Валерий Поволяев
Зорге. Под знаком сакуры
Зорге попробовал навести справки, где сейчас находится Ходзуми Одзаки. Навел. Оказывается, Ходзуми вернулся из Китая в Японию, написал несколько книг, которые придали еще больший вес его имени и помогли занять видное положение в Токио, но в Токио он появлялся очень редко, продолжал работать в редакции газеты «Осака Асахи симбун», хотя статьи его распечатывались по всей Японии, появлялись даже в газетах отдаленной Окинавы.
…В тот дождливый день Зорге пришел в пресс-клуб рано – было время обеда, отряхнул зонт и сдал его гардеробщику.
– Душно сегодня, господин Зорге, – сказал гардеробщик: Рихарда он уже знал по фамилии и обращался к нему очень почтительно, – но пройдет несколько дней и в Токио наступит жара.
– Лишь бы не мороз, – засмеялся Зорге, взял в руки журнал, выставленный на рекламной полке, находящейся рядом с гардеробом, и, мельком глянув на обложку, развернул его. Это был журнал «Современная Япония», издававшийся на английском языке. Перелистал и неожиданно наткнулся на знакомое имя – попал точно на ту страницу, где начиналась статья Ходзуми Одзаки; статья была посвящена экономике, написана хлестко, и Зорге не удержался – углубился в чтение.
– Рихард, если у вас нет этого журнала, я подарю вам его, – раздался за спиной Зорге знакомый голос.
Рихард закрыл журнал и стремительно обернулся. Перед ним стоял Ходзуми. Он был все такой же, как и три года назад, не изменился совсем – невысокий, плотный, словно был сбит из одних только мускулов, с насмешливым и одновременно строгим взглядом – Зорге знал, что Одзаки смеяться и тем более подначивать, подковыривать кого-то насмешками не любил, всегда был серьезен…
– Ходзуми, – Рихард неверяще покачал головой, – мне хочется протереть глаза: вы ли это?
– Я.
Зорге шагнул к нему, обнял.
– Господи, как давно мы не виделись с вами, – пробормотал он неожиданно растроганно, ощутил, как внутри у него что-то потеплело, в следующее мгновение он увидел человека с настороженными глазами, который возник словно бы из ничего и теперь стоял рядом с гардеробщиком и колюче поглядывал на Рихарда, пояснил ему: – Мы несколько лет проработали вместе в Китае, а это, знаете, многого стоит… Ходзуми, приглашаю вас на чашку хорошего крепкого кофе.
– Не откажусь.
Они прошли в бар, сели в дальнем углу за небольшой чистый столик, накрытый двумя тростниковыми салфетками, Зорге заказал два крепких кофе, два рисовых пирожных и две стопки старого французского коньяка.
– Надо ли? – попробовал воспротивиться коньячному заказу Ходзуми.
– Надо. Мы не виделись три года. А за три года, бывает, исчезают не то чтобы люди – исчезают целые цивилизации.
– Одна стопка такого коньяка стоит целое состояние.
– А подо что же, Ходзуми, ветераны должны вспоминать свое прошлое? Под воду из городского крана?
Ходзуми неловко приподнял одно плечо – он всегда приподнимал одно плечо, когда чувствовал себя смущенно.
– Действительно, коньяк в токийском водопроводе не течет.
– Ваше здоровье, Ходзуми! – Зорге звонко чокнулся своей стопкой со стопкой японского журналиста, стоявшей на столике. – Поднимайте, поднимайте свою посудину, Ходзуми. Коньяк хоть и не прокисает, но когда его долго не берут в руки – портится.
Наконец Ходзуми взял стопку, улыбнулся застенчиво, тихо – у него была своя улыбка, ни на чью иную улыбку не похожая, и вообще Ходзуми Одзаки не был ни на кого похож, – покрутив стопку в пальцах, он произнес вполголоса:
– Прозит, Рихард!
Интересно, как Ходзуми отнесется к тому, что Зорге стал нацистским журналистом, что намерен вступить в гитлеровскую партию (не объяснишь же Ходзуми, что этого требует Москва), и вообще перед ним стоит задача занять в здешней немецкой колонии лидирующее положение. Вдруг это оттолкнет Ходзуми от Зорге?
