Дмитрий Алексеевич Игнатов
Журнал «Парус» №87, 2021 г.
Подсолнух
Подсолнуха корзинка, мать семьи,
Мне шлет приветы летние свои,
Ждет поутру восхода, как впервой,
Мне улыбаясь рыжей головой.
Снаружи семя крупное сидит,
А в центре — мельче… Мать им говорит,
Что стар и млад должны в согласье жить.
Она ж должна за солнышком следить.
А вечером она всегда грустит,
По сторонам потерянно глядит
И, провожая красную зарю,
Тихонько шепчет ей: «Благодарю…»
Ни мускулов, ни мозга… Как же мать
Смогла понять свой жребий — и принять?
Ночные думы
Ночь тает, заре пробудиться пора,
Спит город усталый, уснувший вчера.
Погода прохладна, гуляют ветра,
Напевы свои принося со двора.
Лишь птица какая-то издалека
Кричит то и дело — как будто тоска
Терзает ей сердце… Что это за крик?
Чей горький призыв в ее ночи проник?
Ах, ночи мои, наказанье мое!
Придет ли отрада в мое забытье?
Чего-то я жду, не закрывши окна.
Не хватит ли мучиться ночью без сна?
Несут меня думы в родимый простор,
Гуляю с цветами среди милых гор.
То рею над миром, как смелый орел,
То плачу безудержно в мамин подол.
Ночь тает, заре пробудиться пора,
Спит город усталый, уснувший вчера.
Лишь звезды не спят. Их большая семья
Сердца будоражит таким же, как я…
Как нынешний день
Посвящается Хатире
Дорога неблизкая, тяжек сюжет.
Опять у сестры настроения нет?
На беды и тяготы плачется мне,
И горькие слезы текут в тишине…
…Но что это?.. Гром расколол небеса!
И ветер поднялся, и дождь начался!
И небу Хатира махнула рукой:
— А ты почему потеряло покой?
Зачем по низине помчались ручьи?
Иль все мои беды — еще и твои?
Иль ты услыхало сердечную боль?
Иль ты породнилось с моею судьбой?
А ливень всё пуще… Всё дальше идем.
Всё плачет сестра. Всё мрачней окоем.
Но что тут изменишь, что сделаешь? Ведь
Всю жизнь не проплачешь — и нужно терпеть.
Вдруг чудится: горы встают сквозь леса,
Утесы вздымаются под небеса.
А с гребня несется сквозь сполохи гроз
Бурлящий поток то ли вод, то ли слёз…
Я думала: горы закрою тоской —
Тоской, что темнее пучины морской.
Но кто же столь горько тут плачет во мгле,
Как малый ребенок на голой земле?
…Вот так довелось нам сквозь ливень шагать,
То падая, то поднимаясь опять.
Вот снова поляна, вот птицы поют,
И зеленью полон осенний уют.
И я, как могу, утешаю сестру:
— А может быть, все испытанья — к добру?
Судьба не дает непосильных поклаж,
И долю свою ты другим не отдашь.
А доля то свет нам приносит, то тень,
То ливень, то солнце… как нынешний день…
Слепой оставшись
Зачем, Всевышний, двери закрывать?
Одни откроешь — закрываешь пять…
Надежды сохнут, и всё гуще мгла,
В тисках которой жизнь моя прошла.
С младенчества ни разу не солгав,
Судьбы роман слезами написав,
Я всё стерпела… Но в осенний час
Вдруг разрыдалась, всё поняв про нас.
В обмане мир вершит дела свои,
И все мы здесь — как в путах воробьи.
Навек прозрев, грустит душа моя:
Слепой оставшись, не страдала б я!
Заоблачный бал
Сегодня высок и красив небосклон,
Как замок старинный. С краев озарён
Свечами, зажженными верным слугой,
Он ждет приглашенных на бал дорогой.
Вот новый оттенок из бездны примчал…
На полночь назначен заоблачный бал,
И месяц, сверкая улыбкой своей,
Учтиво встречает высоких гостей.
