Валерий Петрович Большаков
Искусник
Валерий Большаков
ИСКУСНИК
ПРОЛОГ
– Ой, пульса нет! – испуганно пищит девушка. – Мы его теряем…
– Молчать! – врывается властный мужской зык. – Сестра – искусственное дыхание! Егорыч – непрямой массаж!
– Есть, командир, – уверенно басит некто третий.
– Ой, фибрилляция!
– Т-твою ж мать… «Утюжки» над сердцем и слева! Быстро!
– Готово!
– Разряд!
Голоса доходили до меня, словно через толстую вату, наплывая медленно, растянуто… Как облака. Облака?..
Всё вокруг затянуто паром или туманом – тусклый свет сочится отовсюду, и не видать в белёсом мареве даже намека на тень.
Я лежу или стою? Не понять. Вишу, может? А что, похоже… Не чувствую под собой ни мягкой постели, ни жесткого стола. Зато всего переполняет совершеннейшее, непередаваемое спокойствие – я равноудален от горя и радости, не ведаю ни страха, ни тревог.
Странно… От холодных касаний дефибрилляторов мое тело должно выгибаться трепещущей дугой, а я застыл, будто в детской игре «Фигура, замри!». Ага, отошел тихонько в стороночку – и слежу извне за потугами врачей…
– Еще разряд! – пыхтит упорствующий Егорыч.
– Хватит, – глухо роняет старший. – Пульса нет.
– Мы его потеряли… – шепчет девушка, поражаясь неизбежному.
Туманец вокруг меня загустевает, как сизая грозовая туча, набухает пугающей чернотой, и свет гаснет.
* * *
Я очнулся от холода. Окоченел совершенно, лежа на твердом и ледяном. Меня с головой покрывала тонкая линялая простыня. Задубевшая рука вяло стянула ее с лица, и я прижмурился.
Слезившимся глазам открылся низкий, ощутимо давящий потолок с выступавшими балками, густо замазанный светло-голубой краской. Сквозь ее натеки проступал грубый сварной шов.
Как рассерженные шмели, зудели, изредка помаргивая, белые неоновые трубки. Глухо подвывала вытяжка, бренча разболтанной крыльчаткой.
«Куда это меня?..» – оклемалась мысль.
В носу защекотало от резкого запаха лизола. Содрогнувшись, я чихнул, и стальное ложе шатнулось подо мною, отзываясь жалобным дребезгом.
«Это не палата… – сомнения пошли в рост, вяло раздувая панику. – Это… морг?!»
Покряхтывая от боли, я напрягся и сел, свешивая ноги. Не мои ноги. Отстраненно, словно вчуже, я выпрямил длинные конечности. Ровные и гладкие – лохматость понизилась. Это плюс. А вот руки… Дрожат, трясутся, еле удерживая мою новую, хотя и поюзанную тушку. Мосластые, но не мускулистые. Это минус.
Я огляделся с пробуждающимся страхом. Отделанное белым кафелем помещение заставлено секционными столами из нержавейки – блестят, как надраенные. Рядом со мной на металлической столешнице пугающе бугрится застиранная серовато-белая простыня с подозрительными рыжими пятнами и черным инвентарным штампом. Уродливые желтые ступни с номерком на пальце торчат наружу.
Наклонившись, чтобы сорвать такую же мерзкую картонку с себя, я едва не рухнул – дико закружилась голова. Дождавшись, пока спадет прилив тошноты и раздраженно отбросив номерок, мелкими рывочками пополз со стола.
«Ух, как меня… – тащились мыслишки. – Не-е, надо говорить: «Ух, как его…» Били кулаками, били ногами, бейсбольными битами дубасили… Или эти деревяшки еще не в моде? Ну, значит, палками охаживали, цепями… Плюсом черепушке досталось… О-ох!»
Босые ступни коснулись терракотовой напольной плитки, стылой, как в глубоком погребе. Челюсти свело, и зубы застучали. Меня всего колотило, но сил, чтобы уйти куда потеплее, не было. Иссякли. Я едва удерживал положение стоя – ноги, того и гляди, подломятся.
Запахнув простыню, как тогу, доковылял до письменного стола у двери, обитой оцинковкой. Под изогнутой настольной лампой веселенького алого цвета развалилась здоровенная амбарная книга, пухлая, как инкунабула, а на полупрозрачной перегородке из зеленоватых стеклянных кирпичей криво висела расписная подложка с тощим отрывным календарем – ни одной странички не осталось. Что, и здесь Новый год? Ла-адно…
Меня целенаправленно шатнуло к большому облупленному зеркалу, висевшему над рукомойником.
