Валерий Пылаев
Волков. Гимназия №6
Глава 2
– Дай пройти! Встал тут, как этот самый…
Похожая на сердитый шарик бабуся с авоськой оттеснила меня богатырским плечом и с видом победителя плюхнулась на скамейку у окна. Мест в трамвае оставалось еще с дюжину, но ей почему-то хотелось занять именно это.
Да и пожалуйста – у меня определенно хватало проблем и без всяких там старых… перечниц.
Впрочем, время в их число явно не входило: его-то как раз имелось предостаточно. Каким бы корявым на поверку ни оказался мой ритуал, сработал он крепко – и до беды, которую притащил с собой шеф, теперь уже было лет сто, не меньше. Так что я не придумал ничего умнее, чем отправиться домой – ну то есть по адресу, указанному в паспортной книжке. До революции за пропиской в Петербурге следили строже некуда, так что вряд ли я… то есть Володя Волков, мог жить где-то еще.
Погода на улице оказалась теплая, и я без особой спешки прогулялся полкилометра от гимназии до Садовой. Спросил у городового на перекрестке, который из трамваев едет на Васильевский остров, забрался внутрь, заплатил строгому кондуктору в форменном кителе положенные три копейки – и поехал.
Не так уж я и плохо помнил город, судя по тому, как быстро отыскал дорогу от Ломоносовской – то есть от Чернышёвой площади, как ее тут называли. Самым разумным сейчас было бы устроиться куда-нибудь в свободный угол, подальше от ворчливой старушенции, и пораскинуть мозгами: составить план действий, понять, где же я так здорово прокололся с расчетами и куда (точнее, в какой именно год) меня закинуло.
Но я так и не заставил себя даже сесть. Стоял, вцепившись в поручень, и пялился в окно. Трамвай катился по рельсам не слишком быстро, и я без особого труда мог разглядеть проплывающие мимо в вечернем полумраке улицы.
Знакомые – и одновременно чужие. И не только из-за громадных вывесок частично на английском или французском языках, но по большей части – русских, с все теми же ятями и ерами. За мутным стеклом степенно проехала библиотека, два модных магазина, ресторан, какая-то адвокатская контора с труднопроизосимой фамилией владельца – и снова ресторан. Когда глаза понемногу привыкли к мельтешению гигантских надписей, все снова стало привычным, разве что чуть забытым.
А потом из-за угла здания на Сенной площади вдруг вынырнул храм. Огромный, златоглавый – ничего похожего тут отродясь не стояло. Прямо напротив метро… точнее, того места, где оно будет: станцию построили только в начале шестидесятых. Тогда она еще называлась площадь Мира – Сенной стала только в девяносто первом.
Вроде бы все то же самое – но не совсем. Чуть иначе загибаются повороты, по-другому разбегаются в стороны знакомые переулки. Мариинский театр на своем месте, только выкрашен почему-то в желтый, а не в положенный бледно-зеленый. Благовещенский мост, по которому трамвай не спеша перебрался на Васильевский остров, раньше был метров на триста ближе к Дворцовому, а не выходил прямиком на Восьмую линию… Да и сама линия основательно «раздулась», стала раза в полтора шире.
И трамвайных путей на ней никогда не было… вроде бы. Как и на Малом проспекте, куда мы свернули вместо Среднего на полкилометра позже положенного. Рельсы в этом чужом Петербурге явно прокладывали иначе – неизвестно почему.
Блин, да какой сейчас вообще год? Володе Волкову вряд ли больше восемнадцати, так что…
Я изловчился и заглянул через плечо солидному господину в шляпе – он как раз читал газету, удачно раскрыв ее на первом развороте. «Санкт-Петербургские ведомости», и наверняка сегодняшнего дня, от силы вчерашнего. Дата тоже имелась: двадцать третье апреля одна тысяча девятьсот девятого года. Прямо под «шапкой» красовался здоровенный заголовок:
Не время для либерального курса!