Нужно все проговорить, просчитать и вообще встретиться в обстановке, где за ними не следили бы цепкие глаза сотрудников «кемпетай».
Ходзуми приехал в Токио на несколько дней по приглашению газеты «Асахи симбун», задумавшей создать общество по изучению восточно-азиатских проблем. Для этого решили провести специальную конференцию. Одзаки играл в ней очень видную роль, более того, ему прочили в будущем обществе место одного из руководителей.
Когда Зорге узнал об этом, то поздравил Ходзуми Одзаки.
– Это решение не окончательное, – ушел от поздравлений Ходзуми.
Встреча Зорге и Ходзуми Одзаки состоялась. С глазу на глаз, без соглядатаев. В разговоре были расставлены все точки над «i». Ходзуми Одзаки продолжал не только симпатизировать Советскому Союзу, более того – хотел жить в нем. Кроме того, он сообщил, что Япония готовится обострить отношения с Россией, старательно укрепляет свой плацдарм в Маньчжурии, чтобы с этой залитой качественным бетоном, который не берут артиллерийские снаряды, земли, плотно ощетинившейся орудийными стволами, творить разные козни против СССР.
– Когда после захвата Японией Маньчжурии нашего министра иностранных дел Уциду выдернули на ковер в Лигу Наций, он заявил, с презрением глядя на членов Лиги: «Японская миссия на земле – руководить миром. До свиданья, господа!» – и хлопнул дверью. Такие вот цветочки, Рихард…
– А после цветочков последовали ягодки, – эхом отозвался Зорге, сжал глаза, будто в лицо ему ветер сыпанул пыли и песка, губы у него сожалеюще дрогнули. – В результате Япония вышла из Лиги наций и теперь вооружается с курьерской скоростью.
– Не за горами стычки на советской границе, – сказал Ходзуми, – руки-то развязаны. Маньчжоу-Го ныне походит на большую строительную площадку. Военные спешно возводят дороги – боеприпасы надо ведь подвозить, строят аэродромы, казармы, раздувают Квантунскую армию, составляют топографические карты. Воздух переполнен запахами войны.
– Да-а, – протянул Зорге тихо, – чем пахнет война, я знаю хорошо, наглотался в свое время до тошноты. Отрава. Очень неплохо бы, Ходзуми, найти подходы к правительственной канцелярии, к аппарату премьер-министра, тогда бы мы точно разобрались во всех хитросплетениях нынешней политики.
– Это очень трудно. Вершину власти охраняют отвесные ледовые поля, по которым без специального оборудования не пройти, полно глубоких трещин, свирепых снежных барсов, обрывов, отрицательных стенок и много чего еще, где запросто можно оставить голову.
– И все-таки, Ходзуми, это нужно. Очень.
– Я далек от этого, Рихард, но мой университетский товарищ Фумико Кадзами работает первым секретарем в аппарате у принца Коноэ. А принц Коноэ, кстати, очень близок к императору, – скоро станет премьер-министром Японии. Думаю, тогда можно будет решить этот вопрос.
– Неплохо бы стать своим человеком в окружении принца Коноэ, – задумчиво произнес Зорге.
– Неплохо бы, – согласно проговорил Ходзуми Одзаки и замолчал – погрузился в свои мысли.
Вскоре Зорге передал в «Мюнхен» следующую радиограмму: «Связался с Одзаки и после основательной проверки опять решил привлечь его к работе. Это очень верный, умный человек. Занимает видное положение в крупной газете, имеет широкий круг знакомств».
Через некоторое время Одзаки переехал в Токио, возглавил исследовательский центр при редакции газеты «Асахи симбун». Центр этот, занимавшийся исследованием дальневосточных проблем и прежде всего японских, получил доступ к правительственным бумагам.