– Так вот ты какой, реципиент… – пробормотал я незнакомым голосом, грубоватым и сиплым.
Отразился чужак с узким, симпатичным, в общем-то, лицом, опухшим от недавней пьянки и синяков – левый глаз заплыл, а правый таращился карим зрачком. Нос опух, но не сломан. Хоть какой-то позитив. Зубы… Я осторожно пошевелил занывшей челюстью, ощерился. Хорошие зубы, и целые вроде… Было неприятно шатать их языком – чужие же. Так ведь и язык не мой!
Проведя ладонью по голове, обритой наголо, коснувшись залепленного пластырем шва, равнодушно буркнул:
– Было ваше, стало наше.
Навалившись на створку, я чуть не выпал в гулкий коридор. Под ногами влажно блестел пол, выложенный виниловой плиткой, серой и кирпично-красной. А вот и местное население…
Мне навстречу шагала, переваливаясь утицей, техничка в белом халате, с ведром, помеченным размашистым «ХО», и шваброй наперевес. Узрев покойника, она выронила орудия труда и прижала розовые ладоши ко рту. Не помогло. Тонкий поросячий визг просверлил тишину насквозь.
Не знаю, наверное, в кино это вызвало бы зрительский смех, а вот мне было тошно – и в прямом, и в переносном смысле. Погано.
Из двери напротив, отстучав каблучками торопливую дробь, выскочила молоденькая медсестра – и тоже сомлела, хватаясь за притолоку.
«Зомби, что ли, не видела?» – чуть было не вырвалось у меня, но я вовремя прикусил язык.
– Что за шум? – забрюзжал смутно знакомый голос.
Из-за угла, набычившись, вышагнул могутный доктор – и резко остановился, словно врезавшись в невидимую стену. Побелев, как накрахмаленный халат, он хапал ртом воздух и таращил глаза на «привидение».
– Живой я, Егорыч, живой… – удалось мне вытолкнуть, качаясь у стены. Перед глазами плыла рваная бессознательная пелена, пульсирующая в такт сердцу.
– Н-не может быть… – потрясенно молвил врач, и вострубил: – Сестра, стоять! Не падать! Бегом за главным! Сергеевна, поможешь!
Вдвоем с причитавшей, неумело крестившейся уборщицей, он укутал меня одеялами и взвалил на каталку. Набежали медики, шумно заспорили вперебой:
– Ожил?!
– Не будьте мистиком. Это… м-м… не воскрешение.
– Да мы даже не представляем себе, на что способны!
– Во-во… Замедлил йог сердцебиение до удара в минуту, а врач – ага, летальный исход!
– У нашего пациента могла… м-м… синусовая тахикардия развиться… м-м… сходная с трепетанием желудочков…
Я почти не слушал людей в белых халатах – отогреваясь, впадал в дрему. Глянул, сонно моргая, на двери с суровой табличкой «Патологоанатомическое отделение», скосил глаза – и уткнулся взглядом в ярко намалеванную стенгазету.
Весь набор праздничной дацзыбао: елка, шарики, краснощекий Дед Мороз… И алой вязью выведенное – «С Новым 1973 годом!»
Я попал.
Глава 1.
Горбольница, 8 января 1973 года. Перед обедом
– Значится, гражданин Пухначёв, вы не помните тех, с кем дралися в новогоднюю ночь? – седой, весь какой-то скукоженый и усохший, майор Горбунков выглядел дедушкой из деревни, малорослым старичком-боровичком, но взгляд его был цепок. И еще «гражданин начальник» постоянно орал.
Пожилая санитарка, заботливо суя подушку мне под бочок, шепнула, чтобы я не боялся Степан Иваныча. Так-то «дядя Степа» добрый, просто его на войне контузило. Вот и надрывается, сердешный. Всё боится, что не услышат, а связки у него – будь здоров…
– Значится, не помните! – взревел милицейский чин. – Так-так-так!
Я завздыхал, чуя противный холодок внутри. Терпеть не могу разговоров с компетентными органами – не покидает меня тряская боязнь. А этот еще и акустикой давит, угнетая сознание…
– Говорю же вам – лакуна в памяти! – сказал я прочувствованно. – Да и какая там драка… Вон, даже костяшки не сбиты! Отметелили, как хотели, и ушли. А кто, за что… – мои плечи изобразили опасливое, кривоватое пожимание, лишь бы не разбудить боль в сломанных ребрах.