И чуть ниже начинался абзац:
«На вчерашнем заседании совета министров Его Императорское Величество Самодержец Всероссийский…»
На крупной черно-белой фотографии вместо положенного по дате Николая Второго расположился его родитель – судя по всему, и ныне здравствующий вместо того, чтобы преставиться в Ливадийском дворце в Крыму лет этак пятнадцать назад… Однако.
На седьмом десятке постаревший Александр лишился остатков волос на голове, зато бороду отрастил роскошнее некуда: поседевшую, но все еще густую, окладистую – она закрывала чуть ли не половину орденов на широкой груди. Да и в целом монарх выглядел если не пышущим свежестью и силой, то уж точно еще весьма крепким.
Ну, как говорится, дай бог здоровья. Случалось мне и лично общаться с Александром Александровичем – и беседа вышла не слишком-то приятной. Непростой мужик был император, ох непростой… Но, как говорится, о покойниках либо хорошо, либо ничего.
Впрочем, здесь-то он как раз живее всех живых.
Так это что же получается? Я мог запамятовать расположение пары улиц и напрочь забыть трамвайные маршруты начала двадцатого столетия. Мог даже перепутать цвет стен Мариинки или не вспомнить про взорванный в лихие революционные годы храм на Сенной площади. Но промахнуться с датой смерти Александра Третьего я не мог никак.
Хотя бы потому, что лично присутствовал на похоронах в ноябре одна тысяча восемьсот девяносто четвертого.
Значит, меня забросило не просто на сотню с лишним лет назад в чужое тело – а еще и в какой-то другой мир. Знакомый, понятный, похожий на наш – но все-таки не идентичный полностью. Конечно, мне не раз приходилось слышать про теорию мультивселенных и прочий научпоп, и все же поверить в реальность происходящего оказалось не так уж и просто. Глаза будто сами искали подвох, норовя представить изменившийся город вокруг какой-то декорацией, картонным фасадом, натянутым поверх того, что было на самом деле.
Но… нет, никакого подвоха: мир действительно чужой. И, может быть, даже отличается от моего куда сильнее, чем кажется на первый взгляд. Если уж Петербург изменился, если суровый император Александр прожил здесь на полтора десятка лет больше – кто знает, что еще могло случиться… и где.
Может, здесь вообще все иначе – и тот, другой я сейчас вовсе не шагает бок о бок с шефом по персидским пескам, сжимая в руках верную «трехлинейку».
Может, мы оба здесь уже давным-давно умерли. Утонули вместе с «Варягом». Поймали шрапнель из турецкой пушки при штурме Плевны в июле семьдесят седьмого… Или еще раньше. Угодили на шведские штыки под Полтавой, рухнули под кривыми монгольскими саблями на Куликовом поле…
Может, я здесь вообще не родился.
На мгновение меня вдруг охватил… нет, не страх и не тоска – что-то другое. Но такое же пронзительное и щемящее. Будто я снова заглянул за кромку бытия в пустоту, через которую уже один раз прошел в мое нынешнее «здесь».
– Отставить… – пробормотал я, покрепче стискивая поручень.
Холод металла чуть успокоил. Не привел мысли в порядок, конечно же – но все-таки напомнил о насущном. Что бы со мной ни случилось – это уж точно не повод раскисать или жалеть себя.
Работа есть работа – и плевать на обстоятельства.
Хотя они – чего уж там – оказались те еще. Уровень сложности «Ночной Кошмар»: чужое тело, чужой мир. Другой император на троне, не пойми какая политическая обстановка… Хорошо хоть, эпоха знакомая.
Нет! И тут – тоже мимо.
Слишком уж все вокруг… Чисто? Не совсем – мусора хватает. Полностью избавиться от него Петербург не смог даже в начале двадцать первого столетия – чего уж говорить о двадцатом. Огромные вывески на домах были точно такими же, как я их помнил. Люди вокруг выглядели совершенно обыденно, да и костюмы ничем не отличались от городской моды в моем старом мире.
