Валерий Петков
Хибакуша
А уже летели и ехали врачи-гинекологи к месту аварии, срочные меры принимать. Всем беременным до трех месяцев – аборт. Скрытно, без громких заявлений. И гнали эшелон со спецназом запаса ПрибВО, чтобы охраняли они будущих ликвидаторов, а попросту – зэка. Однако отказались спецназовцы наотрез, пусть, мол, «ВВ» этим занимаются, «высокая вышка», Внутренние войска. И отпустили грозную силу, только приказали в случае острой необходимости явиться незамедлительно.
Так тоже могло быть.
А сейчас в ангаре знакомились, но – без списка, узнавали друг про друга. Держаться уже стали наособицу от других, своим подразделением.
Между тем техника задымила, изрыгнула брызги масла, сизое облако из порыжелой выхлопной трубы выстелилось по бетонке перед боксами, затарахтела, затряслась припадочно, но ожила, потом успокоилась, вошла в нормальный ритм.
Ответственное хранение техники закончилось.
Где ритм – там жизнь.
Даже веселее стало немного, наметилась перспектива реального движения.
Ефрейтор Воронин, закоперщик процесса, невысокий мужичок-лесовичок, голубоглазый, ладный такой, вызывающий уважение молчаливой сосредоточенностью, поулыбался довольно.
– Можно ехать, – выкрикнул, руки ветошью обтер неспешно, вокруг услыхали, тоже заулыбались.
– Ну вот – есть у нас свой зампотех! – тоже улыбнулся ротный, фиксой желтой сбоку блеснул.
Три «козлика», ГАЗ-69, завелись быстро, ладный ГАЗ-66, бортовой – тоже не подкачал. Он мне давно нравился, помнил, как на таком возили обед по танковой трассе! Надежный вездеход, маневренный, с хорошей проходимостью.
Незаметно для себя начал я думать об этом.
Пока возились с техникой, старшина получил суточные пайки в серых картонных коробках. Это уже в эшелон. Стали грузиться.
Команда на выезд поступила ближе к вечеру.
Полковая колонна состояла из нескольких грузовиков, загруженных людьми, и «козликов» командования. Люди в форме облепили БТР, устроились наверху, собрались прокатиться с ветерком, но не тут-то было. Передвигаться надо было по городу, всех с брони согнали в грузовики, старших по бортам выкликнули. Приструнили.
БТР покатил под горочку, метров тридцать вправо заворачивать начал, но перед подъемом неожиданно заглох. Дернулся в необъяснимой конвульсии и встал, потрескивая согревшимся нутром.
Колонна стала его объезжать, скучилась, застопорила движение. Воронин попытался завести.
– Не мучай животное, – сказал Петр.
Ротный куда-то умчался. Вскоре приехал тягач. Натужно ревел, с трудом маневрировал на узкой дороге, дымил нещадно, но отволок БТР в часть. Возле бокса его припарковали. Оставили одиноким памятником на пустом пятачке.
Отъехали немного от КПП части. Вниз и вправо красиво изогнулась лесная дорога, запетляла по склону холма, к большому шоссе мимо редких сосенок. Сумерки скорые опустились.
Посовещались отцы-командиры. Колонна уже уехала на станцию. Здесь же остался ротный «козлик», Петр за рулем, я, двое рядовых.
Воронин, раздосадованный коварством техники, которую, казалось бы, уже приручил, то закатывал, то вновь застегивал рукава гимнастерки, пропахшей соляркой, сам того не замечая, кряхтел, пытался рассказать глухим голосом, в чем там проблема была. Переживал.
– Ладно! Будет тебе страданий! – повернулся Петр. – Сдохла, и ладно! Железо есть железо. Не взорвались – и то хорошо. Хрена ли об нем страдать!
Выехали на трассу. Окна приоткрыты, ветерок.
«Как там мои сейчас? – подумал я. – Ни позвонить, ни сообщить. Наверняка волнуются…»
Если посчитать от первого курса, я в этом городе почти два десятка лет. Жена и дочь родились здесь. Это уже и мой город. Мы устроились в нем уютно, радостно, и от этого становилось хорошо, но тревожно. Вспомнил мягкое касание рук жены, и захотелось заорать в окно, чтобы город проснулся от моей необъятной радости:
«Мне здорово! У меня есть две любимые девчонки! Мои девчонки! Я один, но мне не одиноко. – Засмеялся. – Когда теперь свидимся? Никак не раньше сорока пяти суток».