Вдруг прямо в окно моих вечных ночей
Бросает он лесенку ярких лучей.
Подняться по ней призывает меня,
Всё той же улыбкой светя и маня.
Любимого за руку взяв, я бегу
По лесенке в небо… В высоком кругу
Всё чинно и стройно, и все на местах,
Как быть и должно на балах и в мечтах.
Нас ждет званый ужин. Высокая честь!
Наверно, гостей больше тысячи здесь.
И сотни маэстро в глубинах дворца
Прекрасную музыку льют нам в сердца.
…Взгляните на чудо осенних ночей.
Где тучи былые? Средь звездных свечей
Все веселы, все ожидают удач,
Все счастливы равно, бедняк и богач!
Три родника
Всем известно: в Сталах бьют три родника,
Струи их спокойны, как в руке рука.
Звонкое журчанье слышится вокруг,
Словно песня юных девушек-подруг.
Плещутся в них ночью звезды и луна,
Девушек окрестных вновь лишая сна.
Сколько их смотрело в чистую струю,
Открывая душу чистую свою!
Золотятся утром струи длинных кос,
Ослепляя блеском солнечных волос,
Что текут куда-то с брызгами зарниц,
Отгоняя шумных налетевших птиц…
Край родной! Пусть будут родники твои
Гордостью народа, рода и семьи!
Художественное слово: проза
Георгий КУЛИШКИН. Топа, сын Даши. Короткая повесть
Перво-наперво, переоборудовав приватизированное на ваучеры коллектива ателье в магазин, Вадимыч отказался от услуг пультовой милицейской охраны. В печенках уже сидели ночные побудки после срабатывания сигнализации, вояжи на милицейском «бобике» из дому в ателье, открывание никем не тронутого помещения и контрольные обходы, во время которых патрульные совали нос к полкам готовой продукции, намереваясь выцыганить, в благодарность за неусыпную службу, что-нибудь из дефицитного. Ни разу за многие годы побудка не соответствовала реальной краже либо покушению на оную — и невольно закрадывалась мысль: а не корыстные ли это проделки самой охраны?
Пока ателье принадлежало государственной конторе, договоры с милицией заключались дирекцией на обязательной основе, без участия заведующего. Но вот он, Вадимыч, сделался собственником, и запрос о сотрудничестве на бланке МВД поступил конкретно к нему. «О, ребята, кого-кого, а уж вас-то мы знаем!» — мелькнуло у Вадимыча в голове. И он вежливо отказался.
Потом еще дважды приходили новые бумаги, со всё более настоятельным предложением услуг. Затем явился и уполномоченный — прозрачно намекал на возможные неприятности. Но Вадимыч остался непреклонным.
Звать его так, по отчеству, — уважительно и как-то по-домашнему, — девчата-сотрудницы стали чуть ли не с первого появления в ателье. Был тогда он совсем еще молодым парнем, не умел командовать — просто хмурился, будучи чем-то недоволен, и брался исправлять напортаченное кем-нибудь из вязальщиц своими руками.
Словцо «хозяин» в отношении тех, кто формально всего лишь заведовал, бытовало в народе неспроста. Ведь такой человек, «шеф» и «балабус», делал, по сути, всё основное — «слева» доставал сырье и туда же, «налево» сбывал неучтенную продукцию. При этом каждый из задействованных в деле получал свою долю. А вот рисковал свободой и нажитым добром он один. Наверное, поэтому все в ателье, не возразив ни словом и не торгуясь, уступили Вадимычу однажды свои ваучеры, сделав хозяина названного — владельцем. И никто не ушел.
Товар, который с руками отрывали на сторону, им куда как выгоднее было продавать самим. Вот и решили из ателье, расположенного на центральной улице, сделать магазин, а производство — несколько вязальных машин — переместить на базу строителей. Те в накатившей экономической неразберихе первыми остались без заказов и сдали в аренду помещение — то, которое раньше всех прочих оказалось ненужным. А именно — зал собраний.