А вот освещение…
Его определенно стало больше. Керосиновые, спиртовые и газовые фонари исчезли, полностью уступив место электрическим. Да и вообще электрификация в Петербурге, похоже, шла полным ходом – одни трамваи чего стоят. Конечно, первые маршруты появились и в «моем» тысяча девятьсот девятом году. Но тогда их было от силы несколько штук – а здесь красные вагоны встречались уже чуть ли не на каждом углу.
Попадались и автобусы – хоть и не слишком часто. Но в целом техники на бензине оказалось чуть ли не втрое больше, чем в том Петербурге, который я кое-как мог вспомнить. Грузовики, таксомоторы характерных белых и синих расцветок – и, конечно же, личный транспорт. Совместными усилиями они не то чтобы полностью вытеснили с улиц экипажи на копытной тяге – и все же лошадей стало заметно меньше.
Как и навоза на дорогах.
Да и сами модели авто смотрелись не на положенную дату, а посолиднее – с вытянутыми блестящими крыльями, широкими колесами и длинными капотами, из-под которых басовито урчали двигатели. Еще простенькие, не нарастившие жирок технологической базы – зато уже набравшие и объема, и какой-никакой мощности. Ни одной машины я так и не узнал, и все же в некоторых определенно проскакивало что-то знакомое. Но не из нулевых годов двадцатого века, а из более поздней эпохи, когда мировой автопром уже начал расти бешеными темпами.
Под стать перешедшим на бензин повозкам изменились и дороги: торцевых мостовых почти не осталось. Они отлично подходили для запряженных лошадьми карет и щадили копыта, но резиновые шины оказались менее капризными, потому плотно подогнанные друг к другу деревянные шестиугольники исчезли. Наверняка не сразу, а постепенно, с самого начала века, но все-таки уступали место привычному мне асфальту.
Странно. Уж не знаю, что и почему тут случилось, но Петербург словно откатился в одна тысяча девятьсот девятый год из будущего – почти как я сам. Только из совсем недалекого: этот город выглядел разве что самую малость современнее того, что я помнил. Буквально лет на пять-десять.
Хотя местами, пожалуй, и на все двадцать. И если…
Мои размышления прервал вой автомобильного клаксона. Вагон трамвая содрогнулся от удара, качнулся и замер – кажется, соскочил с рельсов. Я успел покрепче вцепиться за поручень и удержался на месте, а вот остальным пассажиром повезло меньше: те, кто стоял, дружно попадали. Солидный господин с газетой потерял очки и шляпу, а ворчливая старушенция скользнула по скамейке и через мгновение плюхнулась в проход. От ее визга закладывало уши, но даже он не мог заглушить раздавшийся снаружи рев.
Судя по звукам, где-то там голосило что-то вроде льва или тигра – а может, и какая-нибудь хищная ящерица… только размером немногим меньше трамвая. Поэтому я почти не удивился, когда в темноте зажглись два огромных глаза, а стекло напротив брызнуло мелкой крошкой.
И прямо ко мне через разбитое окно потянулась огромная когтистая лапа.
Глава 3
Чем-то гигантская конечность напоминала человеческую – только раз этак в пять крупнее. Пальцев на ней было всего три, зато каждый заканчивался кривым костяным ножом длиной с мою ладонь. Шерсть – длинная, свалявшаяся и покрытая мутной вязкой жижей – росла не слишком густо, и из-под нее отчетливо поблескивало что-то вроде уродливой чешуи. Полыхающие оранжевым огнем глаза с вертикальным зрачками-щелками запросто могли принадлежать здоровенной змее, а вот пасть на широкой морде под ними скорее напоминала жабью – только усеянную острыми треугольными зубами.
В общем, на моей памяти ничего подобного в Питере не водилось… последние лет этак пятьсот – точно. А если и водилось, то определенно не выползало на Васильевский из своего болота.
