежим,
По дорожкам вдоль оград,
Лишь слегка рассвет забрезжит —
Я спешу в любимый сад.
Бродит в снах павлин гортанный,
Гравий под ногой шуршит,
Кроны сумрачных платанов
Небо синью ворожит.
Гулким стуком плод каштана
Птиц вспугнет в густой траве,
Солнце медленно и пьяно
Тенью бродит в голове.
Распушилась птиц игривых
Стайка в заросли густой,
Сонно, медленно, лениво
Бродят мысли чередой.
О волшебном этом крае,
Где покой и тишина,
Где, как вход в ворота рая,
Неба синь – голубизна.
Сад, где люди, звери, птицы,
Как свои среди своих,
Сад, где с небом хочет слиться
Цвет гортензий голубых.
Дивный сад. Мне так немного.
Чтобы силы обрести,
Нужно. Дайте ради бога
Снова в этот сад прийти.
1998
Тень
Спал город. В серой дымке предрассветной
Огни мерцали тусклых фонарей,
Прощальной трелью песни безответной
Весну будил уставший соловей.
Я шел в Киото, а за мной незримо,
Но неотступно – в утро, вечер, день,
Неспешная, как поступь пилигрима,
Брела тоска – моя земная тень.
На перепутье весен заблудился
В миру, в себе, в основах бытия,
И в это время спутник появился:
Земная тень, моё второе «я».
Таясь и прячась, робкая, глухая,
Она смогла тоскою окружить,
А, выведав и все секреты зная,
Меня собой сумела подменить.
Отвадила земных забот соблазны —
Не стоит сокрушаться о былом,
И призраков – подружек безобразных —
Мне приводила каждый вечер в дом.
И подменив меня, хозяйкой стала
В моей квартире жить да поживать,
А я, как будто робкий гость с вокзала,
Просился к ней и должен был стучать.
Убавив свет, желанья притупила,
В поступках поселила страх и лень,
Мерцанье ярких красок пригласила,
Заворожила вкрадчивая тень.
И закружив в бессмысленном вращенье
Дней, что бегут унылой чередой,
Власть обрела, во всё внесла сомненье,
Колдуньей стала над моей судьбой.
За нею вслед я шёл, летал и ездил,
С ней об руку по сумеркам бродил,
И в утренней тоске о смерти грезил,
С ней вместе в сад Киото приходил.
Сил не было, чтоб ей сопротивляться.
Душа мутилась, разум угасал,
Я клялся больше с ней не расставаться,
Как будто кто меня заколдовал.
И прокрутив передо мной кругами
Все «за» и «против», «быть» или «не быть»,
Она хотела влажными руками
Мои глаза уставшие закрыть.
«Усни навеки тихо и спокойно,
Покой есть смерть, и обретя её
Поступишь ты разумно и достойно
И подчеркнешь величие своё».
И, подчиняясь злой коварной воле,
Я погружался в мрачный вязкий сон,
И призрак, избавляющий от боли,
Манил к себе – приди в мой вечный дом.
Так, завершая странствия земные,
Я, с тенью примирившись, брёл в свой сад.
Светало, вкруг меня дома немые,
Деревьев строгий поминальный ряд.
Вдруг звуком, слишком резким спозаранку,
Настигнут был у старого ствола:
В коляске детской двойню негритянка
На раннюю прогулку повела.
И от такого действия простого
Вдруг ожил город. Легкий ветерок
Развеял влажность воздуха густого,
А страх, как сор, за угол уволок.
И сад Киото снова стал казаться
Своим и близким. Лёгких птичек рой
Мне мысль шепнул: ты должен постараться
Избавиться от тени роковой.
Сказал я ей: закончилось терпенье,
Не смеешь греться на моей беде.
И тень слегла на камни и коренья,
И, проскользнув, растаяла в воде.
1999
Обращение к «Киото гарден»
Когда в Киото-сад
Впервые я попал,
Под мягкий листопад
Он души усыплял.
С тех пор который год,
На яви иль в бреду,
Я жду: грядет черед,
Когда к нему приду.
И каждый раз весной,
Когда к нему спешил,
Сад шелестел листвой
И время ворожил.
Настигнутый бедой,
В снегах петлял мой путь,
Я выбился из сил,
Сад, дай мне отдохнуть.
В смирении, без слез,
Замкнусь в печальном сне.
Хоть шепотом берез,
Сад, вспомни обо мне.
1999