И погрустнел враз, задумался…
Петр глянул сбоку внимательно, промолчал.
Телефон еще тестю не поставили. Жаль, все обещают ветерану. Кому бы еще позвонить? Через кого передать? Ночь. Переполошишь… Может, и не так оно страшно на самом деле? Чего будоражить, ведь толком ничего не известно.
Город мимо пролетал в конопушках пляшущих пятен вечернего освещения сквозь молодую листву. Переулками окраины доехали до станции. На отшибе стоял эшелон, у погрузочной аппарели. Слева-справа – гаражи металлические, зеленые, чуть впереди – забор стадиона. Вышки чернеют, высоченные, вперед наклонились, словно под ноги смотрят.
Я буду вспоминать, когда буду ездить в Зону, смотреть на загоризонтную антенну «Чернобыль-2». Ажурную, метров пятнадцать высотой. Видную издалека.
Сейчас вышки были незрячими, бесполезными без включенных ламп.
На платформы грузили технику, полевые кухни, в теплушки заносили новые, белые, занозистые доски, сколачивали нары в два яруса. Слева и справа от дверей. Вагоны старые, расхристанные, изрешеченные долгой службой в непростых условиях, темно-коричневые в жидком свете пристанционных фонарей. Такие в последний путь отправляют – если уж на списание, то и не жалко.
Электричка промчалась последняя со Старого взморья. Высвистнула тонко, пронзительно, испуганным зверьком, окна освещенные смазались в одну желтую полосу. Редкие люди к окнам прильнули, любопытничали – что-то там, в стороне от станции, творится? Да толком ничего так и не поняли.
– Спи спокойно, страна… Спи спокойно, страна… – отзывалось из темного провала теплушки, третьей от края – без локомотива неясно, где голова состава, – накладываясь на перестук уносящейся электрички. «Спи спокойно, страна…» – вертелось в усталой голове.
Хотелось спать и есть одновременно…
Я выжидал, чтобы ротный остался один, но все время вокруг него вертелись люди, технику крепили на платформах, бревна в распор, проволока многовитковая, каленая, мягкая, перекручивалась ломиком в середине, белела, как пальцы, сжимающие на пределе большой груз. Ехать предстояло далеко.
Тут же был и командир второго взвода, бригадир стивидоров из морского порта – Егор Кондратюк. Смешливый, голова круглая, стриженый, хотя и лысеющий заметно. Без пинков и понуканий профессионально руководил погрузкой, удивлялся непониманию очевидного, а то и просто бестолковости отдельных бойцов.
Но люди-то – разные.
Ходил вразвалку, везде успевал, пилотка под левый погон втиснута, только остатки светлых волос приглаживал большой ладонью, если что-то делалось не так, и показывал, как надо, как лучше. Складно это у него получалось, без нажима. Сутулился немного, от постоянной физической работы, должно быть, или из-за высокого роста, все посмеивался незлобно, и на него не обижались.
Я понаблюдал. Потом не удержался, отозвал ротного в сторону:
– Куда путь держим, командор?
Бармин взгляд выдержал, чего-то там отыскал в карих моих глазах, сказал тихо:
– Чернобыль. Дозиметры во-о-он там, видишь, – показал глазами на зеленый, маркированный черными трафаретами ящик в глубине теплушки. – Точно станцию не назову. Где-то невдалеке будем выгружаться. Только молчи пока. Такая установка. Можем людей не собрать. Тут химиков-то раз-два. Испугаться могут, запаниковать. Там-то мы на месте определимся.
«Вот черт! – думал я лихорадочно. – Может, добежать до тещи? По короткому пути срезать, мимо металлобазы, через дворы – полчаса в одну сторону… Поздно, ночь. Явно спят. Может быть, и мои там заночевали? Рискнуть? Предупредить ротного, чтобы не было самоволкой… И скоренько – мухой! Нет! Не стоит! Долгие проводы – лишние слезы!»
