Борис Васильев
Завтра была война…
Однако Сашка поначалу наотрез отказался идти в заветный авиамодельный кружок. Он боялся, как бы там ему в два счета не доказали, что все его мечты – пустой звук и что он, Сашка Стамескин, сын судомойки с фабрики-кухни и неизвестного отца, никогда в жизни своей не прикоснется к серебристому дюралю настоящего самолета. Попросту говоря, Сашка не верил в собственные возможности и отчаянно трусил, и Искре пришлось потопать толстыми ножками.
– Ладно, – обреченно вздохнул он. – Только с тобой. А то сбегу.
И они пошли вместе, хотя Искру интересовали совсем не самолеты, а звучный Эдуард Багрицкий. И не просто интересовал – Искра недавно сама начала писать поэму «Дума про комиссара»: «Над рядами полыхает багряное знамя. Комиссары, комиссары, вся страна – за вами!..» Ну, и так далее еще две страницы, а хотелось, чтоб получилось страниц двадцать. Но сейчас главным было авиамоделирование, элероны, фюзеляжи и не вполне понятные подъемные силы. И она не сожалела об отложенной поэме, а гордилась, что наступает на горло собственной песне.
Вот об этом-то, о необходимости подчинения мелких личных слабостей главной цели, о радости преодоления и говорила Искра, когда они шли во Дворец пионеров. И Сашка молчал, терзаемый сомнениями, надеждами и снова сомнениями.
– Человек не может рождаться на свет просто так, ради удовольствий, – втолковывала Искра, подразумевая под словом «удовольствия» время будущее, а не прошедшее. – Иначе мы должны будем признать, что природа – просто какая-то свалка случайностей, которые не поддаются научному анализу. А признать это – значит пойти на поводу у природы, стать ее покорными слугами. Можем мы, советская молодежь, это признать? Я тебя спрашиваю, Саша.
– Не можем, – уныло сказал Стамескин.
– Правильно. А это означает, что каждый человек – понимаешь, каждый! – рождается для какой-то определенной цели. И нужно искать свою цель, свое призвание. Нужно научиться отбрасывать все случайное, второстепенное, нужно определить главную задачу жизни…
– Эй, Стамеска!
От подворотни отклеилось трое мальчишек; впрочем, одного можно было бы уже назвать парнем. Двигались они лениво, враскачку, загребая ногами.
– Куда топаешь, Стамеска?
– По делу. – Сашка весь съежился, и Искра мгновенно уловила это.
– Может, подумаешь сперва? – Старший говорил как-то нехотя, будто с трудом отыскивая слова. – Отшей девчонку, разговор есть.
– Назад! – звонко выкрикнула Искра. – Сами катитесь в свои подворотни!
– Что такое? – насмешливо протянул парень.
– Прочь с дороги! – Искра обеими руками толкнула парня в грудь.
От толчка парень лишь чуть покачнулся, но тут же отступил в сторону. Искра схватила растерянного Стамескина за руку и потащила за собой.
– Ну, гляди, бомбовоз! Попадешься нам – наплачешься!
– Не оглядывайся! – прикрикнула Искра, волоча Стамескина. – Они все трусы несчастные.
– Знала бы ты, – вздохнул Сашка.
– Знаю! – отрезала она. – Смел только тот, у кого правда. А у кого нет правды, тот просто нахален, вот и все.
Несмотря на победу, Искра была в большом огорчении. Она каждый день по строгой системе делала зарядку, с упоением играла в баскетбол, очень любила бегать, но пуговки на кофточках приходилось расставлять все чаще, платья трещали по всем швам, а юбки из года в год наливались такой полнотой, что Искра впадала в отчаяние. И глупое словечко «бомбовоз» – да еще сказанное при Сашке! – было для нее во сто крат обиднее любого ругательства.
Сашка враз влюбился и в строгого руководителя, и в легкокрылые планеры, и в само название «авиамодельный кружок». Искра рассчитала точно: теперь Сашке было что терять, и он цеплялся за школу с упорством утопающего. Наступил второй этап, и Искра каждый день ходила к Стамескину не просто делать уроки, но и учить то, что утерялось в дни безмятежной Сашкиной свободы. Это было уже, так сказать, сверх обещанного, сверх программы: Искра последовательно лепила из Сашки Стамескина умозрительно сочиненный идеал.