Пассажиры хором заверещали и бросились к противоположной стороне вагона – так, что тот со скрипом наклонился. Только сердитая старушенция сохранила хоть какое-то подобие спокойствия – а потом еще и врезала по чешуйчатой лапе авоськой. Неведомая тварь снова взревела и попыталась дотянуться до обидчицы. Но не смогла – и принялась крушить ни в чем не повинный трамвай. Острые когти оставляли на полу и скамейках глубокие борозды и вырывали крепления. С железом они справлялись хуже – и все-таки справлялись: кузов жалобно стонал, но понемногу поддавался.
Тварь навалилась на вагон сверху, примяла и планомерно вскрывала его, как консервную банку: видимо, ей не терпелось поскорее добраться до мясной начинки. Силищи у чуда-юда было предостаточно, а вот интеллект, на наше счастье, хромал – большинство пассажиров уже успели убраться из трамвая и теперь разбегались в разные стороны. Тварь наверняка могла в два прыжка догнать любого – но вместо этого упрямо продолжала ломиться через стену внутрь – туда, где остались только я, вредная бабка и девушка в шляпке и легком темно-синем плащике.
Которую, похоже, самое время было спасать: старушенция с завидной прытью ползла к двери – подальше от страшных когтей, я, видимо, показался твари слишком тощим и костлявым, а вот девчонка влипла. Она забилась в проем между двумя сиденьями и верещала так, что закладывало уши. Неудивительно, что именно на нее и нацелилась пасть с длинным раздвоенным языком.
Тварь ревела, щелкала зубами и понемногу протискивала в вагон гигантское тело – сначала лапу, потом голову с шеей – и, наконец, покрытое шерстью и чешуей второе плечо. Железо еще кое-как удерживало ее – но счет шел буквально на секунды.
Никакого оружия у меня, можно сказать, не было. Перочинный нож в кармане едва ли сможет проткнуть толстенную маслянистую чешую, а кожаный портфель не годится даже для драки с гимназистами, куда уж там колошматить им зверюгу в полторы-две тонны весом. Разве что…
Поручень!
Я обеими руками вцепился в металлическую трубку под потолком вагона – и дернул. Раз, другой, третий… Сил в худосочном теле Володи Волкова было не так уж много, но я не сдавался, и через несколько мгновений упрямство сделало свое дело. Крепления не выдержали, брызнули во все стороны винтами и деревянными щепками, и в моих руках оказался увесистый кусок поручня. Метра в полтора длиной, да еще и удачно обломанный на конце наискосок, с торчащей кромкой.
Не копье, конечно – но сойдет.
Я метнулся через вагон к девчонке, скользнул подошвами по накренившемуся полу, пинком отбил в сторону когтистую лапу – и с размаху вогнал острую железку в прямо в горящий желтым пламенем глаз. На меня тут же брызнула чуть теплая черная жижа. Поручень с чавканьем погрузился в плоть чуть ли не на треть длины, но до мозга, похоже, не достал… если он вообще имелся в покрытой чешуей черепушке. Тварь заверещала, дернулась, вырвав оружие из моих рук, и принялась мотать башкой во все стороны.
Удар ослепил чудище на всю левую сторону морды, и теперь ему приходилось щелкать зубами чуть ли не наугад. Зато силищи в чешуйчатом громадном теле было столько, что вагон снова заходил ходуном, грозясь вот-вот развалиться на части.
– Вставай! – Я перемахнул через сиденье, склонился над скрючившейся на полу точеной фигуркой в синем и протянул руку. – Бежим отсюда!
Кого-то страх заставляет двигаться, буквально удесятеряя силы и прыть. А кого-то, наоборот, примораживает к месту и сковывает по рукам и ногам. Девчонка оказалась из вторых: вместо того, чтобы вскочить и удрать, пока раненая тварь верещала и пыталась избавиться от засевшей в глазнице железки, она все сильнее забивалась в угол. Будто надеялась каким-то магическим образом просочиться сквозь стенку. И уже даже не кричала – только негромко всхлипывала, закрывая лицо ладонями.