И уже начинал жалеть, а позже и вовсе казнил многократно себя за эту нерешительность.
– Ты-то как? – спросил ротный.
– Что?
– Ну… со службой-то как у тебя? – Глянул пытливо: – Знаком или так, слыхал только?
– Да так… то в артиллерии, то в кавалерии. Сам знаешь, как в военкоматах дело поставлено. Один ящик с личными делами на столе, только руку протяни, а другой на шкафу. Так из какого ящика личные дела чаще вынимают? Чтобы жопу с табуретки не приподнимать лишний раз! Вот я из того ящика, что на столе.
– Сурово! Ну, я с военкоматскими маневрами не знаком, – сказал ротный.
– Да и мне бы их пореже видеть. Лучше скажи – там-то что? В оконцовке… по прибытии? Писец голубой – или белый? Какой?
– Да кто же это знает? Писец – он и есть писец, независимо от масти. Доведет командование до личного состава. В свое время и узнаем. – И по плечу хлопнул крепко, аж пыль вспорхнула коротко, засмеялся нервно худым лицом, фиксой в темноте блеснул, точно лезвием. – Но, похоже, кашу завари-и-или! Физики-теоретики, экспериментаторы-инженеры!
– Чем больше дров наломаешь в этой жизни, тем жарче будет в другой, – сумничал я.
– Я не поп, не скажу точно! – сказал ротный.
Хорошо ему! Так вот – просто и ясно! А хоть бы и неясно… опасно! Ну, что бы ты сейчас сделал, узнав, что там реально творится? Ну что? Столько вопросов, на которые боишься искать ответ. Не всегда знание во благо!
– А вот и наш «профессор»! Знакомься! – сказал ротный радостно.
– Гунтис Орманис, – представился старший лейтенант в мешковатой форме «с филфака на фронт». Плотный, невысокий, веселый пушок на голове просвечивает – фарами машины мелькают на погрузке. Лет ему точно за сорок. Глаза светлые, внимательные и добрые, впрямь – «учительские» глаза. – Командир первого взвода.
– Петраков Владимир. Заместитель.
– Ну что? Вперед на войну, мужики? – улыбнулся Гунтис. – Смерть нуклидам!
– Без вариантов, – сказал Бармин.
* * *
Начало светать. Робко, неуверенно. Тьма внешняя сменилась белым днем, тьма внутренняя стала плотнее, но это было не обычное перетекание цветов, а рваные проблески вперемешку, местами – серое забытье.
Серость сгущается перед мраком.
Вчерашнее обустройство открылось во всей красе – нары, сапоги под вещмешком, голова – сверху. Шея ноет, будто врезали по ней ребром ладони. Резкий запах свежей кирзы уже не раздражает. Позабытый, но знакомый со срочной службы.
Ватные матрацы. Туловище, одеревенелое от сквозняков из всех щелей.
С вечера пилотку натянул на уши, синим одеялом накрылся, одни глаза оставил, сжался, ладошки под мышки сунул.
Портянки не снимал. Портянки – гениальное изобретение! Намокли за день – умело перемотал с другого конца, дернул за проушинки, подтянул сапоги вверх, топнул ногой – хорошо! Пока ходишь – сам же и высушишь с другой стороны. Ходи себе дальше, службой наслаждайся.
Кто-то спал напротив, не сняв сапог. Бугристая масса тел лежала рядком на нарах, колебалась беспокойно в такт движению эшелона.
Какой крепкий запах кирзы, самые мощные сквозняки не могут перешибить.
Лежал я с краю второго яруса, почти под самой крышей – покатой изнутри, в серых занавесочках мучной пыли на сгибах. Хрупких, подвижных. Они смотрелись мирно, по-домашнему. Несколько зерен пшеницы увидел на карнизе, под крышей.
