Вальтер Скотт
Пуритане
Глава III
От боли вскрикнул всадник, и с коня
Он рухнул вниз, доспехами звеня{34}.
«Утехи надежды»
По окончании военных учений, прошедших, принимая во внимание неуклюжесть людей и коней, относительно хорошо, громкий крик возвестил, что соревнующиеся готовы приступить к стрельбе в «попку», которого мы уже описали. Под возгласы столпившегося народа был поднят столб или, точнее, шест с поперечною рейкой, с которой свисала мишень; теперь не могли подавить в себе интерес к предстоящему соревнованию даже те, кто перед этим наблюдал за перестроениями феодальной милиции с презрительной и злорадной усмешкой, вызванной их откровенною неприязнью к королевскому делу. Собравшись у стрелкового рубежа, они встречали критическими замечаниями каждого участника состязания по мере того, как те выходили друг за другом вперед и стреляли по цели, причем их ловкость или неловкость вознаграждались одобрением или смехом многочисленных зрителей. Но когда вышел стройный молодой человек с ружьем наготове, одетый просто, но не без некоторого щегольства и изящества – его темно-зеленый откинутый назад плащ, кружевные брыжи и шляпа с перьями свидетельствовали о том, что это не какой-нибудь простолюдин, – в толпе зашептались; но говорило ли это о безусловном одобрении молодого стрелка, решить было трудно.
– Увы, милостивые государи! Видеть сына такого отца за столь беспутным занятием! – восклицали старшие и наиболее ревностные из пуритан, в ком любопытство настолько превозмогло фанатизм, что привело их на площадку для состязаний. Впрочем, большинство смотрело на происходившие соревнования отнюдь не так мрачно и ограничилось пожеланиями успеха сыну покойного пресвитерианского военачальника, не вдаваясь в тщательное исследование вопроса, пристойно ли ему быть одним из соискателей приза.
Их пожелания исполнились. С первого выстрела зеленый стрелок сразил попугая – то было первое попадание за весь день, хотя перед этим несколько пуль пролетели почти у самой мишени. Последовал дружный взрыв рукоплесканий. Однако этот успех не был решающим, так как еще не стрелявшие участники состязания имели право, в свою очередь, попытать счастья, после чего те, кому удалось поразить цель, должны были продолжать соревнование между собой, пока кто-нибудь один не добьется окончательного превосходства. Из всех остальных еще только двоим удалось попасть в попугая. Первый был молодой человек низкого звания, не ладно скроенный, но крепко сшитый, прикрывавший лицо серым плащом; второй – изящный молодой кавалер, примечательный своей красивою внешностью, нарядно одетый ради такого дня. Во время смотра он держался около леди Маргарет и мисс Белленден и покинул их с выражением безразличия на лице лишь после того, как леди Маргарет обратилась к нему с вопросом, почему никто из молодых людей знатных родов и роялистских убеждений не оспаривает победу у двух удачливых юношей. В какие-нибудь полминуты лорд Эвендел спрыгнул с коня, взял ружье у своего слуги и, как мы отметили выше, поразил цель. Продолжение борьбы между тремя добившимися удачи соперниками вызвало наибольший интерес. Парадная колымага герцога, не без труда приведенная в движение, приблизилась к месту действия. Всадники и всадницы тронулись вслед за нею, и все взоры устремились туда, где решался исход состязания в меткости.
По правилу, соперникам перед вторым кругом нужно было установить жребием очередность стрельбы. Первый выстрел достался молодому простолюдину, который, выйдя вперед, слегка приподнял плащ и, приоткрыв свое простое лицо крестьянского парня, сказал кавалеру в зеленом: «Знаете, мистер Генри, в другой день я бы с удовольствием промазал из почтения к вам, но Дженни Деннисон смотрит на нас, и я должен показать себя в лучшем виде».