Поскольку Китай был краеугольным камнем Дальнего Востока и его взаимоотношения с Японией определяли обстановку в огромном регионе, а Ходзуми считался лучшим на островах экспертом по Поднебесной, то восемьдесят процентов всех правительственных циркуляров попадали прежде всего в его руки. От него – к Зорге.
Зорге сверял их с бумагами, к которым имел доступ в германском посольстве, анализировал, готовые выкладки, анализы отправлял в Центр.
Работа шла, Москва была довольна Рамзаем.
Более того – была довольна не только Москва. Рихарда Зорге неожиданно вызвали к послу Герберту Дирксену. Про этого человека Зорге знал, что он очень богат, владеет землями и роскошным поместьем недалеко от Берлина, имеет связи в окружении фюрера, и хотя Гитлер произвел опустошительную чистку в аппарате Министерства иностранных дел, Дирксен сумел сохранить свой высокий пост. Сотни других профессиональных дипломатов этот пост сохранить не сумели. Почему же у Дирксена это получилось – при откровенной игре в одни ворота, – а у других нет?
Может, потому, что Дирксен до Токио работал в Москве и там сумел сделать что-то нужное для Гитлера?
Этого не знал никто. Не знал, наверное, и Гитлер.
Что бы означал вызов к Дирксену? Внутри у Зорге возникла и тут же угасла тревога: проколоться Рамзай не мог, это было исключено совершенно. Может, что-то засекла полиция «кемпетай»? И это вряд ли. Может, послу чем-то не понравились материалы, под которыми стояла фамилия Зорге? Тут уж ничего не поделаешь… Вкусы посла Дирксена Рихард Зорге, к сожалению, не знал.
Что же произошло? Может, всплыло что-то из его прошлого, и Берлин потребовал от посла, чтобы тот немедленно выслал Рихарда из Токио в Германию? Зорге усмехнулся недобро – в таком разе не позавидуешь ни послу, ни ему самому.
Ладно… Для начала надо встретиться с Дирксеном, узнать, чем заинтересовала высокого дипломата личность скромного корреспондента «Франкфуртер цайтунг», а уж потом делать выводы.
Дирксен находился в кабинете один. Увидев Зорге, поздоровался и тут же сделал успокаивающий жест рукой:
– Пусть вас не удивляет этот вызов, доктор Зорге. Я решил пригласить к себе по одному всех немецких корреспондентов, аккредитованных в Токио, – хочу переговорить с ними… Что же касается вас, доктор Зорге, то мне нравится, как вы пишете, как вообще преподносите свои материалы, нравится ваш аналитический ум – вы не уклоняетесь от самого трудного, что есть в вашей профессии, – от анализа и выводов, вы очень точно определили себе главного противника – большевизм.
На лице Зорге не дрогнул ни один мускул.
– Советский Союз – это колосс на глиняных ногах, ноги мы ему подрубим, и завалится эта туша за милую душу, только осколки по земле покатятся. Япония в этой борьбе – наш верный союзник. Фюрер призывает рассказывать о союзниках умную правду, и тут, доктор Зорге, я очень рассчитываю на ваше талантливое перо.
Зорге не выдержал, поклонился. С Дирксеном все было понятно. Понятно, почему оставили в дырявом хозяйстве Министерства иностранных дел рейха.
– Что же касается Советского Союза, то мы совместными усилиями раскромсаем этот жирный пирог, – сказал в заключение Дирксен, небрежно вскинул руку: – Хайль Гитлер!
– Зиг хайль! – ответно произнес Зорге и также вскинул руку. Аудиенция была окончена.
Вышел из здания посольства Зорге в неком смятении. То, что Дирксен вызвал его первым из всех немецких корреспондентов, – это хорошо, это плюс на будущее, но то, что он услышал от посла о Японии, – это плохо. Ясно, что Германия стремится создать ось Берлин – Токио и объединить силы в один кулак… Это надо было немедленно передать в «Мюнхен»: в Москве Рихард уже слышал от Берзина такие предположения.
Но то были лишь предположения, сейчас они становятся явью.