Эх, вагоны, вагоны! Нет вам числа! Тьмы и тьмы! В разбеге на одной шестой части суши. Сколько вас, всяких, на разные потребы. Несетесь по воле людей и строгому расписанию МПС, государство в государстве, но всякое бывает, тем более когда такая огромная страна раскинулась от моря до моря. И надо успеть вовремя, не напортачить, люди за этим, жизни. Мало ли кто недоглядел. Они же вживую и не видят, как правило, вагонов-то, сидят у пульта диспетчеры. Так что нечего нос воротить от трафарета снаружи – «Живность». Ну, кому жаловаться на эту бессмыслицу? Нечаянно, а смешно – вот и все! И какой-то смысл уже другой в нашем здесь пребывании.
И вот перевозят они грузы, людей, отдельные частички вроде меня внутри организма по имени Страна. Со всеми ее свойствами особенными. Потом присоединят к другим, похожим, станем массой, превратимся в мощную волну, и погонят ее на прорыв, тушить пожар. Свойства волны, частицы могут меняться. Заранее эту хрень не спрогнозируешь, а тем более – одновременно. Но вот катят в одну точку эшелоны, напрягают, натягивают поверхность ткани жизни грузом разных непредвиденных обстоятельств, заполняют некое пространство.
Объем же бесконечен и несжимаем, и мы, я – уже расположились внутри этого пространства, в некую спираль, механический аналог волны, а те, что просочились сквозь забор части, рассеялись в полной неопределенности, чтобы не стать частью волны, вернутся в состояние спокойной частицы. И вот они с какой-то траекторией проникли сквозь стволы, кусты, и чем больше масса частицы – тем меньше неопределенности ее координат и скорости. И наверняка ведь тоскуют они о содеянном в приступе временной глупости, помрачения, потому что тоже не могут быть одинокими, они связаны с волной, массой волн. С макротелами все ясно. Скорость же неопределенности почти равна скорости света и намного выше, в несколько раз выше скорости проникновения сквозь забор.
Наше движение в эшелоне похоже на скорость света… свечи.
Так вяло думаю об этом. Просто не могу не думать, так уж устроен. О дезертирах вспомнил без злости, не порицая, лишь выстраивая для себя некую теорию, отвлекаясь на абстракцию, пытаясь унять остроту внезапной перемены спокойного, размеренного течения еще вчерашней жизни. Резко вырванный из размеренного наката волны прежних забот, переживаний, жизни – разной, такой замечательной, почти без изъянов, если посмотреть сейчас, с высоты второго яруса нар, оглянуться. Дорога несет меня на гребне, чтобы стал я частицей новой, другой волны. Состав дергается, лязгает пятками железных сцепок, что-то меняется в ритме, отвлекает от грустных мыслей, обостряет в какой-то момент восприятие. Вдруг останавливается вагон, потом снова плавно набирает ход, разгоняется сильно, страшно раскачиваясь в приступе безостановочного наката, будто рассердившись даже на короткую заминку, постепенно перемешивая в моей голове многослойную кашу беспокойных ночных мыслей.
Начинаю обретать массу покоя и растворяюсь в одеревенелости сна.
Или в ожидании покоя массы?
Впадаю в краткое забытье, снова просыпаюсь, свежим, но очень скоро устаю, вяло, почти и не противясь мягкому, настойчивому позыву ко сну, даже тороплю его, понимая, что вот сейчас опять растворюсь в этом состоянии неуправляемой зыби, и понесет меня в оцепенении куда-то без сновидений, уставшего, с чужим, изломанным на жестких досках телом. Эта бесконечная муть анестезировала мозг, желания, впечатления, словно усыпляла перед ответственной операцией, а потом я проснусь уже в другом месте, переход из одного состояния в другое завершится, и я, бодрый, с ясной головой, буду готов для следующих действий, приступлю к их исполнению быстро, с пользой.
Я силился представить порядок этих действий, логически их выстроить, и не мог ничего вспомнить, казнясь и досадуя на себя.
Обрывки вчерашних разговоров, невнятные звуки, обморочное бормотание, вскрики спящих.
Потом вагоны вновь нешуточно разогнались, казалось, вот-вот они прибудут в пункт назначения, но так казалось лишь во сне, ощущения точного времени и места пропали, исказились. Вновь, в который уже раз, останавливались непонятно где, в каких-то перелесках, болотинах, вне городов и населенных пунктов, которые промелькивали редкими огоньками где-то в стороне, отчужденно, вдруг высвечивался коровник длинным рядом огней, как давешняя электричка, и вновь уносились в лес, убаюкиваемые настойчиво качающимся вагоном.