Он приложился к ружью и выстрелил; пуля прошла так близко от цели, что было видно, как вздрогнула подвешенная на рейке мишень, но все же он промахнулся, и ему пришлось отказаться от дальнейшего участия в состязании; опустив глаза, он поспешил удалиться, словно боялся быть узнанным. Вслед за ним вышел зеленый стрелок, и его пуля вторично попала в «попку». Все вокруг ликовало, и где-то в задних рядах закричали: «Да здравствует старое правое дело!»
Пока представители власти, слыша эти возгласы злонамеренных, хмурились, молодой лорд Эвендел успел еще раз попытать счастья, и снова успешно. Крики ликования и поздравления благонамеренных и аристократической части общества приветствовали успех, но на этом состязание в меткости еще не закончилось.
Зеленый стрелок, желая, как видно, ускорить решение спора, взял своего коня у того, на чьем попечении он находился, и, предварительно осмотрев, подтянута ли подпруга и все ли в порядке с седлом, вскочил на него. Помахивая рукою, чтобы ему уступили дорогу, он пришпорил коня, пустил его галопом к тому месту, откуда ему предстояло стрелять, и, поравнявшись с ним, бросил поводья, повернулся боком в седле, разрядил карабин и сбил попугая. Лорд Эвендел последовал его примеру, хотя многие стоявшие возле него заявляли, что это – новшество, идущее вразрез с установившимися обычаями, и что он не обязан ему подчиняться. Но то ли он не владел оружием с таким совершенством, то ли его лошадь не была так хорошо выезжена. При выстреле своего хозяина животное шарахнулось в сторону, и пуля пролетела, не задев попугая. Те, кого восхитила ловкость стрелка в зеленом, были теперь приятно изумлены и его учтивостью. Он утверждал, что последний выстрел не имеет никакого значения, и предложил своему противнику не засчитывать его как попадание и возобновить поединок, на этот раз спешившись.
– Я предпочел бы верхом, если б мой конь был так же хорошо выезжен и, возможно, приучен к стрельбе на скаку, как ваш, – сказал молодой лорд, обращаясь к сопернику.
– Не соблаговолите ли вы оказать мне честь и воспользоваться им в следующем круге, при условии, что одолжите мне вашего? – ответил молодой джентльмен.
Лорд Эвендел не решался принять эту любезность, так как предвидел, насколько потеряла бы в блеске его победа, согласись он на подобное предложение, но желание восстановить свою славу искусного стрелка все же возобладало, и он добавил, что, отказываясь от притязаний на почетное звание (это было сказано несколько презрительным тоном), он тем не менее, если победитель не возражает, готов принять его любезное предложение и обменяться конями исключительно для того, чтобы выстрелить в честь своей дамы. Сказав это, он смело посмотрел в сторону мисс Белленден, и, как утверждает молва, туда же, хотя и не так открыто, были направлены взоры юного tirailleur’a[11]. Последний выстрел лорда Эвендела был так же неудачен, как предыдущий, и ему с трудом удавалось сохранять тот тон презрительного равнодушия, которым он до того разговаривал. Понимая, однако, что досада побежденного только смешна, этот молодой человек, возвращая лошадь, верхом на которой проделал свою последнюю и столь же безуспешную попытку, и получая взамен свою, принес благодарность сопернику, восстановившему, как он заявил, честь его любимого коня: ведь ему угрожала опасность свалить на бедную лошадку вину за испытанную им неудачу, которую теперь каждый, и он сам в первую очередь, должен отнести за счет всадника. Произнеся эти слова тоном, в котором досада набрасывала на себя покров равнодушия, он сел на коня и отъехал в сторону.
Как всегда в нашем мире, одобрение и внимание даже тех, кто от всей души желал успеха лорду Эвенделу, после понесенного им поражения сосредоточились на его восторжествовавшем сопернике. «Кто он? Как его зовут?» – спрашивали присутствовавшие на состязании землевладельцы-дворяне у тех немногих, кто его знал. Вскоре его имя и звание стали известны решительно всем, и, так как он был из того сословия, почтить которое великий человек мог без умаления собственного достоинства, четверо друзей герцога с такой же угодливостью, какую бедняга Мальволио{35} приписывает своей воображаемой свите, решили представить победителя пред его светлые очи. Осыпая молодого человека поздравлениями с успехом, они торжественно сопровождали его сквозь толпу зрителей, и тут ему случилось проехать или, вернее, быть проведенным мимо леди Маргарет и ее внучки. И Капитан Попки и мисс Белленден, смущенно ответившая на низкий поклон, которым приветствовал ее победитель, склонившись чуть не до луки седла, покраснели как маков цвет.