– Ясно! – гаркнул чин, и усмехнулся, повел седыми усами. – Вы уж извиняйте мою приставучесть… э-э… Антон Павлович. Служба такая! А тута, как-никак, покушение на убийство вырисовывается! Дело серьезное. Уголовное дело!
– Так вы из МУРа? – мои брови уважительно полезли вверх. Вернее, полезла правая бровь, а левая лишь чуть шевельнулась – опухоль на пол-лица спадала медленно.
– А у тебя что, Антоха, и тута амнезия?! – в глубине внимательных рысьих глаз напротив затеплились огоньки подозрения. – Еще одна лакуна, как ты выражаешься?
– Да вы что, Степан Иваныч! – плавно отшатнулся я, ругая себя и пугаясь. Подумав, решил сыграть обиду, а заодно провести зондаж: – Ну да, всякое бывало, но уголовником же не стал!
– Не стал! – отзеркалил майор, намечая прохладную улыбку. – Обычный алкоголик, хулиган и тунеядец! – натруженная милицейская ладонь припечатала плоскую картонную папку с тесемками, кокетливо увязанными бантиком. – Вот он ты, Антоха, весь тута! Понимаю – детдомовец, так не все ж такие! У тебя пять приводов в милицию! – гремел Горбунков. – Две ночевки в медвытрезвителе! Тебя дважды предупреждали об уголовной ответственности по статье 209! Дважды! – его голос лязгнул дверью тюремной камеры: – Учти, Антоха: не устроишься на работу, как только выпишут, загремишь на год в И-Тэ-Ка1 строгого режима! А оно тебе надо?
– Нет, – серьезно ответил я, внутренне ёжась, и честно залебезил: – Можете не верить, Степан Иванович, но теперь «гражданин Пухначёв» совсем другой человек!
– Ну-ну! – усмехнулся в усы «дядя Степа». Посмотрел за мое плечо, и громыхнул ворчливо: – Ладно, отдыхай, а то сестра грозится уже…
Собрав бумаги, майор покинул палату, отделавшись на прощанье сухим кивком, а я обессиленно сгорбил спину.
«Угораздило же меня… – строем поползли мысли. – Даже на попаданца не тяну. Какой-то я… этот… ссыльный иновременец. Ну и сволочь ты, Брут! Хотя… Сам виноват. А Светланка? – вздох отозвался в ребрах. – Какая Светланка, чучело? Еще даже Светкина мама не родилась!»
Опираясь на тумбочку, я встал, подсмыкнул пижамные штаны с пузырями на коленях, и набросил на плечи мягкую казенную курточку. Весь в бинтах, как мумия… Голова обмотана, тулово перетянуто тугой повязкой, колено распухло, левая рука в лубке – перелома нет, но на рентгеновском снимке заметна трещина.
Припадая на здоровую ногу, зашаркал к высокому арочному окну. Лепота…
Могучие хвойные конусы никнут под снегом, по расчищенным аллеям бродят ходячие, «буханка» с красными крестами фырчит к решетчатым воротам… А за деревьями – крыши, крыши… И синеет вдали сталинская высотка.
Москва… Это плюс.
Лоб прижался к холодной двойной раме, словно в «омут памяти» окунаясь. Убранные снегом ели за переливами кривоватых стекол обратились куцыми пихточками. Мгновение – и я снова в редакции…
…Вёрстка близилась к концу, и натянутые нервы помаленьку отпускало – «ИнДизайн» почти не сбоил (пальцы стыдливо стукнули по дереву).
Я чуток подсинил белое поле газетной полосы, разбросал по нему бледные тени опадавших снежинок, а поверху наложил текст. Шарик подвесим, кудряшку серпантина расплетем… Поздравилку «С Новым 2021 годом!» шрифтом повычурней наберем…
– Так пойдет? – я с опаской откинулся в валком, шатучем кресле, обозревая экран монитора.
– Ну-у… – главный редактор повел носом, как истый ценитель. – Вчерне, – сказал он осторожно. – Знаешь, что? А дава-ай… А давай выставим фото мэра на три колонки? Только скадрируй! Понял, в чем изюминка?