Ночь, тревожная, беспокойная, вершила свою власть, морочила и настойчиво тащила в неустойчивую муть рваного сна. Вдруг спросонья мне показалось, что приехали на Дальний Восток. Промчались через всю страну, слышен шум океана, я все проспал, лежу один в пустой теплушке, а люди куда-то подевались, уехали без меня выполнять важное задание, я страшно волнуюсь, что остался один, это могут расценить как дезертирство, побег, мои подчиненные что-то сделают не так, неправильно, страшно подумать о последствиях, насколько это опасно, я переживаю, и не потому, что отдадут под суд, в руки безжалостного трибунала, а оттого, что не понимаю, как сообщить об этом близким своих подчиненных, ведь я что-то упустил, какое-то важное звено, и все сгинули, растворились неведомо где, а я не смогу показать это место, чтобы было куда прийти и помянуть. Я удивляюсь такой скорой гибели стольких людей, ведь только познакомился, не всех даже и запомнил с первого раза, узнал про них – кто они, как их зовут, а вот так сразу их потерял, жалею об этом до сильного сердцебиения, задыхаюсь, мокрый от пота, вскакиваю резко, смотрю в оконце, подставляю лицо холодному набегу ветра, пытаясь определить, где же мы сейчас, в какой географической точке пространства, хотя это ни на что не влияет, но я все равно высматриваю что-то, ищу подсказку.
Все кажется пустым, никчемным. Пейзаж европейской полосы.
Приподнялся, увидел Гунтиса. Тот стоял у приоткрытой двери вагона, облокотился на перекладину.
Спустился вниз, встал рядом.
Помолчали.
– Как ты думаешь, где мы сейчас? – прокричал, наклоняясь поближе.
– Примерно в районе Могилева. Я только что уровень замерил. Около пятидесяти миллирентген. Представляешь, как там, около Припяти, сейчас?
– Жутковато.
– Я буду бороться до конца, но, как только замечу слабоумие, съем двадцать таблеток и «уйду».
– Ложись спать. Утро вечера мудренее.
Мы залезли на нары.
Выкрики, резкие, ночные, тревожные, сквозь сонную одурь, вскользь, чтобы не вспомнить поутру деталей, а лишь тревожиться от их непонятности. Кто-то выпрыгивал на насыпь, невидимый в темноте, хрустела под сапогами щебенка откоса, с наслаждением мочился, громко пукал, вздыхал, матерился радостно, что удалось такое простое, но жизненно важное действо совершить. А кто не успевал – на ходу это делал, не открывая глаз, продолжая сон наяву.
Шли явно вне расписания, пропускали какие-то срочные грузы, поезда, но потом старались наверстать, мчались во весь опор. Теплушка скрипела, жаловалась, грозилась развалиться стенками по сторонам, как ящик фокусника на столе.
И вновь стояли неясно где.
Я приподнимался, всматривался в который уже раз в приоткрытое оконце, маялся, зная, что ничего там не увижу, вдыхал набегающий сбоку ветерок с запахом лесной зелени и едкого креозота и к утру одурел от движения, внутреннего беспокойства и недосыпа настолько, что стало мне все равно – куда везут, что там будет. Что-то внутри надломилось и застыло равнодушно, словно куст на краю потока – колеблется и не может выйти на берег, а только надеется, что не унесет его бурный поток.
И воронье несется вдоль дороги стаями. Сколько воронья! На всем пути следования. Галдят гортанно на деревьях, сопровождают эшелон. Вроде бы поотстали, но вот – новая стая эстафету приняла, лезут на глаза, черные в темноте на фоне аспидного неба. Прилетели из злой сказки, сеют семена сомнений в дорожные борозды.
И вдруг, невесть откуда, в ритм перестука колес на стыках:
За поездом, как вехи – галки, мелькают, взмахнув крылами верст испуганных, зерно сомнений в борозды дорожные бросают.