Через полмесяца после встречи с прежними Сашкиными друзьями Искра вновь столкнулась с ними – уже без Саши, без поддержки и помощи, и даже не на улице, где в конце концов можно было бы просто заорать, хотя Искра скорее умерла бы, чем позвала на помощь. Она вбежала в темный и гулко пустой подъезд, когда ее вдруг схватили, стиснули, поволокли под лестницу и швырнули на заплеванный цементный пол. Это было так внезапно, стремительно и беззвучно, что Искра успела только скорчиться, согнуться дугой, прижав коленки к груди. Сердечко ее замерло, а спина напряглась в ожидании ударов. Но ее почему-то не били, а мяли, тискали, толкали, сопя и мешая друг другу. Чьи-то руки стащили шапочку, тянули за косы, стараясь оторвать лицо от коленок, кто-то грубо лез под юбку, щипал за бедра, кто-то протискивался за пазуху. И все это вертелось, сталкивалось, громко дышало, пыхтело, спешило…
Нет, ее совсем не собирались бить, ее намеревались просто ощупать, обмять, обтискать: «полапать», как это называлось у мальчишек. И когда Искра это сообразила, страх ее мгновенно улетучился, а гнев был столь яростен, что она задохнулась от этого гнева. Вонзилась зубами в чью-то руку, ногами отбросила того, что лез под юбку, сумела вскочить и через три ступеньки взлететь по лестнице в длинный Сашкин коридор.
Она ворвалась в комнату без стука: красная, растрепанная, в пальтишке с выдранными пуговицами, все еще двумя руками прижимая к груди сумку с учебниками. Ворвалась, закрыла дверь и привалилась к ней спиной, чувствуя, что вот-вот, еще мгновение – и рухнет на пол от безостановочной дрожи в коленках.
Сашкина мать, унылая и худая, жарила картошку на керосинке, а сам Сашка сидел за столом и честно пытался решить задачу. Они молча уставились на Искру, а Искра, старательно улыбаясь, пояснила:
– Меня задержали. Там, внизу. Извините, пожалуйста.
Всем телом оттолкнулась от двери, сделала два шага и рухнула на табурет, отчаянно заплакав от страха, обиды и унижения.
– Да что вы, Искра? – Сашкина мама из уважения обращалась к ней как к взрослой. – Да господи, что сделали-то с вами?
– Шапочку стащили, – жалко и растерянно бормотала Искра, упорно улыбаясь и размазывая слезы по крутым щекам. – Мама расстроится, заругает меня за шапочку.
– Да как же это, господи! – плачуще выкрикнула женщина. – Водички выпейте, Искра, водички.
Сашка вылез из-за стола, молча отодвинул суетившуюся мать и вышел.
Вернулся он через полчаса. Положил перед Искрой ее голубую вязаную шапочку, выплюнул в таз вместе с кровью два передних зуба, долго мыл разбитое лицо. Искра уже не плакала, а испуганно следила за ним; он встретил ее взгляд, с трудом улыбнулся:
– Будем заниматься, что ли?
С того дня они всюду ходили вдвоем. В школу и на каток, в кино и на концерты, в читальню и просто так. По улицам. Только вдвоем. Но ни у кого и мысли не возникало позубоскалить на этот счет. Все в школе знали, как Искра умела дружить, но никто, ни один человек – даже Сашка – не знал, как она умела любить. Впрочем, и сама Искра тоже не знала. Все пока называлось дружбой, и ей вполне хватало того, что содержалось в этом слове.
А теперь Сашка Стамескин, положивший столько сил и упорства, чтобы поверить в реальность собственной мечты, догнавший, а кое в чем и перегнавший многих из класса, расставался со школой. И это было не просто несправедливостью – это было крушением всех Искриных надежд. Осознанных и еще не осознанных.
– Может быть, мы соберем ему эти деньги?