– Ты знакома с этим молодым человеком? – спросила леди Маргарет.
– Да… сударыня… я его видела как-то у дяди и… помнится, где-то еще… – прошептала мисс Эдит Белленден.
– Тут говорят, – продолжала леди Маргарет, – что этот молодой щеголь – племянник старого Милнвуда?
– Сын покойного полковника Мортона из Милнвуда, который с большим мужеством командовал кавалерийским полком при Данбаре и Инверкейтинге{36}, – заметил с высоты своего седла джентльмен, конь которого стоял бок о бок с конем леди Маргарет.
– И который до этого сражался на стороне пуритан при Марстон-муре и Филипхоу{37}, – добавила леди Маргарет, со вздохом произнося эти роковые названия, неизменно бередившие в ней печальные воспоминания о гибели мужа.
– Память вашей светлости безупречна, – сказал джентльмен, улыбаясь, – но, право, было бы лучше, если бы все это было забыто.
– Но ему подобало бы помнить об этом, Гилбертсклю, – сказала в ответ леди Маргарет, – и не втираться в общество тех, у кого его имя вызывает неприятные воспоминания.
– Вы забываете, моя любезная леди, – возразил ее собеседник, – что молодой человек выполняет здесь обязанности и повинности своего дяди. Было бы очень неплохо, если бы каждое поместье в округе посылало на смотр таких же отличных ребят.
– Его дядя, надо полагать, такой же круглоголовый{38}, как и его покойный отец, – заметила леди Маргарет.
– Он всего-навсего старый скряга, – сказал Гилбертсклю, – и полновесный золотой в любое время перевесит его политические воззрения; вот почему, опасаясь денежных штрафов и прочих взысканий, он и послал сюда юного джентльмена, погрешив, возможно, против своих убеждений. Ну, а юнец – тот, вероятно, на седьмом небе, что улизнул на денек из унылого старого дома в Милнвуде, где он видит лишь желчного дядю и его всесильную домоправительницу.
– Не могли бы вы вспомнить, сколько людей и коней обязаны выставлять земли Милнвуд? – продолжала допрос старая леди.
– Двух вооруженных всадников, – ответил Гилбертсклю.
– А наша земля, – заявила леди Маргарет, с достоинством приосаниваясь в седле, – испокон веку посылала на смотры по восьми всадников, кузен Гилбертсклю, а нередко и втрое больше, и еще добровольное ополчение. Припоминаю, что его священнейшее величество король Карл, когда вкушал у меня в Тиллитудлеме завтрак, особенно подробно расспрашивал…
– Карета герцога, я вижу, уже тронулась с места, – поспешил сказать Гилбертсклю, испытывая в этот момент хорошо знакомую всем друзьям старой леди тревогу, охватывавшую их всякий раз, как она заводила речь о посещении королем ее родового гнезда. – Карета герцога, я вижу, уже тронулась с места; полагаю, что и ваша милость не преминет воспользоваться своим правом покинуть вслед за герцогом этот луг. Не разрешите ли проводить вашу милость и мисс Белленден домой? Банды этих дикарей-вигов бродят в окрестностях, и поговаривают, что они обезоруживают и бесчестят благонамеренных, проезжающих без надежной охраны.
– Благодарим вас, кузен Гилбертсклю, – ответила леди Маргарет, – нас будут сопровождать мои люди, и, надеюсь, мы меньше чем кто-либо нуждаемся в том, чтобы причинять беспокойство друзьям. Будьте любезны сообщить Гаррисону, чтобы он привел сюда наших людей, и как можно скорее; он двигается до того медленно, словно едет во главе похоронной процессии.