Пустота набегающих километров ширилась, освобождая место для чего-то прежде неведомого. Оно возникало бесформенно, туманно, еще не до конца узнанное, из какой-то дали, из чего только лишь начали проступать его жутковатые черты, потому что ничего подобного не было прежде в моей жизни. И апатия уступала место яростной, взрывоопасной, адской смеси безысходности и незнания своего места в том, что двигало сейчас меня, нас всех на самый край обычной реальности, делало ее неправдоподобно простой и оттого особенно страшной в незатейливом начале будущих испытаний. О чем я только мог догадываться, стараясь не смотреть в самую глубину разинувшей пасть ямины, затосковав от бессилия, от плотного своего и полного подчинения сдавившей со всех сторон толпе, от неспособности сделать движение по собственной воле и освободиться, выскочить из железной, но теплой массы стада, пока не поздно и есть еще хоть маленькая возможность спастись, обдирая бока, локти, рискуя жизнью, – но ею я рисковал в любом теперешнем раскладе. Душила злость на происходящее от невозможности его изменить, на свою полную зависимость от присутствия в этом скотском вагоне с диким трафаретом-издевкой снаружи на стенках – «Живность», и потом – в каких-то колоннах, маневрах, маршах, далеко мне чуждых и ненужных, где мое участие кем-то определено как необходимое и непременное, повинуясь внешне, ломая себя внутри, подыгрывая этой неправде, ненавидя лицемерные правила, установленные где-то там, в далеком далеке, какими-то сановными людьми, облеченными властью, чинами, теряя почву под ногами от двойной игры, затевающейся сейчас на моих глазах, и не ведая, сколько времени и жизни отнимет у меня эта «игра в войну».
И кончится все чем?
* * * Я должен вернуться, просто вернуться. И жить. Вот и все. Пусть это будет совсем непросто.
Я явственно припомнил программу «Время» и диктора, дородную женщину с хорошо поставленным голосом. Такие затертые слова, что и не сразу их вычленишь в общем потоке официоза на фоне «шарика», вращающегося за ее спиной, – отвлекающая на себя внимание картинка, обычная юла. Считанные секунды, почти неприметные пылинки, два раза моргнуть.
Пугающе краткой была информация. В самом начале. Я отчетливо вспомнил все.
Запоздало вспомнил.
Воспоминания эти опечалили меня. Я начинал ощущать весь ужас того места, куда меня везли, но почему так мучительно и твердо меня влечет туда? Где нет видимого врага, а есть радиация, и одна мысль о ней уже сейчас ломает изнутри, бросает в противоположные, полярные состояния.
Каким длинным был сейчас эшелон на пути к той неведомой правде, которую еще предстояло узнать, и так стремительно, неумолимо мчался он к черте, которая могла перевернуть, исковеркать мою дальнейшую жизнь… жизнь близких…
И бросить страдать, изломанного и не нужного никому.
Господи, как же я люблю своих девчонок! Что-то еще уплотнилось во мне, расширяя грудную клетку невероятно, упиралось в ребра, прерывая дыхание. Как здорово, что вы у меня есть, такие славные… девицы… ламцы-дрицы. И так приятно сейчас о вас вспоминать, родные мои человечки. Я еще на войну не попал, а уже в плену, Аника-воин. Усмехнулся и сжался, словно изготовился, копил энергию для прыжка, чтобы через пропасть перемахнуть и ничего не поранить.
Я успокоился, словно вместе с переживаниями мусор с поверхности схлынул, появилась ясность, хотя и трудно определить истинную глубину в открывшейся воде: преломляет она многократно, обманывает хрусталик. Ясность еще не во всем, но в чем-то важном.
Прикрыл глаза, вздохнул. Лежал не шевелясь, оглушенный нахлынувшими на меня словами, усталостью, тревожными мыслями, до шумного прибоя в ушах, звона в голове, возникшего острой иглой в глубине сознания. Обессиленный, ощущая, что застыл мгновенно на той игле.
И словно – умер.
* * *
Вагон оказался третьим от головы эшелона, как я и предположил на погрузке. Толпились у перекладины, глазели на проносящиеся мимо пейзажи. Часто курили, посматривая на поворотах в хвост состава, руками махали, что-то выкрикивали случайным людям, что попадали по пути в поле зрения, щурились на солнышке, маялись откровенным бездельем.