Вадимыч молча отдирал пришпандоренные намертво к паркетным полам ряды кресел. Нанятая бригада, следуя его примеру, тоже упиралась на совесть. Затем они выдолбали пробоину в стене, через которую краном подали с улицы на второй этаж тяжеленные машины. Закладывая пробоину, Вадимыч опять же первым взялся за мастерок. Так, никем не помыкая и почти не делая распоряжений, трудяга-шеф в считанные дни перебазировал и заново запустил производство.
Пошла работа. Первым открытием для Вадимыча стало то, что, оказывается, самым дорогостоящим в процессе организации магазина станет товар, представленный на полках и стойках с плечиками. Ведь там, под рукой у продавщиц, должны находиться все выпускаемые модели всех расцветок и отнюдь не по одной штуке в каждом размере. А еще его неприятно удивило, что деньги, истраченные на товарный резерв, становятся, по сути, навсегда замороженным вкладом. Ибо, продав что-то нынче, шеф и его команда завтра же с утра пораньше должны были заполнить точно таким же, как то, что ушло, все опустевшие ячейки.
Без малого год, подзатянув пояса, экономили на всем ради накопления магазинных запасов. А те, за счет появления новых моделей, разрастались и разрастались. Но вот в одно недоброй памяти утро хозяину позвонила Виктория, открывавшая магазин, и срывающимся голосом сообщила о краже.
Вынесли, а точнее сказать — вывезли (в руках такого количества не утащишь) всё подчистую. Решетку из арматурин, толстых, как большой палец Вадимыча, вырезали в оконце тыльной стены чем-то наподобие ножниц с электроприводом — таких, какие бывают у спасателей, что разбирают завалы. Стало быть, приложил руку народец умелый и оснащенный. Спокойно орудовали хлопцы, как у себя дома. И не захочешь, а вспомнишь прозрачные намеки уполномоченного из органов.
— Я без вас не решилась, — сказала Вика, с появлением Вадимыча немного пришедшая в себя, — но надо бы скорее в милицию!
— Тебе мало того, что уперли? Хочешь, чтобы мы еще и с ментами поделились?
— В смысле? — не поняла она.
— В том самом, — невесело ухмыльнулся хозяин, — что они не за этими, — указал на зияющее оконце, — помчатся, а полезут к нам на производство. С переучетом. А там у нас, сама знаешь, грехов, как на собаке блох. Скажем спасибо, если откупимся, отдав столько же, сколько здесь ухнуло…
Он никогда не умел облегчать душу, жалуясь кому-то на невезуху. Поэтому и супруге не сказал о неурядицах. В первую очередь — супруге. Зачем? Помочь она ничем не поможет, огорчишь попусту — и ничего больше. Уходил на пустырь, выкроенный у города большим треугольником железнодорожных путей, пустырь его детства, — и там бродил, выдыхая, изгоняя из себя, как похмелье, тяготы неудач.
Там же, вышагивая вдоль лысой супесной колеи, наезженной неведомо какими машинами (их никогда и никто тут не видывал), мараковал он, как станет выкарабкиваться из ямы, в которую только что угодил. И что предпримет, чтобы не подставиться еще раз. Для начала, конечно, замурует наглухо тыльное оконце. А к решеткам, глядящим на красную линию, добавит вязь из сваренных раскройных резаков, оставшихся после снятых с производства моделей. Шведскую резачную сталь, вязкую, тягучую, не перекусишь, как арматуру. Да и ячейки в дополнительной стальной завесе подгадать следует помельче — черта с два к ним тогда подберешься массивным клювом эмчеэсовских кусачек! Остаются уязвимыми только двери. Да, они из добрячего железного листа. И с шипами, под которые высверлены отверстия в стальной раме — не взломаешь, даже срезав шарниры петель. Но вот замки — замков, с которыми не справились бы умельцы, не существует. Если не перенять что-то из старинных уловок. Таких, к примеру, как засов, передвигаемый ключом с западающим клювиком…
Горечь от потери исподволь притухала, скрадывалась, уступая планам необходимых действий, а вместе с ними к Вадимычу возвращались привычное равновесие и бодрый настрой. Само собой пришло в голову, что обезопасить от возможных посягательств следовало бы и производственные площади. И подумалось, что, когда он управится там, самой незащищенной останется генеральная денежная заначка.