Времени на уговоры не оставалось, так что я ухватил страдалицу за ворот плаща и потянул. Изо всех сил, так, что в пояснице что-то хрустнуло – и все-таки выдернул вверх. Кое-как пристроил на деревянную спинку сиденья, подхватил, закинул на плечо – и потащил к выходу. Трамвай уже вовсю дрожал, стонал рвущимся железом и явно собирался завалиться на бок, перекрыв нам путь к отступлению. Но мы все-таки успели: в самый последний момент, за мгновение до того, как тварь опрокинула вагон и пролезла внутрь.
– Беги! – пропыхтел я, отпуская девчонку.
Опасность отчасти миновала, но сил у бедняжки так и не прибавилось: вместо того, чтобы броситься прочь, она едва слышно всхлипнула и уселась прямо на асфальт. Видимо, ноги ее до сих пор не держали. И я уже начал соображать, успею ли добежать до ближайшей подворотни с такой ношей на плечах, когда за спиной загремели выстрелы.
Помощь все-таки подоспела – хоть и чуть позже, чем хотелось бы. Невысокий, но коренастый мужик в белом кителе и фуражке палил по чешуйчатой твари из револьвера, подойдя к трамваю чуть ли не вплотную, шагов на десять. Смелости ему было не занимать, а вот меткость явно оставляла желать лучшего. То ли полицейские чины не слишком часто упражнялись в стрельбе, то ли подводили глаза – судя по седой бороде, городовому было уже лет шестьдесят, не меньше.
Две пули угодили в вагон – я видел, как они выбивали из железа искры. Остальные попали в цель, но особого вреда, похоже, не причинили: для такой туши явно нужен был калибр посолиднее.
«Утёс» бы сюда…
Тварь заревела и снова принялась крушить трамвай – на этот раз чтобы выбраться наружу. Городовой сообразил, что дело пахнет керосином, попятился и запоздало принялся перезаряжать оружие… Нет, слишком медленно. Похоже, руки дрожали: бедняга уронил не только опустевшие гильзы, но и патроны, которые держал в кулаке. Латунные цилиндрики со звоном посыпались на асфальт, а поднимать их было уже некогда.
Тварь снесла переднюю стенку вагона – и оказалась на свободе.
Только сейчас я наконец смог рассмотреть ее целиком. Она действительно больше всего напоминала увеличенную до монструозных размеров уродливую лягушку… или скорее жабу. Не только приплюснутой широкой мордой с расставленными в стороны глазами, но и всей формой тела – бесхвостого, круглого, рыхлого, но скрывающего под чешуей и слоем жира могучие мышцы. Передние лапы хоть и были размером чуть ли не с мое тело, все-таки заметно уступали задним: длинным и мощным.
Тварь одним прыжком махнула на два десятка шагов и ударом тупой морды опрокинула городового на асфальт.
– Эй, образина! – заорал я, бросаясь вперед. – Иди сюда! Кушать подано!
Ноль внимания. Жаба-переросток уже выбрала себе жертву и, похоже, собиралась поужинать: придавила городового передними лапами и раскрыла пасть, в которую он мог поместиться целиком. Бедняга кричал, отбивался руками и ногами, но силы явно были неравны. Он кое-как вытянул из ножен саблю, но не успел даже замахнуться. Тварь щелкнула зубами, снова мотнула головой – и клинок лязгнул об асфальт, отлетев в сторону.
Я сам не понял, как оказался рядом. Адреналин бурлил в крови, заставляя сердце бешено колотиться в ушах и разгоняя тело так, что время будто размазывалось – как в замедленной съемке. Тварь сердито пыхтела, уже совсем рядом, так близко, что я при желании мог бы коснуться рукой грязной чешуи… но вместо этого потянулся к оружию.