Мир, похоже, начинает окончательно катиться под откос. Любая война, даже малая, может перевернуть земной шарик вверх ногами, и он, шарик этот, казавшийся таким огромным, тяжелым, незыблемым, на деле весит не больше пустого куриного яйца: ткни в него пальцем – рассыпется на обычные невесомые скорлупки.
Ночью в Центр ушло сообщение, подписанное коротким выразительным псевдонимом «Рамзай».
Работать с Бернхардом становилось все труднее – его громоздкий передатчик, который надо было возить на грузовике, часто ломался, заниматься починкой радист не любил, негодовал, хныкал. Зорге только морщился, глядя на Бернхарда, но не произносил ни единого упрека. Лишь вспоминал Макса Клаузена. Тот был полной противоположностью Бернхарду – всегда сам искал работу, у Бернхарда было все наоборот: работа искала его.
Жаловаться в Москву не хотелось, Зорге вообще не любил жаловаться, считал это доносительством, не признавал также ни заявлений, ни бумажных просьб, прочей словесной ерундистики, а с другой стороны, ведь и его терпению когда-нибудь придет конец: один сорванный сеанс Центр еще проглотит, и второй сорванный сеанс проглотит, – но уже с трудом, – а вот после третьего сорванного сеанса связи придется подставлять спину для наказания.
В общем, надо было ехать в Москву, решать вопрос с радистом. И не только с ним: группу надо было пополнять. На этот счет у Зорге был кое-кто на примете. В общем, в Москву! Тем более оттуда поступила свежая весть: Берзина переводили на новую должность, он теперь будет находиться недалеко от Японии, во Владивостоке или в Хабаровске: Ян Карлович стал заместителем командующего Особой Краснознаменной Дальневосточной армии. Командующим же был легендарный Блюхер.
На место Берзина пришел Семен Петрович Урицкий. Большевик. Воевал в Первую мировую, воевал в Гражданскую, награжден двумя орденами Красного Знамени. В петлицах у него, как и у Берзина, три ромба – комкор. Отлично знает языки: немецкий, французский, польский. Командовал дивизией, корпусом, Московской пехотной школой. В разведку пришел из Автобронетанкового управления Красной армии, где занимал приметную должность – был заместителем начальника управления. С разведкой знаком не понаслышке: несколько лет провел за рубежом на нелегальной работе.
Все это – на слуху, известно было всем, кто работал в Четвертом управлении РККА, а вот что таилось за внешней оболочкой Урицкого, за рисунком, предстояло понять каждому в отдельности. В том числе и Зорге.
В общем, надо было ехать в Москву и по этой причине.
Кстати, свой билет члена ВКП(б) Рихард получал в Хамовническом райкоме партии Москвы в ту пору, когда Урицкий был членом бюро райкома. Вот так!
Пятым членом группы Рихарда Зорге стал талантливый художник Иотоку Мияги. Родился Мияги на юге японских островов, на Окинаве – месте загадочном, о которое вдребезги разбиваются свирепые морские ветры, – ни один не уцелевает, с туманным тропическим климатом и людьми, чей язык, считающийся японским, очень мало похож на распространенный японский.
Дед Иотоку Мияги был пахарем, отец – тоже, оба умели выращивать рис, пшеницу, сою, овощи, работали по двадцать четыре часа в сутки; если бы в сутках было двадцать восемь часов – работали бы по двадцать восемь… Раньше жизнь на Окинаве была сытной, хлеба хватало всем, и мяса все имели вдосталь, но вот из Токио стали все чаще и чаще наведываться незваные гости (их Мияги потом охарактеризовал так: «Доктора, юристы, дельцы и отставные военные, очень скоро превратившиеся в алчных ростовщиков»), они-то и загнали окинавских крестьян в нищету.
Сытое прошлое теперь только вспоминалось. Отец Иотоку Мияги снялся с насиженного места и уехал в Америку, надеясь заработать там немного денег. Через некоторое время Мияги-сын отправился к отцу: у него открылся туберкулез, который вылечить на Окинаве оказалось невозможно.
В Штатах Иотоку и здоровье себе поправил, и английский язык выучил. Однажды, находясь на ферме, где работал отец, он нарисовал портрет деда. Карандашом, по памяти. Отец, увидев портрет, даже рот открыл от удивления:
– Ба-ба-ба! – Больше ничего не смог сказать.