Гилбертсклю послал человека, и тот передал приказания ее милости верному Гаррисону.
Честный управитель имел свои основания сомневаться в благоразумии полученного распоряжения, но, раз оно было отдано и передано, оставалось только повиноваться. Он пустил коня легкой рысцой; за ним следовал старый дворецкий, отличавшийся военной выправкой, которую приобрел, служа под началом Монтроза, и бросавший вокруг себя исполненные презрения взгляды, становившиеся все надменнее и все строже под влиянием винных паров, исходивших от чарки бренди, проглоченной им впопыхах в перерыве между исполнением служебных обязанностей за здоровье короля и погибель пуританского ковенанта. К несчастью, он подкрепился чересчур основательно, и из его памяти начисто улетучилось, что ему нужно опекать и поддерживать следовавшего за ним Гусенка Джибби. Между тем, едва кони перешли на рысь, ботфорты Джибби – справиться с ними бедный мальчуган оказался не в силах – начали колотить коня попеременно с обоих боков, а так как на этих ботфортах красовались к тому же длинные и острые шпоры, терпение животного лопнуло, и оно стало прыгать и бросаться из стороны в сторону, причем мольбы несчастного Джибби о помощи так и не достигли ушей слишком забывчивого дворецкого, утонув частью под сводами стального шлема с забралом, водруженного на его голову, частью в звуках воинственной песенки про храброго Грэмса, которую мистер Гьюдьил высвистывал во всю мощь своих легких.
Дело кончилось тем, что конь поторопился распорядиться по-своему: сделав, к великому удовольствию зрителей, несколько яростных прыжков туда и сюда, он пустился во весь опор к огромной семейной карете, описанной нами выше. Копье Джибби, выскользнув из своего гнезда, приняло горизонтальное положение и легло под его руками, которые – мне горестно в этом признаться – позорно искали спасения, ухватившись, насколько хватало сил, за гриву коня. Вдобавок ко всему этому шлем Джибби окончательно съехал ему на лицо, так что перед собой он видел не больше, чем сзади. Впрочем, если бы он и видел, то и это мало помогло бы ему при сложившихся обстоятельствах, так как конь, словно стакнувшись со злонамеренными, несся что было духу к парадной герцогской колымаге, и копье Джибби грозило проткнуть ее от окна до окна, нанизав на себя одним махом не меньше народу, чем знаменитый меч Роланда{39}, пронзивший (если верить итальянскому эпическому поэту) столько же мавров, сколько француз насаживает на вертел лягушек.
Выяснив направление этой беспорядочной скачки, решительно все седоки – и внутренние и внешние – разразились паническим криком, в котором слились ужас и гнев, и это возымело благотворное действие, предупредив готовое совершиться несчастье. Своенравная лошадь Гусенка Джибби, испугавшись шума и внезапно осекшись на крутом повороте, пришла в себя и начала лягаться и делать курбеты. Ботфорты – истинная причина бедствия, – поддерживая добрую славу, приобретенную ими в былое время, когда они служили более искусным наездникам, отвечали на каждый прыжок коня новым ударом шпор, сохраняя, однако, благодаря изрядному весу, свое прежнее положение в стременах. Совсем иное случилось с горемыкою Джибби, который был с легкостью вышвырнут из тяжелых и широких ботфортов и на потеху многочисленным зрителям перелетел через голову лошади. При падении он потерял шлем и копье, и, в довершение беды, леди Маргарет, еще не вполне уверенная, что доставивший присутствующим зевакам столько забавы – один из воинов ее ополчения, подъехала как раз вовремя, чтобы увидеть, как с ее крошки вояки сдирали его львиную шкуру, то есть куртку из буйволовой кожи, в которую он был запеленат.