Сбывая партию продукции кому-то из оптовиков, он получал битком набитый пачками купюр пластиковый пакет, который привозил вечером домой, вываливая содержимое в картонный короб из-под купленного недавно кухонного комбайна. Скапливалось иногда столько, что короб переполнялся. Но бывало, что и полностью пустел — когда проводились закупки расходных материалов или когда раздавались конверты с зарплатой.
При всем при этом забраться в квартиру было куда как проще, чем в магазин или рабочий цех. «Слона-то я и не приметил!» — воскликнул про себя Вадимыч.
Нужно было без промедлений что-нибудь придумать. Но что? Городить и здесь решетки с засовами? И тем самым оповестить всю округу, что в доме завелось нечто ценное? Нет, он давно уже и твердо знал, что безопаснее всего носить большие деньги в самой затасканной сумке, а того лучше — в открытой авоське, завернутыми в старую газету.
Он бродил вдоль колеи — и думал, думал… Как на грех, днем дома никого нет: они с женой работают, сын то в школе, то на тренировке. А что, если… И тут к нему пришла мысль о собаке. О надежном, способном постоять и за себя, и за хозяйскую кубышку псе.
Тут, конечно же, ему не мог не вспомниться Гарик, бывший одноклассник и завзятый собачей, который обитал неподалеку, в частном секторе, приторговывая щенками. Разводил Гарик всё больше волкодавов.
— Себе планировал оставить. Еще одну пару планировал завести. Но если ты просишь…
Гарька не лукавил. Он со школьных лет отличался наивной, чем-то смахивающей на собачью, простотой. И одевался всегда во что-то ношеное, застиранное, — в чем было не жаль ходить за зверьем и обниматься с ним же.
Двор, истоптанный тяжелыми лапами, пустовал. Порознь, в отдельных вольерах сидели взаперти, недружелюбно поглядывая на визитеров, песьи папа и мама. Желая вывести идеального охранника — а на них как раз таки небывало разохотился тогда спрос — Гарька экспериментировал, следуя собственному замыслу и сводя породу с породой. Сейчас от алабая с родословной в полтора десятка колен и ничуть не менее родовитой сенбернарши у собачея из всего распроданного выводка оставалась одна-единственная девочка, которой, правда, в отличие от именитых родителей, не полагалось никакого паспорта. Ибо помесь, составившая ее кровь, не соответствовала ни одной из пород, признаваемых людьми. Будь ее отец кавказцем, она с гордостью звалась бы московской сторожевой, а так…
Однако формальная беспородность ничуть не уменьшала долгий перечень исключительных собачьих качеств.
— Психика — просто редкостная! — с чистосердечным сожалением — жаль отдавать! — делился Гарик. — Да, девка! А ты, как и все чайники, хотел бы пацана? Да, пацанов можно надраконить против всех соблазнов. Но на запах девчачьей течки он уйдет, как под гипнозом. И — кранты… Эх, чего не сделает девка! Они, девчонки, и умней, и верней! Дашка, ты где? — кликнул Гарька.
Вадимыч повертел головой. А собачей позвал уже ласково:
— Дашуня!
Из дальней части двора, находившейся за домом, выскочила, уже успев разбежаться, яркая рыже-коричнево-белая собачья особь — юная и красивая, как игрушка. В ее внешности не было ничего от родителя-среднеазиата. Расцветкой, висячими клапанами ушей, разношенным ботинком мордахи она была стопроцентной сенбернаршей. Только короткошерстной, из-за чего все мышцы ее крепкого длинного тела играли, словно напоказ, делая собаку похожей на маленькую львицу.
— Сколько ей?
— Четвертый месяц пошел. Учить почти уже ничему не надо — от старших всё перенять успела, такая умница!