Сын нарисовал еще несколько портретов: бабушки, матери, отца – лица людей, которые когда-либо встречались ему, он запоминал навсегда. Портреты увидел фермер, давший работу Иотоку Мияги, восхищенно поцокал языком.
– Це-це-це! А если я тебе закажу портрет своей жены – сможешь нарисовать?
– Смогу.
Мияги сделал два портрета: один карандашный, второй – маслом. Фермер вновь восхищенно поцокал языком.
– Из тебя, парень, выйдет толк. – Он похлопал Иотоку рукой по плечу.
– Толк выйдет, а бестолочь останется, – грустно улыбнулся Мияги. – Вот сделать бы так, чтобы за это платили хотя бы небольшие деньги – очень хорошо было бы. Я бы хотя б немного помог отцу… А так. – Он развел руки в стороны и вздохнул озабоченно.
– Не грусти, парень, – сказал ему фермер, – мы и это дело наладим, как надо наладим, вот увидишь. Будешь иметь деньги за свои картины, обещаю. Доллары.
Он встретился со своими соседями, такими же, как и он, фермерами, поговорил с ними, продемонстрировал работы юного японца, и заказы посыпались на Иотоку как из рога изобилия, один за другим.
Иотоку поступил в художественную школу, имевшую высокую репутацию, – деньги, которые он заработал на портретах, позволили это сделать, – благополучно закончил учебу и занялся творчеством.
Вскоре в одном из ресторанов Лос-Анджелеса была открыта выставка работ Мияги. Открытие проходило бурно, картины покупали, снимая их прямо со стен, горячими, как пирожки; через некоторое время Мияги организовал Добровольное пролетарское общество искусств, – и пошло дело, и пошло. Поскольку политика так или иначе сопровождала деятельность пролетарского общества, то Мияги через некоторое время очутился в околотке – не без этого, как говорится.
Перепугался, конечно, здорово – все-таки сел первый раз в жизни, не хотелось, чтобы такое когда-нибудь повторилось, – а когда вышел, то поспешил уехать к себе домой, в Японию. Полиция Штатов причислила Добровольное пролетарское общество искусств к организациям марксистского толка, и младший Мияги был взят на карандаш. Оставаться в Америке вообще было нельзя.
Но и отходить от борьбы Иотоку не собирался. В Токио он занялся тем, чем занимался в Штатах: стал писать портреты. Рука у него была набита, опыт имелся, работал он добротно, быстро. Как отмечали окружающие, лучше всего у него получались портреты военных: мундиры, ордена, эполеты, погоны, аксельбанты, роскошная кожаная амуниция, золотое шитье… Военные всегда любили блеск, японские вояки не были исключением. В конце концов Мияги отошел от «гражданской» темы, занялся только «военной». Это произошло на глазах у всех, все отметили это, но ни один человек не задался вопросом, почему это произошло.
Иотоку Мияги стал основным поставщиком для Зорге «новостей цвета хаки»: к нему зачастили генералы и полковники, адмиралы и майоры, чиновники военного министерства без погон и лейтенанты, приезжающие в Токио с Сахалина, Мияги никому не отказывал, брал за портреты недорого, поэтому очередь к нему выстроилась длинная.
Никто из художников Японии не мог так искусно, подробно, вкусно выписывать кистью ордена и звезды, как это делал Иотоку.
Во время позирования – а для создания толкового портрета требовалось не менее трех сеансов – модели делались очень разговорчивыми. Большинство секретов военного ведомства Мияги узнал именно в эти часы. Ловко, почти невесомо водил колонковыми кистями по холсту, – а генералы и их подчиненные признавали только масляные портреты, традиционную японскую живопись, творимую акварельными красками, не любили, – и ненавязчиво поддерживал разговор.
Из мастерской озвученные секреты военного ведомства перекочевали к Зорге, а от Зорге – в Москву. Иногда донесения группы целиком, с первого слова до последнего, Рихард составлял по информации, собранной Мияги во время сеансов портретописания. Вклад, который Иотоку внес в деятельность группы Рамзая, оказался неоценимым. Точнее – бесценным.