Я послушно увеличил снимок, морщась в душе. По первой полосе газеты «Знамя труда» расплылась сытая, жирная ряшка главы Ново-Томска, мелкого лавочника. А что вы хотите? Время такое…
Вышний ветер размел тучи, и с рыхлого насупленного неба хлынуло солнце, оживляя скудные краски зимы. Лучи высветили каждую прожилку на листьях фикуса в углу и зажгли блики на редакторских очках. Маленькие, в тонкой золотой оправе, они терялись на круглом лице Вартаняна. Казалось, главред по рассеянности нацепил игрушечные очёчки…
– У-у… Ну, вот…
Галочка, ерзавшая за соседним столом, отняла руки от клавиатуры плавным жестом пианиста и жеманно раздвинула пальчики, будто маникюр подсушивая.
– Армен Суренович! – воззвала она, обиженно надувая губки.
– Что случилось, Галя? – мощно засюсюкал редактор, примеряя имидж добренького патриарха. – Что еще не слава богу?
– У меня опять не сохранилось! – горестный голосок корректорини упадал в минор.
Вартанян бойко ринулся на помощь, а я осторожно, чтобы не завалиться, крутанул разболтанное кресло к окну. Редакция ютилась на третьем этаже Дома организаций, который все называли «Пентагоном», и вид отсюда открывался живописный.
Усталый взгляд сразу погружался в снег – на переднем плане белел, отливая сизым, несуразно огромный сквер, больше всего похожий на заброшенный пустырь. Он весь был утыкан бурыми растрепанными вениками молоденьких пихт. Сугробы, громоздясь выше саженцев, хмуро синели боками, мрачнея до лилового в западинах и вдоль натоптанных тропок.
Композицию обрамляли ветхие пятиэтажки, залепленные вывесками, как старые, пыльные мешки – яркими заплатками.
Типовое жилье бесстыдно оголяло свои обшарпанные фасады, лишь кое-где прикрываясь высокими краснокорыми соснами.
В перспективе глыбился бывший кинотеатр «Аврора», переделанный в торговый центр, а на заднем плане, за нейтральной полосой снегов, тянулась пильчатая кромка угрюмоватого ельника цвета густого, насыщенного индиго, отдававшего в черноту и засинь.
«Диагноз: идиотизм сельской жизни, – скривил я губы, и тут же поскучнел: – А кто тебе мешает вылечиться? Отряхни мерзость запустения, и беги отсюда…»
Само собою вздохнулось, распирая легкие затхлою тоской.
Сбоку, если дотянуться лбом до холодного стекла, можно было углядеть автовокзал, смахивавший на сплющенный аквариум. Празднично-красный «Неоплан» как раз отваливал, плавно разгоняясь по рыже-белому накату. Я снова вздохнул, молча завидуя отъезжающим.
Это невыносимо – годами таскаться по двум разбитым улочкам, от ДК «Лесохимик» до супермаркета «Магнит», и обратно, уныло отбывая жизнь…
Мои безрадостные рефлексии оборвал Сандро, наш «внезапный ответсек». Вот и сейчас он не вошел, а ворвался, словно убегая от кого-то.
– Все на месте? – ответственный секретарь по-птичьи задергал головой, встряхивая вечно растрепанной шевелюрой, как у аглицкого премьера. – Поздравляю вас с днем рождения! С моим! Закругляйтесь, уже без пятнадцати.
Он торжественно водрузил на свободный стол две современные авоськи – черные пакеты-майки, набитые доверху. От них тянуло съестным.
– Ура! – Галочка с юной непосредственностью захлопала в ладоши. – А тортик будет?
– Тортик будет! – солидно заверил ее Сандро. – И точка!
– Надо успеть с новогодним выпуском… – слабо трепыхнулся Вартанян.
– Успеем! – оборвал прения ответсек. Он заметался между столов, уворачиваясь от сучьев великанского фикуса и чудом не снося старенький, заезженный принтер. – Товарищ главред, вам поручается нарезка колбаски! Худред, на тебе сыр и хлеб!
Поворчав для порядку, я вооружился тупым редакционным ножом и стал кромсать изрядный ломоть «Голландского». Настроение мое потянулось вверх, всплывая пучеглазой глубоководной рыбой – из донных холода и мрака к колыханью теплых волн.
Люблю наши днюхи! Не надо мотаться в перерыве домой, чтобы задумчиво созерцать стерильное нутро пустого холодильника, где даже отчаявшаяся мышь не висит в петельке. Затем вздыхать, переживая свою житейскую несостоятельность, ставить греться чайник – и распечатывать лапшу «Доширак»…
– А мне что делать? – выдала запрос хорошенькая корректориня.