Неожиданно, как и все, что делалось в последние часы, встали в чистом поле. И понеслось со всех сторон:
– Обед! Обед… обед!
Высыпали из вагонов, мчались к платформе в середине эшелона. Кособочились на откосе, вязли в щебенке.
Пшенка уже остыла. Кидали ее одним куском в котелки, чай, едва теплый, наливали в крышки. Белый хлеб, вкривь и вкось нарезанный, просыпался атомами сухих крошек.
С голоду показалась каша вкусной, но сухой, горло драла. Выручал чай.
– Жуйте впрок, – уговаривал повар, – неизвестно, когда в следующий раз остановимся, а по вагонам – не разносим. Теплушки, памаешь ли! Тут купе нету! Не предусмотрено.
Светило ласковое солнышко, многие разделись по пояс, кто-то уже прилег на травку, коснулся радостно земли, кто-то кинулся в лес. Затеялся перекур. Группками ходили вдоль эшелона.
Спрашивали друг друга. Вроде со смехом, но тревога просматривалась на лицах:
– Где мы? Долго еще будем ехать?
– Похоже, в европейской части, лес-то вон – смешанный.
– В каком направлении?
– Кажется, на юг катим. Видишь – мох густой? Как учили определяться в лесу?
– Хрена ли на мхи смотреть? Сейчас эшелон развернется, вот тебе и север будет, а не юг вовсе.
– Да всегда так. Потом окажется – за сто километров отъехали! А туману нагоня-я-т! Вояки, че ты хочешь! Че везешь – патроны, куда везешь – тайна!
– Не скажи! Идем явно вне расписания. Вторые сутки заканчиваются, а мы все пластаемся! Худо-бедно, но не стои́м! Если даже на круг взять полтинник в час, уже где-то в Литве должны быть… может, даже к сябрам подбираемся.
Довольно долго длилась остановка, и кто-то уже забрался – не спеша, привычно – в теплушки.
– Слышь, командор, – сказал я, – может, хватит уже в молчанку играть. Начнем людей готовить. Сам же говорил, что тут химиков собрали с бору по сосенке. Чтоб потом собак перед охотой не кормить.
– Вона сколько ты пословиц знаешь! – ответил ротный. Улыбочку изобразил, не понравилось, что зам командира учит.
Не очень был доволен моим советом. Хотя и субординация соблюдена.
Молча прогуливались вдоль вагонов, немного в стороне. Вдруг все пришло в движение, крики послышались, люди вскакивали на подножки.
– Па вагона-а-а-ам! – понеслось со всех сторон.
Эшелон втащил в вагоны людей, попрятал за досками стенок, быстро набрал ход.
Ротный отозвал в сторону Гунтиса, о чем-то с ним тихо переговорил.
В вагоне расселись тесно на нижних ярусах.
– Так! Бойцы. Слушай все сюда, – приказал ротный. – Сейчас будем заниматься боевой подготовкой по теме «Дозиметрический прибор и работа с ним на местности». Усаживайтесь поплотней, лучше слышно будет. Командир первого взвода старший лейтенант Орманис проведет первое занятие по теме применения и работе с дозиметрическим прибором. Пожалуйста, товарищ старший лейтенант. Приступайте.
– Химики есть?
– Да.
– Кто? Руку поднимите. Повыше, так.
– Сержант Варис Метриньш, сержант Гвидо Мелнкалнс.
Покраснели оба, белокожие, белобрысые, вспыхнули оттого, что все на них посмотрели разом. Варис поплотней, Гвидо повыше, стройнее, внешне – моложе.
– Хорошо. Кто еще?
– Я.
– Головка от буя! Представьтесь по форме.
– Сержант Карягин. Андрей Карягин.
– Все? Больше никого? Тоже нехерово! Давно дембельнулись?
– Семь лет, – сказал Гвидо.
– Девять лет, – сказал Варис.
– Семь лет.
– Дети есть?
– Сын, – сказал Варис.
– Холост, – сказал Гвидо и снова покраснел.
– Двое. Пацаны.