В Токио Зорге довольно долго жил в отеле «Тэйкоку», добротные номера этой гостиницы съедали половину личного бюджета Рихарда, надо было переходить на более экономичный режим жизни, подыскивать квартиру и перебираться в нее. Зорге полмесяца искал такую квартиру, прикидывал, как можно воспользоваться преимуществами того или иного жилья в пиковой ситуации (Вукелич считал, что во время всякой атаки, даже успешной, надо обязательно думать об отступлении, иметь в запасе отходные пути, Зорге так не считал, но тем не менее к Вукеличу прислушивался), в конце концов остановился на фешенебельном районе Адзабуку.
Там снял небольшой двухэтажный домик на улице Нагадзакамати.
Дом этот – под номером тридцать – имел площадь очень скромную: две комнаты вверху, две комнаты внизу. Наверху Зорге устроил себе кабинет и спальню, внизу, поскольку стены были раздвижными, – гостиную и подсобную комнату-кухню, в которой поначалу заправлял всем сам, безо всякой прислуги – и кофе себе готовил, и яичницу, и закуски, когда в дом являлись гости, но потом, поняв, что дело это – не мужское, нанял служанку.
Так в его доме появилась пожилая горничная. Кроме кухонных забот она занималась уборкой, обихаживала двор, ходила в лавку за продуктами.
В окна второго этажа тихо скреблись ветки разросшейся японской вишни, на небольшом балкончике росли «вечные цветы» – особый сорт, яркий, умеющий распускаться ковром, душистый; из кабинета Рихарду хорошо был виден небольшой дворик, – незамеченным не мог пройти ни один человек, каменная тропка, ведущая к двери, тоже находилась под присмотром. Едва поселившись в доме, Зорге сразу же начал засекать темную фигуру, внезапно возникавшую на противоположной стороне улочки, у стен дома, напряженно пытавшуюся всматриваться в окна кабинета Рихарда.
Иногда он вставал и, приоткрыв дверь балкона, приветственно махал рукой. Фигура, – а это был очередной дежурный сотрудник «кемпетай», – мгновенно исчезала. Зорге возвращался к пишущей машинке и продолжал работу дальше.
Работы было много. Но самое главное – это добыча новой информации для Центра. На втором месте – статьи, аналитические обзоры для газет и журналов, с которыми у Рихарда имелась договоренность в Германии, на третьем – деловые встречи вне письменного стола, в том же пресс-клубе, на четвертом – работа над статьями, которые были интересны Зорге лично, из этих статей можно было бы легко слепить книгу, а книга, как известно, – товар долгоиграющий, статьи сгорают на следующий же день после выхода газеты, книга же работает долго – несколько лет, а то и дольше – несколько десятков лет.
Горничная поднималась на второй этаж в основном только ранним утром, чтобы разбудить хозяина. Обычно это происходило в пять часов, иногда еще даже рассветом не пахло, улицы были скрыты в предрассветной темноте… Зорге поднимался и шел принимать ванну. Часто вспоминал при этом, какие ванны он принимал в России, в Германии, во Франции…
Ванна в Японии той поры – это обычная, плотно сколоченная круглая бочка, причем у Зорге оказалась бочка, которая в первый же день потекла, Рихард выбросил ее и заказал новую «ванну» из дерева душистого, хвойного, скорее всего, из уссурийской лиственницы; внутри бочки мастер соорудил скамеечку. Зорге мог в этой бочке скрыться с головой, целиком.
Он любил принимать «японскую ванну», делал это каждое утро без исключений. После мытья – неизменная сигара, зарядка с парой гирь и завтрак – затяжной завтрак, за которым он просматривал газеты, отмечал наиболее интересные материалы…
В японских газетах, несмотря на закрытость страны и лютую цензуру, – каждую заметку, даже величиной с тыквенное семя, смотрели не менее трех пар глаз, выискивали блох, которые могли бы нанести вред военной мощи островов, – Зорге почти каждый день находил материалы, которые были интересны ему как разведчику.