Умница сидела — выжидательно и собранно. И взгляд ее привлекал внимание двойственностью: он был одновременно влюбленным в хозяина и холодно-равнодушным к чужим.
— Ничего не боится! — утверждал Гарька. — Но и никого первой не обидит. И не бойтесь ласкать, не заласкаете. Наследственность в ней правильная. Правильная наследственность! Хотя и беспаспортная. На родителей все документы дам, а ей — не положено…
До машины Антон, десятилетний сын Вадимыча, отдуваясь, волок Дашуню на руках. И дома не отходил от нее ни на шаг. Супруга к новому члену семьи тоже отнеслась с симпатией.
Все они в этот вечер только тем и были заняты, что старались развлечь и поуютнее устроить новую жилицу. А ночью, когда разошлись по комнатам, она поднялась со своей подстилки в прихожей и какое-то время бесцельно бродила по коридору, то останавливаясь, а то вдруг снова неуверенно или торопливо цокая по паркету. И вдруг скульнула — робко, будто пробуя голос. А потом расплакалась, по-собачьи разрыдалась, перейдя на вой.
Никто не спал. Мальчишка первым выбежал из своей комнаты и, забрав Дашку в охапку, понес на место. Гладил, а она всё плакала. Потом утянул к себе в постель. И там всё успокаивал, пока они не уснули в обнимку.
Прижилась она очень быстро, за день, в чем-то — денька за два-три. Кушала с отменным аппетитом, который ничуть не портили разные «мынтусы», выпрашиваемые ею на кухне в период готовки и за общим завтраком и ужином. Она всего лишь скромненько сидела у стеночки — клянчили только ее глаза и длинные, сосульками, слюни, свисавшие из-под чемоданных губ. Мощь и обилие сосулек говорили о Дашкиных вкусовых пристрастиях. Здесь вне всякой конкуренции были оладьи — желательно погорячее (этого ей, конечно же, не давали) и посвежей.
Питанию соответствовал и рост. В холке она тоже подрастала, однако не столь заметно, как увеличивалась в объемах и в длину. Пребывая в движении только на прогулках с мальчиком и нечастых — с Вадимычем, она постепенно обретала мускулистость фанатичного качка и с каждым месяцем всё больше становилась похожей на львицу.
Свое детство Дашенция проживала быстрее, чем взрослел Антон, вследствие чего стала считать себя в их тесной семейной стае главнее ребенка и по-своему начала прилагать усилия к его воспитанию. С отроческим азартом он командирствовал над ней, а она, хитрюга, безропотно подчинялась. На прогулках. Зная, что, если там она не станет его слушаться, ее некому будет так часто водить на улицу. Но дома, в особенности при взрослых, она нарочито игнорировала Антошкины команды, ожидая распоряжений, сделанных старшими, и с показным прилежанием следуя указаниям Вадимыча или кормилицы-хозяйки.
Она насупленно поглядывала на мальчишку, когда его при ней поругивали либо делали ему замечания, — тем самым посылая упрек неслуху еще и от ее, собачьего имени. Последнее проделывалось ею с каждым разом всё выразительнее и всё чаще сопровождалось негодующими телодвижениями. «Да что ж это такое! — вещало всё Дашино возмущенное обличье. — Ну как же так можно себя вести!»
При этом она любила мальчика больше, чем всех других, играла с ним больше, чем с кем бы то ни было и, заступаясь за него на улице, не задумываясь, отдала бы жизнь.
И все-таки никуда не уходило и соперничество за место в общей стае.
Однажды, когда Антон, надутый, сидел на диване с низко опущенной головой и настырно огрызался в ответ на замечания матери, собака с миной благородного возмущения приблизилась к нему и, разинув пасть, вдруг оказавшуюся непомерно огромной, забрала в нее всю его голову. Правда, это было проделано с такой влюбленной мордой, что даже мама, сидевшая рядом, не испугалась — было понятно, что Дашка намеревалась лишь вразумить, ничуть при этом не причинив вреда.
Но отрок проникся. И впредь воздерживался от слишком явных «выбрыков».