– Услаждать наш взор! – проворковал Сандро, делая вскрытие банке шпрот. – И лобзать именинника! Горячо и страстно!
– Мальчишка! – Галя шаловливо кинула в него мятой салфеткой.
– Девчонка! – ответсек ловко перехватил невесомый комочек.
Мои брови сошлись, ужимая складочку на переносице. Галочка мне нравилась, но дальше молчаливого – трусливого! – вожделения я не продвинулся. Вот, если бы она сама… как Светка Брут тогда, на даче…
Дверь открылась с громким щелчком, будто выстрелив. В комнату робко заглянул Фима Вревский, наш единственный корреспондент – длинный, худой, сутулый, как вопросительный знак. На носу – сильные очки, в руке – разлохмаченный блокнот, у груди болтается фотокамера «Никон», оттягивая тощую шею.
Разглядев, чем занят дружный коллектив, спецкор мигом вдохновился.
– Что празднуем? – заинтересовался он, разгружаясь.
– Это Саня виноватый! – сдала ответсека Галина, изящно приседая на край стола.
Фима не сразу отвел глаза от ладных девичьих коленок, покраснел, вспыхнул, полыхнул – и взялся протирать салфеткой запотевшие окуляры.
– «Долгий парень», штопор в руки! – тут же припахал его Сандро.
– Есть! – облегченно возрадовался корреспондент, и сменил тон на почтительный, ухватывая бутылку за горлышко: – Ого! «Хванчкара»? Она ж дорогая!
– Скупиться для родимой редакции? – пылко закряхтел ответсек, свинчивая крышку у банки с огурчиками. – Мовето-он!
– Ну, ла-адно тогда… – смилостившись, Галочка процокала к нему и чмокнула в щечку.
– Всё! – засветился Сандро. – В следующий раз куплю «Вдову Клико»! И точка!
Корректориня рассмеялась, грозя ответсеку пальчиком, а я здорово скис. Поднялась в душе вся муть былого и несбывшегося.
Долго мне еще ловить урывки Светкиного внимания? Мечтать о прелестнице перед сном, чтоб с утра пугливо жаться да отводить взгляд?
«Не заметишь, как сороковник грянет, а ведешь себя… хуже прыщавого юнца! – брюзжал я в мыслях. – Промечтал всю жизнь, прождал чего-то… Ждун дрисливый…»
– К столу! – торжественно провозгласил виновник, лично разливая вино по бокалам, стаканам и чашкам. – Кто скажет тост?
– Я! – вызвался главный редактор. Внушительно подняв эмалированную кружку, он оглядел «накрытую поляну» и энергично толкнул: – Ну, поехали!
– За ручку с сестрой таланта, – витиевато оценил Фима.
Сосуды сошлись со стуком и дребезгом. Хрустально звенел лишь Галочкин смех.
– Расти большой и толстый, Саша! – залучился Армен Суренович, протягивая «деньрожденный» подарок от редакции – две тысячных в конвертике. – И ни в чем себе не отказывай.
– Птичка по зернышку! – ухмыльнулся Сандро, погружаясь в мякоть кресла, и долил в голос отеческого назидания: – Закусывай, Галочка, закусывай.
– Умгу… – девушка покивала, а потом прыснула в ладошку, что-то вспомнив, и посмотрела на нас смеющимися глазами: – Это как у одесситов в гостях: «Да вы мажьте булочку, мажьте маслицем!» – «Да мы мажем, мажем…» – «Да где ж вы мажете?! Вы ж кусками ложите!»
Отсмеявшись, главред погрустнел.
– Нету больше Одессы, – вилкой он ожесточенно ловил ускользавший корнишон в банке. – Испохабили город у моря. Э-эх… Такую страну про… раздербанили! Да чего стесняться – просрали! Извини, Галя…
– За что? – подняла бровки девушка. – Правда же… Я родилась, когда СССР давно уж развалили. И все равно жалко…
Она щепетно взяла хлебец.
– Это Горбачев всё! – уверенно заявил ответсек, попеременно насаживая «Краковскую» и «Голландский». – Правильно его Дэн Сяопин идиотом назвал! Горбач начал, а Бориска закончил. Раздал по блату народное хозяйство, д-дирижер!
Жестом сомелье он поболтал остаток вина в бокале, и понюхал с видом знатока.