Потом Рихард поднимался наверх, в кабинет, садился за стол. Зорге любил большие письменные столы, на которых можно было бы не только разложить бумаги и газеты с книгами, но и поставить патефон, поднос с водой и кофе, пару пишущих машинок: на одной машинке он печатал один материал, на второй – другой, поэтому стол в его кабинете был огромен, занимал пространство от стены до стены… Работал Зорге лицом к окну.
Вообще-то мало места ему было не только в этом доме – во всем Токио. Токио – город тесный. Куда ни глянь – всюду все занято. Стены домов, большие горшки с деревьями, горшки поменьше – с цветами, уличные скульптуры, фонари, просто камни, к которым тут относятся так же, как и к скульптурам, скамейки, оградки, небольшие балконы, декоративные решетки и прочее – каждый сантиметр земли освоен, обжит, ухожен, и именно это, как ни странно, создавало ощущение стиснутости, того, что места так мало, что даже дышать нечем, в Токио нет даже воздуха.
Вот Зорге и казалось, что в груди у него все время что-то щемит, все время хочется вздохнуть полной грудью.
Земли мало, народа живет много, плюс ко всему срабатывает так называемая «островная зависимость»…
Первую половину дня Зорге работал, во второй обязательно отправлялся «в народ» – шел в пресс-клуб справляться там с «островной зависимостью», очень хорошо это дело получалось под саке – теплую рисовую водку. Когда много принимал, то на душе делалось точно так же тепло. А под виски становилось еще теплее.
В общем, жизнь шла.
В коридоре посольского здания Зорге неожиданно столкнулся с рослой красивой женщиной, которую раньше не видел. Ухоженное лицо ее имело капризное выражение, взгляд был насмешлив.
При виде Зорге она неожиданно остановилась и проговорила негромко:
– Рихард?
Зорге также остановился, посмотрел вопросительно на даму – не мог понять, когда и где познакомился с ней. Нет, лицо ее было незнакомо.
– Не помните меня?
Неопределенно качнув головой, Зорге развел руки в стороны:
– Простите!
– Ай-ай-ай! Память у вас, Рихард, короткая, как у девушки. – Незнакомая женщина выразительно засмеялась.
– Еще раз простите!
Оказывается, они познакомились лет пятнадцать назад на одной семейной вечеринке. Зорге сидел за столом рядом с этой дамой и ее мужем-архитектором и подливал в их бокалы вино. Вскоре архитектор захотел перейти на шнапс, и Рихард налил ему крепкого вонючего напитка…
В результате архитектора здорово развезло, он так набрался, что даме пришлось волочь его на себе домой. История, конечно, досадная, но не смертельная.
– Помню, помню, – Зорге прижал палец ко лбу, – мы с вашим мужем тогда немного выпили.
– Не преувеличивайте, – женщина вновь засмеялась, – хотя после этого он три года не мог терпеть запаха спиртного.
– Такое со всеми случается. Хоть раз в жизни, но обязательно случается. – Зорге вежливо улыбнулся.
– В конце концов мне пришлось с мужем распрощаться, – заявила женщина, – слишком слаб оказался.
– Сочувствую. А здесь…
– Здесь я со вторым мужем, он – специалист по военным вопросам, подполковник. Я вас обязательно познакомлю с Эйгеном, он будет рад.
– Почту за честь. – Рихард наклонил голову, поцеловал даме руку.
Хотя говорят, что целовать даме руку в присутственном месте – это «моветон», тем более в посольском коридоре, в поступке этом, считается, сокрыто что-то интимное, личное, – впрочем, Зорге сделал это с удовольствием: белокурая женщина ему нравилась.
– А вы здесь, Рихард, в каком качестве?
– Корреспондент нескольких немецких газет, аккредитован от них в Японии.
– О-о, тогда вам с Эйгеном вдвойне будет интересно поговорить. Он скоро вернется с военных учений.