С удивляющей регулярностью собаку проведывал Гарик. Поначалу словно бы инспектировал — достаточно ли комфортно ее устроили. И всегда в качестве своеобразного гостинца приносил ей порцию ласки. А потом все члены семьи стали замечать, что он и сам скучает по тому же самому. Встретив их на улице, он, в затрапезном своем одеянии, плюхался на колени, чтобы обнять свою бывшую львицу, и с выражением счастья на лице принимал облизывания.
Когда Дашке исполнился год, в самый день ее рождения Гарик привел к ним в дом, по предварительной договоренности с Вадимычем, некоего Мазохиста, который подрабатывал ролью «чужого» при обучении собачек охранным навыкам.
— Странная какая-то кликуха, — покачал головой хозяин.
— А он любит, — посмеиваясь, пояснил Гарька, — чтобы его кусали побольней!
Дашку оставили одну в квартире, к чему, собственно, ей было не привыкать. Затем, — на достаточном отдалении от дома, чтобы она не слышала, — Мазохисту вручили ключи. Оставаясь в своей обычной одежде, он лишь натянул на левую руку муфту из ватного, в три слоя, рукава.
— Хотя бы еще куртец защитный накинь, — посоветовал ему Гарька. — И штаны бы не помешали. Не куда-нибудь идешь, а к моей любимице!
— Напугал! — надменно парировал профессиональный «нехороший человек».
— Ну, сам смотри, — не стал спорить собачей. — Только потом, чур, без разговоров!
«Чужой» крадучись поднялся по лестнице. За ним, на цыпочках, прошли поближе к лестничной площадке Гарик и Вадимыч. Изображающий роль домушника повозился, орудуя незнакомыми ключами, открыл замок. Потом, настороженно озираясь, приотворил дверь и скрылся в квартире.
Секунды тянулись томительно. «Что там происходит?» — гадал Вадимыч. И тут послышались звуки молчаливой возни. Затем рухнуло что-то из мебели, и с топотом, кряхтеньем, сапом незримая куча мала покатилась к выходу. Дверь турнули так, что та, распахнувшись, оглушительно бабахнула по углу проема. Пятясь, с удивительным проворством вылетел на площадку Мазохист и в мгновение ока пересек ее, врезавшись спиной в стену. На нем висела… нет!.. над ним нависала невообразимых размеров лютая зверюга, казавшаяся выше Мазохиста на две головы.
— Что тут у вас такое?! — начальственно шумнул было, выглянув из соседней квартиры, дядь Петя, но тут же мигом запахнул дверь и пришибился за ней, любопытствуя уже в щелочку.
Гарик, а за ним и Вадимыч бросились к собаке.
— Назад! Сидеть! — гаркнул Гарька и властно рванул Дашку за ошейник.
На удивление легко она подчинилась и, отступив от нарушителя границ порученного ее присмотру места, послушно уселась. И сразу, будто в сказке, уменьшилась до обычных своих размеров.
— Погладь, похвали… — шепнул Гарька.
Вадимыч присел, стал гладить охранницу, приговаривая ласкательные слова. Спустя какую-нибудь минуту недавняя вздыбленность улеглась, словно Дашку всю прогладили утюжком, и она уже окончательно обрела вновь свое человеколюбивое и безобидное сенбернарское обличье.
— Кости целы? — участливо поинтересовался Гарик у Мазохиста, имея в виду руку под защитной муфтой, побывавшую в Дашкиной пасти.
— Пошел ты знаешь куда!.. — с ненавистью прошипел тот.
— Я же говорил — оденься!
— Она бы тогда меня, неповоротливого — еще быстрей… Предупреждать надо! Знал бы, что тут такая натасканная псина, так в дом этот ни за что бы не полез! А то — как в клетку…
— Натасканная? Да ты глянь: ей годик всего-то! Сегодня как раз стукнуло!
— Да ну вас! — разобиженно отмахнулся Мазохист и двинулся вниз по лестнице, придерживая здоровой рукой пострадавшее предплечье.