И так как она не знала о замене Кадди Гусенком Джибби и не могла даже догадываться об этом, удивление и негодование почтенной леди достигли такого предела, что ни извинения, ни объяснения управителя и дворецкого не смогли помочь делу. Засим, возмущенная возгласами и зубоскальством толпы и готовая обрушить свой гнев на упрямого пахаря, которого так неудачно замещал Джибби, она скомандовала поспешное отступление. Большинство окрестных помещиков также тронулось в путь, и злосчастное происшествие, приключившееся с воинством Тиллитудлема, долго веселило их по дороге домой. Стали покидать место сбора и прочие ополченцы, которые разъезжались группами, состоявшими из попутчиков. Остались лишь те, кто показал меткость в стрельбе по «попке» и кому полагалось, в соответствии со старинным обычаем, распить, перед тем как расстаться, почетную чашу в честь своего капитана.
Глава IV
Всегда на ярмарках играл он,
Всегда бойцов увеселял он…
Оружье, шлемы – все сверкало,
Как самоцвет.
Кто ж грянет им напев удалый,
Коль Хебби нет?
«Элегия на смерть Хебби Симпсона»
Во главе группы всадников, направлявшихся в городок или, вернее, местечко, ехал на своей белой лошадке Нийл Блейн, городской музыкант; вооружение его составляли кинжал и палаш, а в руке он держал волынку, с которой свешивалось такое множество лент, что их хватило бы на полдюжины деревенских красавиц, принарядившихся ради ярмарки или проповеди. Многочисленные достоинства Нийла – а он был пригожим, статным, крепким малым с сильными легкими – доставили ему должность городского музыканта в *** со всеми исконными ее правами и благами, а именно Музыкантским выгоном – участком земли площадью около акра, и поныне носящим то же название, – ежегодным жалованьем в пять мерков и ежегодно выдаваемым новым парадным костюмом присвоенного городку цвета; сюда еще присоединялись кое-какие надежды на доллар в день выборов муниципальных властей, буде старшины смогут и пожелают оказать ему милость, а также право объезжать раз в году, ранней весной, всех значительных землевладельцев округи, с тем чтобы услаждать сердца слушателей своей музыкой, ублаготворять свое собственное их элем и бренди и выпрашивать в каждом поместье малую толику зерна для посева.
В добавление ко всем этим бесценным правам и привилегиям личные, а быть может, и служебные совершенства Нийла завоевали ему сердце хорошенькой вдовушки, содержавшей в то время лучший кабачок в городке. Ее покойный супруг был строгим пресвитерианином, и до того ревностным, что приверженцы этой секты называли его не иначе, как Гаем-трактирщиком{40}. Вот почему самых непримиримых из них глубоко возмутила профессия избранного его вдовою преемника. Но ее кабачок «Приют» сохранил, несмотря ни на что, свою несравненную славу, и большинство прежних его посетителей продолжало по-старому отдавать ему предпочтение. К тому же новый трактирщик обладал счастливым характером, позволявшим ему приспособляться ко всем и каждому: внимательно следя за рулем, он ловко и уверенно вел свой утлый челн среди бушующих волн политической смуты. Этот хитрец веселого нрава, думавший исключительно о себе, с полным безразличием относился решительно ко всем спорам о церкви и государстве и помышлял лишь о том, как бы ублаготворить своих посетителей, независимо от их взглядов. Впрочем, его характер, а заодно и состояние всей страны читатель поймет и сам, если мы перескажем ему наставления, с какими Нийл обратился к своей единственной дочери, девушке лет восемнадцати, посвящая ее в хозяйственные заботы, бремя которых верой и правдой несла его жена и помощница, пока, за полгода до описываемых событий, достойную женщину не снесли на погост.