«С военных учений, – обрывок фразы буквально высветился в мозгу узором, – вернется с военных учений». То, что касалось так или иначе ведомства бога Марса, бряцанья оружием и прочее, интересовало Зорге очень.
– Я думаю, – собеседница невесомо коснулась пальцами пиджака Рихарда, – мы соберемся в каком-нибудь европейском ресторане, славно посидим, вспомним нашу старушку Германию и наше недавнее прошлое… А?
Зорге согласно наклонил голову. Знакомство это обещало быть полезным.
Хельма Отт – в девичестве Бодевиг, – была дочерью видного адвоката, ставшего впоследствии приметным государственным деятелем (адвокат умел говорить, как никто в Германии), вращалась в высшем свете, знала многих знаменитостей, расставшись с недотепой-архитектором, она отвергла притязания на ее руку нескольких человек и вышла замуж за Эйгена Отта.
Сведения об Отте, поскольку тот был военным, собрать было трудно, но Зорге сделал это.
Начинал Эйген свою офицерскую карьеру флаг-юнкером, потом служил в полевой артиллерии лейтенантом – в 65-м Вюртембергском полку, во время Мировой войны был полковым адъютантом, затем служил в военном министерстве и в чине подполковника был командирован в японскую армию, в Нагою, в Третий императорский артиллерийский полк, где сразу попал на поле боя, в Маньчжоу-Го. Похоже, сейчас подполковник Отт там и находился, постреливал из пушек, ремонтировал гаубицы и прикидывал, как лучше шандарахнуть по врагу из батареи мортир – подполковник Отт, говорят, был специалистом по прицельной стрельбе именно из мортир.
Похоже, судьба сделала Рихарду подарок в лице капризной белокурой женщины. Подполковник Отт…
То, что узнал Зорге, было, так сказать, только видимой частью биографии Отта, той, которую обычно представляют газетчикам «для публикаций». А была еще невидимая, потайная сторона жизни Отта, о ней Рихард тоже узнал – помог Центр. Несмотря на «артиллерийскую принадлежность», Отт был кадровым разведчиком, всю войну – Первую мировую – занимался только этим, более того, сумел стать приближенным лицом шефа германской разведки Николаи; когда Германия, проиграв войну, подписала мирный договор и у нее не стало не только своей разведки, но и своих пушек, танков, флота, Отт переместился в институт истории новой Германии.
Институт этот на деле был не чем иным, как мощным разведцентром, который проигравшие хозяева страны не очень-то и камуфлировали: в сотрудниках его можно было узнать бравых офицеров – офицерскую косточку ведь ни с чем не спутаешь. И уж тем более в Германии, привыкшей к топоту сапог, подбитых стальными подковами.
Отт звезд с неба не хватал, сотрудником был неприметным, но, как потом выяснилось, – непростым, он ждал своего часа.
И дождался.
Вот как это произошло. Заснеженной зимой тридцать второго года канцлером Германии стал военный – генерал-лейтенант Шлейхер. Человеком он был малоизвестным, поэтому стремился привлечь в свой кабинет людей, имевших вес в стране. К таким выдающимся деятелям Шлейхер отнес и Гитлера, и в самом конце года, в декабре, направил в Веймар, где обосновался будущий фюрер, своего посланца. Этим посланцем был сотрудник Института истории новой Германии подполковник Отт. Отт привез Гитлеру лестное предложение рейхсканцлера: занять второе место в империи и стать вице-канцлером. Будущий фюрер предложение принял.
Шлейхер вскоре вылетел из своего кресла, не успел его даже насидеть и сделать теплым, а Гитлер переместился на верхнюю иерархическую ступеньку.
Надо полагать, Гитлер запомнил Отта. И прибыл подполковник в Японию явно не с целью пострелять в свободное время из мортиры и снести зарядами пару крыш у каких-нибудь старых сараев – он прибыл с другой задачей: наладить сотрудничество между немецкой и японской разведками. К такому выводу пришел Зорге.
Они встретились втроем – Зорге, Эйген Отт и Хельма, – и решили вместе пообедать в старом токийском ресторане, где Рихард предусмотрительно заказал столик.