Для вечно захлопотанного Вадимыча лето — как и прошлое, и позапрошлое — наступило нежданно-негаданно. Но лето — это еще бы ладно, а вот как быть с обещанной домашним поездкой к морю? Он так привык за всем в работе присматривать сам, что и представить себе не мог, как в этом случае управятся без него. И вдруг, смекнув, чем можно отговориться, с притворным сожалением объявил, что поехать и на этот раз у него вряд ли получится.
— Это почему еще?! — с места в карьер завелась супруга.
— А Дашка? Куда ее-то?
— Для Дашки, — победно ухмыльнувшись, парировала жена, — есть Гарик. Пускай она поживет у папы с мамой пару недель, проведает родственничков!
Гарик с воодушевлением согласился принять свою любимицу на постой. Даже денег не взял, предложенных ему на покрытие расходов по кормежке. Но когда, вернувшись с югов, Вадимыч и исскучавшийся по Дашке сынишка подъехали к собачею на машине, чтобы забрать свою сенбернаршу, Гарик торопливо, виноватым голосом поддакнул:
— Да, да, поехали, заберем! Это за городом, у предков моих на даче.
По дороге стал рассказывать:
— Веришь — никогда с таким не сталкивался, даже подумать не мог…
— С чем не сталкивался? Да говори ты, не тяни!
— Вы уехали, привел я ее, пустил освоиться во дворе, вспомнить былое… Потом открываю вольер, выпускаю ее мамашу. Радуюсь, как дурак. Праздник, думаю, сейчас будет у зверья, такая встреча…
— И что? — в нетерпении воскликнул Вадимыч.
— Видел ты ее, когда она Мазохиста чуть-чуть не удавила? Так вот, мамаша ее в десять раз страшнее сделалась. Да как ухватит доченьку свою любимую за морду, как давай ее трепать! Я кричу: «Рена! Рена!..» Какая там Рена! Насилу лопатой дочку от мамаши отбил. Хорошо еще, лопата под руку подвернулась, а то не знаю, что вообще от Дашки бы осталось…
— И сильно покалечила? — обмирая душой, проговорил Вадимыч.
— Увидим. Сам неделю уже там не был. А оно ж все-таки подживает…
Дашка, угодливо размахивая хвостом львицы, вышла к ним потерянная и смущенная. Будто не знала, примут ли ее теперь обратно, такую уродину… Шрамы от заживших почти полностью ран смотрелись на собаке лишаями. Всю ее голову, всю морду покрывал лишайный этот узор. Кое-где еще виднелись подсохшие темные струпья. Ухо Дашки было разорвано, как и веко на правом глазу, что придавало ее внешности какую-то пиратскую кривоватость.
— Если что, — словно упреждая возможные упреки, поспешил Гарик, — если что, я тебе деньги, которые за нее, верну. Мои уж снова привязались, жалеют отдавать…
— Ну, что ты! Как это! — отверг Вадимыч. — Мало ли что случается… Какая бы ни была, а она наша. Правда, сынок?
А сын в тот же день уже расписывал в красках дворовым приятелям, в каких ужасных сражениях участвовала его Дашка и как героически побеждала. Впрочем, щекочущей тщеславие привилегии прохаживаться с собакой, ведя ее на поводке, Антон был лишен. Лишен уже давно, сразу же после опыта с Мазохистом. Члены семьи тогда воочию убедились, в сколь грозное существо способна превращаться их охранница, будучи разгневанной.
Гулять выпадало Дашке теперь только с Вадимычем. И очень скоро произошло событие, подтвердившее обоснованность таких ограничений.
Уставший на работе глава семьи вел собаку к заброшенной стройплощадке, где Дашка привыкла управляться со своими нуждами. Туда наведывались со своими питомцами многие, и было совсем неудивительно встретить там молодого человека лет тридцати, изнуряемого болезненной какой-то худобой и с подозрительно возбужденным взглядом. При нем был серый, царственной осанки дог — высокий, лениво-упитанный и с беспокойной, как и у хозяина, ненормальщинкой в глазах.