– А я думаю, Михал Сергеича просто использовали, – озвучил спецкор свою версию, вдумчиво жуя. – Вот, о чем с ним Тэтчер толковала в… в восемьдесят четвертом, кажется? А потом еще Рейган в Москву прилетал. Что, просто так, в гости? Или договариваться «от имени и по поручению»?
– Фима верит в Тех-Кто-Велит, – доверительно прокомментировал ответсек, впиваясь в изрезанную горбушку «Подольского».
Корреспондент покраснел.
– А причем тут вера, Сандро? – чуть агрессивно парировал он, поводя стаканом в запале. – Двадцать семей владеют половиной богатств мира! По-твоему, они тоже, как простые смертные, голосуют за разных, там, президентов? Фиг! Все эти Рокфеллеры с Ротшильдами сами их назначают! А потом спускают ЦэУ – где войну развязать, где кризис устроить… Или «союз нерушимый» развалить!
Галочка церемонно вкушала, хлопая глазками то на Ефима, то на Александра. Тут и главреда одолел интеллигентский зуд многоглаголания.
– В одном я тебя, Саня, горячо поддерживаю и одобряю, – заерзал он. – Горбачев и вправду слишком глуп для лидера. Типичный болтун и слабак. Как Керенский! Но на роль марионетки кастинг прошел. Яковлев – вот кто враг народа! Ты должен помнить, как этот антикоммунист с партбилетом шуршал по «братским республикам». Всё уговаривал туземных царьков отделиться от Союза! Понял, в чем изюминка?
– Во-во… – проворчал Вревский. – А Меченый его еще и в Политбюро пропихнул… Цэрэушника! Предателя!
– Да оба они хороши! – отмахнулся Сандро. – К стенке надо было эту «сладкую парочку» – и длинной очередью, за измену Родине… И точка. Фима, наливай!
Забулькало, заплескало, загрюкало. Солнце снова растолкало тучи и высветило редакцию, скатило зелень по листьям фикуса, заиграло рубином в стеклопосуде, бередя ассоциации с кремлевскими звездами.
– Самое поганое в том, – медленно проговорил я, любуясь огневыми переливами в стакане, – что СССР можно было спасти. Откапиталить, как следует, отапгрейдить…
– Думаешь, ты один такой? – фыркнул ответсек, всаживая вилку в пупырчатый бочок корнишона. – Вон, сколько про «попаданцев» понаписали! Пусть хоть в выдуманном мире будет, как лучше, а не как всегда… И точка! – похрустев огурчиком, он оживился. – Слушай, Михалыч. А вот, если по-настоящему, обратно в СССР, вернулся бы?
– А что я там забыл? – моя бровь удивленно дрогнула.
– Ну, ты даешь! – хохотнул Сандро. Поелозив, оседая в кресле и заводя глаза под потолок, раскрыл тему: – Лопал бы все натуральное… Картины бы писал, вступил бы в Союз художников, в Хосту бы за вдохновением наезжал… Вон, как Глазунов. Изобразил жену Щелокова – и в шоколаде. Получи допуск в высшие сферы!
– Не, не! – заулыбался Фима, присоединяясь. – Ты лучше сразу к генсеку!
– А зачем? – лениво парировал я.
– Здрасте! – вылупился Вревский в глубоком изумлении. – Зачем, главное! Послезнанием делиться, зачем же еще! Про Афган, про перестройку, про Чернобыль, про… да про всё! – он фыркнул, разводя руками, а беспомощная усмешечка поползла, перекашивая лицо. – Ты что же… попадешь в СССР – и не сольешь инфу Брежневу? Ну или, там, Андропову?
– Нет.
Спецкор с легкой растерянностью пожал плечами, улыбаясь неловко и чуть натянуто.
– Ну-у, тоже позиция, – рассудил Сандро. – А все-таки, почему – нет?
Я отхлебнул винца, ловя пряное послевкусие, и сказал назидательно:
– А потому что нет пророка в своем отечестве. Никто не поверит информации о будущем. Совпадения, скажут. И вообще, товарищ, это не к нам, проходите, не задерживайте очередь… А если поверят, то наделают новых глупостей. В Афган, допустим, не сунутся, зато в Польшу войска введут. Ограниченный контингент. Погоняют пшеков, чтобы те не отрывались от коллектива! Или в Иране начудят… Да и не в этом дело. Я просто не хочу обратно в «совок»! Мне и здесь плохо.
– Как сказанул… «Мне и здесь плохо»! – рот у Фимы опять перетянуло кривой улыбочкой, только в иной диагонали. – Ну, а все же! Вот, представь – ты-таки попал… э-э… в «совок». По желанию или без, не важно. Ну, неужели ты даже не попытаешься спасти и сохранить?