– Дженни, – говорил Нийл, в то время как девушка помогала ему снять волынку, – сегодня тебе предстоит впервые прислуживать посетителям, заменяя свою бесценную мать; славная она была женщина, приветливая, и все любили ее, и виги, и тори, и те, что с верхнего конца улицы, и те, что живут внизу. Трудненько придется тебе на ее месте, особенно в такой суматошный день, но ничего не поделаешь. Так было угодно Небу. Запомни, Дженни, что бы ни заказал Милнвуд, ему ни в чем не должно быть отказу, ведь он Капитан Попки, а старинных обычаев надо держаться; если он не сможет оплатить счет – я-то знаю, на очень уж коротком поводу его держат, – не беда, я сумею пристыдить его дядюшку и выколотить должок. Священник играет в кости с корнетом Грэмом. Будь учтива и приветлива с тем и с другим – в наше время и духовные и военные могут натворить много беды, попробуй только их рассердить. Драгуны будут орать и требовать эля; им не в привычку да и ни к чему испытывать жажду – они, конечно, озорные ребята, но так или иначе, а все же платят за угощение. Недавно купил я коровку – ту, комолую, теперь она лучшая в нашем хлеву – у чернявого Фрэнка Инглиса и сержанта Босуэла; за нее я отдал десять шотландских фунтов, и они пропили эти деньги в один присест.
– Погоди, отец, – прервала эту речь Дженни, – поговаривают, будто эти бессовестные разбойники увели ее у хозяйки, что с Беллской пустоши, придравшись к тому, что она пошла как-то в воскресенье после обеда послушать пришлого проповедника.
– Помалкивай, ты, сорока! – сказал Нийл. – Нам-то что до того, откуда скотина, которую они продают, – это дело их совести. Дженни, заметь хорошенько того угрюмого парня, что сидит у самого очага, спиною ко всем. Он, похоже, из тех, кто ушел в горы; я видел, как он вздрогнул, когда увидел здесь красные куртки, и мне сдается, что он был бы рад поскорее убраться отсюда, да лошадь его (добрый у него мерин!) совсем заморилась, вот ему поневоле приходится оставаться. Прислуживай и ему, да только с умом, Дженни, и без суеты, и не обрати на него, упаси боже, взглядов солдат, не надоедай расспросами; не отводи ему и отдельной комнаты, не то скажут, что мы его укрываем. Что до тебя самой, дочка, то будь учтива с народом и не слушай глупости и всякий вздор, с которыми к тебе будут лезть молодые ребята. Кто из семьи трактирщика, тому терпеть да терпеть. Твоя мать, царствие ей небесное, была терпелива, как большинство женщин, но только до той поры, пока дело чисто и не балуют руками. Если кто начнет приставать, можешь позвать меня. А когда выпивка осилит еду, они начнут разглагольствовать об управлении церковью и государством, и тогда, Дженни, они примутся спорить – ну и пускай себе: гнев распаляет людей, чем больше они спорят, тем больше и пьют; только имей в виду, тут уж лучше подавать им легкое пиво – оно меньше бьет в голову, а какое оно, никому из них не понять.
– А если они начнут колотить друг друга, как в прошлый раз, – сказала Дженни, – звать ли мне вас, отец?
– Ни в коем случае, Дженни; кто разнимает, тому и попадает. Если солдаты обнажат сабли, зови капрала и караул. Если мужики возьмутся за ухваты и кочерги, зови судью и городских стражников. А меня не зови; я устал, я дудел целый день и хочу спокойно пообедать у себя в кладовой. И еще вот о чем. Лэрд Ликитапа (то есть который был прежде лэрдом) заказал немного выпить и соленую селедку, так ты тронь его за рукав и шепни на ухо, что я буду рад с ним отобедать: он был когда-то выгодным гостем, и ему не хватает лишь денег, чтобы стать им опять, – он и теперь любит выпить, как прежде. И если ты знаешь какого-нибудь беднягу из наших знакомых, который жмется, потому что у него вышли деньжата, а идти домой далеко, дай ему глоток пива и кусок пирога; своего мы не упустим, а для такого заведения, как наше, это выглядит очень почтенно. А теперь, душенька моя, иди и обслуживай посетителей, но принеси сначала обед, да две кружки эля, да пинту бренди.
Возложив на Дженни, как на своего первого министра, бремя обязанностей по дому, Нийл Блейн и ci-devant[12] лэрд, некогда его покровитель, а теперь довольный положением его прихлебателя, засели на остаток вечера в кладовой, вдали от суеты общей комнаты.