Когда мои пальцы сомкнулись на обмотанной кожаными полосками рукояти, мир вокруг вернулся к прежней скорости. Но я уже никуда не торопился: подхватил саблю, крутанул кистью, пробуя клинок, – и остался доволен. Конечно, мне приходилось орудовать образцами и поинтереснее: лучше сбалансированными, из отличной гибкой стали, прочными и острыми как бритва. А оружие городового было просто кое-как заточенным куском стали. Дешевым, неудобным – да еще и слишком длинным и громоздким для Володи Волкова.
Впрочем, какая разница? Мне в руки попала сабля. Пусть не самая крутая, но все же настоящее оружие, а не перочинный ножик и не обломанный кусок трамвайного поручня. Она чуть оттягивала плечо, но эта тяжесть сейчас казалась приятной. Внушала если не спокойствие, то хотя бы уверенность в собственных силах.
Я шагнул вперед и ударил. Снизу вверх, с оттяжкой, целясь не в плечо или ребра, а в круглое брюхо твари. И то ли в тощей руке гимназиста было куда больше сил, чем я думал, то ли чешуя оказалась не такой уж прочной – на меня снова брызнуло темной жижей, а края раны покорно расступились, обнажая беззащитное нутро.
Тварь выпустила городового и с визгом дернулась, разворачиваясь ко мне. Здоровенные задние лапы отлично годились для гигантских прыжков на десятки метров, но движение на месте далось чудищу не без труда. Слишком медленно – когда в воздухе лязгнули зубы, меня там уже не было. Я отступил на пару шагов и снова ударил наотмашь – на этот раз прямо по тупоносой морде. Снова сместился вбок, заходя под ослепший левый глаз, чтобы не дать твари прицелиться и придавить меня гигантской тушей.
Она все-таки прыгнула. Неточно, коряво, зато так проворно, что я увернулся, только перекатившись в сторону. Плечо тут же отозвалось болью: твердая поверхность асфальта явно не слишком подходит для такой акробатики. Но пару секунд я все-таки выиграл, и их оказалось вполне достаточно, чтобы подрубить твари заднюю лапу на сгибе.
Это изрядно поубавило ей прыти – зато злобы, похоже, стало больше. Огромная жабья туша с ревом развернулась и попыталась меня достать. Когти вспороли воздух буквально в волоске от моего лица, но я все-таки успел отпрыгнуть, занес саблю – и ударил. Изо всех сил, почти как топором, обхватив пальцами левой руки гарду снаружи.
Тварь снова заверещала, только теперь скорее жалобно, а не грозно, и, не найдя опоры, завалилась на бок. Отрубленная трехпалая конечность, несколько раз дернувшись на асфальте, затихла. А я шагнул к извивающейся чешуйчатой туше, наступил ботинком на запрокинутую приплюснутую морду, навалился всем весом – и вогнал саблю под челюсть. По самую гарду, снова заливая пальцы липкой черной жижей, пока усталое железо не лопнуло с жалобным звоном. В моих руках остался только эфес с обломком клинка сантиметров в десять-пятнадцать длиной.
Бой закончился: чешуйчатая тварь упокоилась у моих ног. И все стихло. Только где-то далеко на Малом проспекте громыхал по рельсам трамвай. Пожалуй, мне стоило оглядеться, поискать раненых… заодно проведать спасенную девчонку в темно-синем плащике. Или как следует осмотреть самого себя: когти убитой жабы вполне могли если не выпустить мне кишки, то уж точно оставить глубокие царапины – а то и вовсе оказаться ядовитыми. Но вместо этого я продолжал стоять над поверженным врагом, сжимая в руках бесполезный обломок сабли – пока где-то за спиной не раздались крики и сердитое рычание автомобильных моторов.
Обернувшись, я увидел, как в паре десятков шагов останавливаются две черные машины и грузовик, из которого прямо на ходу выпрыгивают солдаты с винтовками.
Вовремя, блин…