– Нет, – моему хладнокровию мог позавидовать сам Бэрримор, суровый слуга сэра Генри. Выдержав мхатовскую паузу, я продолжил, имитируя глуховатый сталинский выговор, но даже не намечая улыбки: – Ви, товарищ Врэвский, нэправильно толкуете главное в роли попаданца. Полагаете, это долг?
– Именно! – с вызовом откликнулся спецкор.
– Нэт, товарищ Врэвский, – с сожалением констатировал я. – Нэ долг, и даже нэ любовь к Родине, а нэскончаемый подвиг. Героизм, растянутый на годы и десятилетия, как у Штирлица. Готовы ли ви, товарищ Врэвский, всю свою жизнь посвятить служению отчизне? Всю, бэз остатка, лишая себя простых радостей бытия, таясь даже от родных и близких? Постоянно, днем и ночью, испытывая страх и напряжение?
– «Кровавая гэбня» – это фигня! – выпалил Фима в рифму, да с горячностью отрока, начитавшегося умных книжек.
– А чекисты тут ни при чем! – отрезал я, выходя из образа Иосифа Виссарионовича. – Стоит тебе начать делиться послезнанием с Брежневым, как об этом пронюхают враги Леонида Ильича. И тогда тебя либо убьют сразу, либо сперва сами вызнают всю инфу о будущем – выдоят, пичкая чудовищными препаратами, чтоб ничего не утаил. А когда ты превратишься в бессмысленный овощ, пристрелят из жалости. Таков реал, Фима! Поэтому я честно сознаю, что не готов геройствовать в три смены, без праздников и выходных! – Во мне нарастало глухое раздражение. – Потянуло со страшной силой обратно в СССР? Красный флаг тебе на шею, и ноутбук в руки! Но мне туда не надо, как поет твой любимый Высоцкий. Хоть и забрали меня из роддома в восемьдесят пятом, я ничего, такого, не помню. Не скучаю, не ностальгирую! Что было, то было. Прошло.
Газетчики призадумались. Ответсек задирал то левую, то правую бровь, визуализируя мыслительный процесс, а спецкор так увлекся поиском контраргументов, что не заметил, как рот приоткрыл, отчего его пухлощекий анфас обрел совершенно дитячье выражение. Даже Галочка тщилась наморщить гладкий лобик.
Наш сеанс одновременной медитации прервал «холостой выстрел» отворяемой двери. Все вздрогнули, оборачиваясь, и увидали подтянутого, уверенного в себе господинчика, плотного и налитого здоровьем. Расстегнутое кашемировое пальто пропускало взгляды к безупречной тройке цвета беж и небрежно накинутому зеленому кашне. Гладко выбритое лицо гостя с зоркими серыми глазами было не лишено обаяния, но образ нашенского буржуя портили наколки на пальцах, изображавшие перстни, плюс особые приметы – шрам на щеке, рассеченная бровь, перебитый нос… Привет из девяностых?
– Милости-дарыни-и-дари, – начал гость гнусавой скороговоркой, чуток развязно кланяясь Галочке. – Знаю, понимаю – обеденный перерыв священен, как намаз для правоверных, но я отвлеку вас буквально на секундочку… Джаст уан момент, пли-из! Вот и всё.
Раньше я этот гугнивый голос лишь по телефону слышал, а узнав, замертвел. К нам явился Федор Брут во плоти, олигаршонок местного разлива – и муж Светланы!
– Да о чем вы, Федор Андреич! – плеснул руками редактор. – Для щедрого рекламодателя мы открыты всегда!
Засмеявшись, щедрый рекламодатель сверкнул золотыми коронками, и протянул главреду флешку.
– Армен Суренович, как всегда, на разворот.
– Сделаем в лучшем виде! – с жаром заверил гостя Вартанян, и передал флэш-накопитель мне. – Антоша, займись! Господи… Ты чего такой бледный?
– Душно тут… – пробормотал я, чувствуя, как сердце заходится в биеньи, а кишки словно кто в кубло смотал и в морозилку сунул.
«Это за мной! – колотилась мысль. – Это за мной!»
Красивая женщина кого хочешь соблазнит, а уж меня-то… Возможно, Светланка просто скучала или хотела муженьку насолить, не знаю. Мы занимались любовью с вечера до утра, и на следующий день, и все выходные – на даче, у меня, у нее, в машине, в офисе…
Вот тебе и мотив для убийства.