В ведомстве Дженни все, можно сказать, кипело. Рыцари «попки» принимали обильное угощение своего капитана и в свой черед угощали его, тогда как он, почти не притрагиваясь к круговой чаше, следил за тем, чтобы она с надлежащею быстротой обходила всех остальных, которым казалось, что они отроду не встречали такого гостеприимства. Впрочем, число его гостей постепенно таяло, и в конце концов их осталось всего четверо или пятеро, но и те уже начали поговаривать, что пора по домам. За другим столом, невдалеке от них, сидели двое драгун, о которых упоминал Нийл Блейн: то были сержант и рядовой из прославленного полка лейб-гвардейцев, которым командовал Джон Грэм Клеверхауз.
Даже на унтер-офицеров и рядовых этих военных частей не смотрели как на обыкновенных наемников: к ним относились приблизительно так же, как во Франции к мушкетерам; в глазах всех они были как бы кандидатами на офицерский чин, проходящими солдатскую службу с видами на производство в случае, если им удастся отличиться.
В их рядах насчитывалось немало отпрысков знатных семейств, и это усиливало самонадеянность и кичливость лейб-гвардейцев. Превосходным образчиком таких молодых людей мог бы служить сержант, с которым нам сейчас предстоит познакомиться. Его настоящее имя было Фрэнсис Стюарт, но все звали его Босуэлом, так как он был прямым потомком последнего графа Босуэла – не бесчестного возлюбленного несчастной королевы Марии{41}, но Фрэнсиса Стюарта, тревожившего ранний период царствования Иакова VI Шотландского своим буйным нравом и постоянными заговорами и умершего изгнанником в нищете. Сын графа обратился к королю Карлу I с ходатайством о возвращении ему хотя бы части конфискованных отцовских поместий, но руки вельмож, которым они были розданы, оказались слишком цепкими, и у них ничего нельзя было вырвать. Гражданские войны окончательно разорили его, лишив и той небольшой пенсии, которая выплачивалась ему Карлом I, так что он умер в крайней нужде. Сын его, прослужив некоторое время солдатом за границей и в Англии и испытав многочисленные превратности своенравной судьбы, вынужден был довольствоваться положением сержанта в лейб-гвардии, хотя и происходил по прямой линии от королевского дома, так как отец графа Босуэла, имущество которого подверглось конфискации в пользу казны, был побочным сыном короля Иакова VI. Необычайная физическая сила и мастерское владение оружием, равно как и его высокое происхождение, привлекли к нему внимание полковых офицеров. При всем том Босуэл отличался крайней распущенностью и страстью к грабежам, которая была свойственна большинству солдат, привыкших выполнять обязанности правительственных агентов по взысканию штрафов и недоимок, требовать постоя и всячески притеснять отказывавшихся повиноваться правительству пресвитериан. Привыкнув к поручениям такого рода, они бесчинствовали и, уверенные в своей безнаказанности, не знали над собой ни закона, ни другой власти, кроме власти своих офицеров. Во всех таких случаях Босуэл неизменно бывал впереди.
Возможно, что Босуэл и его товарищ так долго не позволяли себе никаких выходок лишь потому, что тут же присутствовал их корнет, командовавший небольшим отрядом, расквартированным в городке, и в описываемое время поглощенный игрой в кости с местным священником. Но когда обоих игроков оторвали от их занятия, вызвав по неотложному делу в ратушу, Босуэл не замедлил выказать свое презрение ко всем остальным.
– Не странно ли, Хеллидей, – сказал он, обращаясь к своему товарищу, – что эта кучка мужланов, бражничая здесь целый вечер, ни разу не выпила за здоровье его величества короля?
– Они пили здоровье короля, Босуэл, – заметил Хеллидей, – я слышал собственными ушами, как эта зеленая капустная гусеница возгласила здоровье его величества.
– Так ли? – пробурчал Босуэл. – В таком случае, Том, мы заставим их выпить за здоровье архиепископа Сент-Эндрю, и пусть они проделают это, став на колени.
– Это дело, ей-богу, – оживился Хеллидей, – а если кто станет отказываться, того мы потащим к нам в кордегардию и выучим ездить верхом на кобылке, выращенной из желудя{42}, привязав для устойчивости посадки к каждой ноге по парочке карабинов.