– Тогда будет дополнительная инструкция для Гвидо, – улыбнулся Гунтис. – И общая вводная лекция. Такой вот небольшой обзор, я бы сказал, а уж потом – практические занятия. Итак, для начала вопрос – что такое радиоактивность? Это постоянное физическое свойство нашей планеты. Естественный, природный фон в разных частях Земли разный: где-то ниже, а где повыше, – перекрикивал Гунтис стук колес. – Естественное излучение постоянно в рамках небольшого колебания и одинаково действует на население планеты. Поэтому его используют в качестве эталона для сравнения с искусственными источниками ионизирующих излучений. Естественный радиационный фон образуют космические лучи и некоторые полезные ископаемые в недрах Земли. Радиоактивный распад – это самопроизвольное превращение неустойчивых атомных ядер в ядра других элементов, сопровождающееся ядерными излучениями, а именно – испусканием альфа-лучей – это альфа-распад, бета-лучей – это бета-распад, протоны же обладают протонной радиоактивностью, а также характеризуются делением ядер. Основная характеристика радиоактивности – период полураспада, единицей радиоактивности служит беккерель, возможно, кто-то помнит устаревшие единицы – кюри, резерфорд. Радионуклиды с периодами полураспада и полного распада. Нуклон – общее название нейтронов и протонов – частиц, из которых построены атомные ядра. Нуклид – общее название атомов, различающихся числом нуклонов в ядре или, при одинаковом числе нуклонов, содержащих разное число протонов или нейтронов.
Таким образом, разные элементы, примерно двадцать пять их в списке, имеют очень разные периоды распада. Начиная от йода 135-го – до трех дней, стронций-89 – до пятисот дней, цезий-137 – до 300 лет и больше, плутоний-238 – до 864 лет, 240-й плутоний – до 65530 лет и, наконец, 239-плутоний – до 241 тысячи лет!!! Чтобы грамотно отслеживать весь этот букет, нам необходимо ориентироваться на местности. Кроме «карандаша», приборчика индивидуального ИД-11, – он достал из внутреннего кармана белый стерженек с окошком, с приспособой для зацепа, как у авторучки, пощелкал, поднял над головой, – существует целая гамма дозиметров разного назначения и мощности.
Гунтис вынул из ящика другой, поменьше, зеленый – армейский. Отстегнул две металлические защелки, крышку откинул.
– Короче, – засмеялся Геша Лохманов, разбитной сержант, коротко стриженный, немного резкий в словах и движениях, с легкой синеватой тенью вокруг правого глаза, – надо умело накрыться белой простынкой и не спеша ползти в сторону кладбища. Так?
– Между прочим, ты удачно пошутил, в том смысле, что при внезапном взрыве действительно надо накрыться белым и упасть – желательно в ямку, спиной к взрыву. Мы к этому еще вернемся! А пока – хватит балбесничать. Пора делом заниматься. – Гунтис уверенно надел на шею коричневый ремень, крышку дерматинового футляра откинул. – Давайте поплотнее сдвигайтесь, сюда вот, к середине, трудно с грохотом бороться. Перед вами простой и надежный способ спасти жизнь себе и окружающим. Можете мне поверить! В этом вам поможет замечательный дозиметрический прибор ДП-5Б. Сейчас мы изучим его внутреннее устройство, правила пользования и порядок поддержания в исправном состоянии, потому что это может очень сильно пригодиться. – Он говорил и делал руками привычные, знакомые действия, мягкие пассы: ремень прибора на шее поправил, отстегнул крышку, подсоединил кабель… Как-то даже нежно ласкал руками. – Вспоминайте школьный курс физики, разгильдяи! Это может спасти вам жизнь! Без шуток говорю. Прибор предназначен для измерения мощности дозы. То есть с его помощью измеряется уровень гамма-радиации и радиоактивной зараженности различных предметов по гамма-излучению. Мощность экспозиционной дозы гамма-излучения определяется в миллирентгенах, или рентгенах в час, в точке пространства, в которой помещен при измерениях блок детектирования прибора. Кроме того, имеется возможность обнаружения бета-излучения.
Слушали его поначалу не очень внимательно, отвлекались. Вечная скука – гражданская оборона. Сокращенно – «ГрОб»! Потом заинтересованней.