«Хоть бы он ничего не знал! – я взмывал на качелях к неясным надеждам и ухал в провалы отчаяния. – Да успокойся ты! Никто ж ничего не видел! Да?! А если видел – и донес? Или Светланка сболтнула? Ей-то что, а мне капец… Зароет в тайге…»
– Не побрезгуйте! – заблеял Сандро, подсуетившись: остатком «Хванчкары» наполнил полбокала. – Сорок первый натикал рабу божьему Александру!
В настроениях малость захмелевшего ответсека я с ходу не разобрался, а вот Брут от «дринка» отбиваться не стал, хотя явно не пешком пришел. Блеснув драгметаллом из ротовой полости, он отчеканил в манере блудного эмигранта:
– Паблисити вам, да чтоб просперити! – и влил в себя дар грузинских лоз. – Вот и всё.
– Да вы присаживайтесь, присаживайтесь! – услужливо захлопотал Вартанян, подвигая стул гостю.
– Благодарствую. Не хочу объедать вашу дружную компанию… – буржуин непринужденно уселся, закинув ногу на ногу. – Может, молодежь сгоняет в магазин?
И Фима, горевший давеча пролетарским негодованьем, угодливо взял сунутую ему пятитысячную.
– Я быстро!
Стрельнула дверь, следом бухнула входная. Рекламодатель бросил в рот кусочек сервелата, и взглядом захватил другую мишень – меня.
– А вы не тот ли Чернов? – прищурился он, словно ловя в прицел. – Живописец?
– Наверное, тот, – пожал я правым плечом, склоняя к нему голову, и самому себе напоминая Хокинга.
– Видел вашу работу на выставке, – снисходительно кивнул Брут. – Портрет старушки. Экселент!
– Баба Феня, – на моем лице запечатлелась бледная улыбка мельком. Я ее выдавил, как зубную пасту из пустого тюбика.
– Да-а? У вас талант, Антон… э-э…
– Михайлович.
– У вас талантище, Антон Михалыч! – произнес деляга с оттенком задумчивости, будто сожалея. – Главное даже не в том, что на полотне чуть ли не каждый мазок проработан, в этакой… э-э… испытанной манере старых мастеров. Вы… – он тонко улыбнулся. – Я повторю грубоватый комплимент одного из посетителей: «Рисует не тушку, а душку!» Вот и всё.
– Стараемся… – мой голос совсем одеревенел от напряженья.
– А где другие ваши работы?
Ответ был сух и краток, как сучок:
– Их нет.
– А почему? – лицо визави смешно удлинилось, словно в вогнутом зеркале.
– Не вписался в рынок, – промямлил я. – Классика не в тренде, а модной пачкотней заниматься… Как-то унизительно.
– Понима-аю… – протянул Брут.
В кармане пальто закурлыкало, и он резко встал, шагая в мой закуток, где ловилось получше. Я оцепенел, разжижаясь, как медуза на песке.
Опасный человек, которому я наставил рога, стоял прямо за моей спиной – улавливался легчайший аромат мужского парфюма, а кашемировая пола терлась о спинку кресла.
«Минотавр» выцепил из кармана серебристую плашку телефона, и пронес его над самой моей головой.
– Алё? Да, Ленусик. Что? М-м-м… Ну, да! Спасибо, Ленусик… Ох, я и забыл совсем! – подхватился Брут, пряча девайс. – Мне же в Москву, по делам… По важным! Вот и всё. Так что… без меня!
Раскланиваясь на ходу, он пальнул дверью, а Вартанян, будто отстреливаясь, звонко шлепнул себя по залысому лбу.
– Чуть не забыл! Тебе же тоже туда же, Антоша!
– Куда же же ж? – воздвиг я брови домиком, чувствуя, как унимается трясца.
– В Москву! Там какой-то конгресс по районным изданиям намечается, впритык к «каникулам», а проживание за счет принимающей стороны. Понял, в чем изюминка? Короче, закончим с газетой, и свободен! Билеты, командировочные – всё у главбуха. Только извини, – Армен Суренович развел руками, – на самолет у нас денег нема, поедешь в плацкартном!
– Да ладно, – великодушно сказал я, унимая радость, – уж как-нибудь.
– Учти, – хихикнул Сандро, – Новый год будешь в поезде справлять!
– Было бы с кем, – мудро отреагировал я, – а где – это вторично.