– Правильно, Том, – продолжал Босуэл, – и, чтобы все было как полагается, начнем с того надутого синего колпака, который прилип к очагу.
Он встал и, сунув под мышку палаш, чтобы в случае нужды подкрепить силой задуманную им наглую выходку, направился к посетителю, о котором Нийл Блейн в своем наставлении дочери говорил, что он, по-видимому, из тех, кто скрывался в горах, или, иными словами, что он мятежный пресвитерианин.
– Я беру на себя смелость, любезнейший, – произнес Босуэл подчеркнуто торжественным тоном и гнусавя, как это обыкновенно делают деревенские проповедники, – потребовать с вас заверения, что вы соизволите подняться со своего места и будете сгибать ваши поджилки, пока не коснетесь коленями пола, а также что вы опрокинете в себя эту чарку (невежды зовут ее пинтой) живительной влаги, именуемой смертными бренди, во здравие и славу его милости архиепископа Сент-Эндрю, достопочтенного примаса всей Шотландии.
Все ждали ответа незнакомца. Его суровые, почти свирепые черты, взгляд вбок, казавшийся косым, хотя в действительности этого не было, и придававший его лицу мрачное выражение, его телосложение, плотное, крепкое и мускулистое, хотя он был чуть пониже среднего роста, – все предвещало, что этот человек не склонен сносить грубые шутки и не оставит безнаказанным оскорбление.
– А что, если я не пожелаю исполнить ваше не слишком учтивое требование? – спросил он.
– Тогда, любезнейший, – ответил Босуэл тем же насмешливым тоном, – во-первых, я хорошенько ущипну твой хоботок, или, попросту, нос; во-вторых, любезнейший, я приложу свой кулак к твоим красивым буркалам, и в заключение, любезнейший, я дам практическое применение плоской стороне своего палаша, который пройдется по плечам мятежника.
– Вот как! – сказал незнакомец. – В таком случае подайте мне чарку. – И, взяв ее в руку, он с усмешкой произнес каким-то странным голосом: – За архиепископа Сент-Эндрю и за место, которое он теперь по достоинству занимает; пусть каждый прелат Шотландии станет в близком будущем тем, чем ныне является праведный и преосвященный Джеймс Шарп!
– Он выдержал испытание! – воскликнул Хеллидей с торжествующим видом.
– Да не вполне, – ответил Босуэл, – никак не пойму, на что намекает этот дьявольский лопоухий виг.
– Хватит, джентльмены, – вмешался Мортон, выведенный из терпения наглой выходкой солдат. – Мы здесь собрались как добрые подданные его величества, и притом ради праздника, и вправе рассчитывать, что нас не станут тревожить подобными ссорами.
У Босуэла на языке вертелся дерзкий ответ, но Хеллидей шепотом напомнил ему о строгом приказании – не допускать со стороны солдат оскорбления тех, кто был послан на смотр в соответствии с распоряжением Тайного совета. И так, удостоив Мортона продолжительным и пристальным взглядом, Босуэл проговорил:
– Ну что ж, господин Попка, не стану оспаривать ваше царствование, ведь оно, полагаю, окончится ровно в полночь. Не забавно ли, Хеллидей, – продолжал он, обращаясь к своему приятелю, – что они поднимают столько шума, щелкнув разок-другой своими годными разве что для птичек ружьишками по цели, которую любая женщина или мальчик смогут сбить после дневной подготовки? Если бы Капитан Попки или кто-нибудь из его армии пожелал схватиться на палашах, тесаках, просто рапирах или рапирах вместе с кинжалом, со ставкою в один золотой за первую каплю крови, то я был бы готов признать в них хоть немного души, да черт меня побери, если бы эта деревенщина согласилась хотя бы бороться, или метать железные брусья, или кидать камень, или бросать шест, если уж (при этом он презрительно коснулся носком сапога шпаги Мортона) они обвешиваются оружием, обнажать которое сами боятся.