Вадимыч сперва помалкивал. Он и в добром расположении духа не очень-то жаловал всегда предсказуемый трёп собачников, а уж будучи выжатым за день, как лимон…
— Бойцовая? — разглядев Дашкины шрамы, бросил встречный с характерной развязностью, отчего Вадимычу подумалось: «Наркоша…»
— Нет, несчастный случай, — ответил он, желая отвязаться, и шагнул в сторону.
— Не гони! А то я не видал бойцовых! — неожиданно возбудился «наркоша». — Слышь, а давай их стравим!
Вадимыч счел за лучшее не отвечать, понимая, что всё сказанное обернется зацепкой.
— Пойдем! — позвал он Дашку, которая с подозрительно отсутствующим видом разглядывала навязчивого говоруна и его раскормленного пса.
— Зассал? — бросил «наркоша», беря «на слабо».
— Выбирай слова, сопляк! И разуй глаза — она девочка, твой не станет с ней воевать.
— Мой? Да моему один хрен, кого рвать в клочья! — и говорун уськнул, ткнув растопыренными пальцами в загривок своему псу:
— Возьми!
Дог, из глубин утробы рыкнув громоподобным басом, тут же кинулся в драку. Он налетал сбоку, и Дашка, и без того ниже его на полторы головы, разворачиваясь, нырнула к нему под грудь и оттуда бодающим движением подбросила кобеля в воздух. Заваливаясь на сторону, он оторвался от земли всеми четырьмя лапами и, пребывая в полете, был пойман противницей за ляжку задней ноги. Она ухватила высоко, у самого паха — за место изнеженное. И так основательно ухватила, что плоть кобеля заняла всю ее пасть.
Стремясь выдрать клок мяса, угодивший к ней в зубы, Дашка неистово мотала головой из стороны в сторону. А дог, громадный, но беспомощный, весь трепыхался в конвульсиях и вопил по-человечьи — то истошным дискантом, то басом.
— Назад! Сидеть! — непроизвольно подражая Гарьке, крикнул Вадимыч и, сам перепуганный не на шутку, рванул за поводок.
Разочарованно порыкивая, Дашка выпустила изжеванную ляжку врага и села — взъерошенная, готовая снова ринуться в бой.
— Ты что сделал с моей собакой? — едва опомнившись, заорал зачинщик с возмущением невинно пострадавшего. — Ты знаешь, сколько она стоит?!
— Валил бы ты по-тихому, — процедил сквозь зубы Вадимыч. — А то как бы еще хозяину не схлопотать от хозяина…
Домой они с Дашкой возвращались мимо забора, на котором восседал заносчивой повадки кот, одаривая мимо идущих высокомерным взглядом. Собака ступала, не поднимая головы, и они уже почти миновали наглого соглядатая, когда она, подброшенная вдруг неведомой силой, взвилась выше кромки забора, лапой сшибла кота на наружную сторону и поймала его, кувыркнувшегося в воздухе, клацнувшей, словно капкан, пастью. Приземлившись, выплюнула бездыханного, с переломленным хребтом спесивца, и как ни в чем не бывало продолжила свой путь.
— Всё! — только и смог сказать Вадимыч, когда они свернули за угол. — Больше ты у меня без намордника — никуда!
Его дело набирало и набирало обороты, а база строителей, у которых он арендовал производственные площади, всё заметнее впадала в запустение, как и соседствующий с ней, отделенный ржавой сеткой ограды детский садик, стоявший с выбитыми окнами. Вадимыч занимал уже весь административный корпус, в зал собраний которого втаскивал, было время, свои машины, и теперь вел переговоры о том, чтобы выкупить это строение. Ему же, в свою очередь, предлагали всю площадку — с боксами гаражей, складами и проходной, на которой он всё реже замечал вахтеров.
Прибрать под себя всю строительную базу целиком у него пока не хватало силенок, и всё мучительнее донимало его, что цех, в который он завез недавно несколько новых машин, где скопилось столько дорогостоящей пряжи и где бывает так помногу готового товара, — ночами остается без присмотра.