– Вот ты – то умная-умная, а то – дура дурой! – Зина всплеснула руками. – Собрать деньги – это ты подумала. А вот возьмет ли он их?
– Возьмет, – не задумываясь, сказала Искра.
– Да, потому что ты заставишь. Ты даже меня можешь заставить съесть пенки от молока, хотя я наверняка знаю, что умру от этих пенок. – Зиночка с отвращением передернула плечами. – Это же милостынька какая-то, и поэтому ты дура. Дура, вот и все. В смысле неумная женщина.
Искра не любила слово «женщина», и Зиночка сейчас слегка подразнивала ее. Ситуация была редкой: Искра не знала выхода. А Зина нашла выход и поэтому тихонечко торжествовала. Но долго торжествовать не могла. Она была порывистой и щедрой и всегда выкладывала все, что было на душе.
– Ему нужно устроиться на авиационный завод!
– Ему нужно учиться, – неуверенно сказала Искра.
Но сопротивлялась она уже по инерции, по привычному ощущению, что до сих пор была всегда и во всем права. Решение звонкой подружки оказалось таким простым, что спорить было невозможно. Учиться? Он будет учиться в вечерней школе. Кружок? Смешно: там завод, там не играют в модели, там строят настоящие самолеты, прекрасные, лучшие в мире самолеты, не раз ставившие невероятные рекорды дальности, высоты и скорости. Но сдаться сразу Искра не могла, потому что решение – то решение, при известии о котором Сашины глаза вновь вспыхнут огоньком, – на этот раз принадлежало не ей.
– Думаешь, это так просто? Это совершенно секретный завод, и туда принимают только очень проверенных людей.
– Сашка шпион?
– Глупая, там же анкеты. А что он напишет в графе «отец»? Что? Даже его собственная мама не знает, кто его отец.
– Что ты говоришь? – В глазах у Зиночки вспыхнуло преступное любопытство.
Тут Искре пришлось замолчать. Но, сдав и этот пункт, она по-прежнему уверяла, что устроиться на авиазавод будет очень трудно. Она нарочно пугала, ибо в запасе у нее уже имелся выход: райком комсомола. Всемогущий райком комсомола. И выход этот должен был компенсировать тот укол самолюбию, который нанесла Зина своим предложением.
Но Зиночка мыслила конкретно и беспланово, опираясь лишь на интуицию. И эта природная интуиция мгновенно подсказала ей решение:
– А Вика Люберецкая?
Папа Вики Люберецкой был главным конструктором авиационного завода. А сама Вика восемь лет просидела с Зиночкой за одной партой. Правда, Искра сторонилась Вики. И потому, что Вика тоже была круглой отличницей, и потому, что немного ревновала ее к Зиночке, и, главное, потому, что Вика держалась всегда чуть покровительственно со всеми девочками и надменно со всеми мальчишками, точно вдовствующая королева. Только Вику подвозила служебная машина; правда, останавливалась она не у школы, а за квартал, и дальше Вика шла пешком, но все равно об этом знали все. Только Вика могла продемонстрировать девочкам шелковое белье из Парижа – предмет мучительной зависти Зиночки и горделивого презрения Искры. Только у Вики была шубка из настоящей сибирской белки, швейцарские часы со светящимся циферблатом и вечная ручка с золотым пером. И все это вместе определяло Вику как существо из другого мира, к которому Искра с детства испытывала ироническое сожаление.
Они соперничали даже в прическах. И если Искра упорно носила две косички за ушами, а Зина – короткую стрижку, как большинство девочек их класса, то у Вики была самая настоящая прическа, какую делают в парикмахерских.
И еще Вика была красивой. Не миленькой толстушкой, как Искорка, не хорошеньким бесенком, как Зиночка, а вполне сложившейся, спокойной, уверенной в себе и своем обаянии девушкой с большими серыми глазами. И взгляд этих глаз был необычен: он словно проникал сквозь собеседника в какую-то видимую только Вике даль, и даль эта была прекрасна, потому что Вика всегда ей улыбалась.
У Искры и Зины были разные точки зрения на красоту. Искра признавала красоту, запечатленную раз и навсегда на полотнах, в книгах, в музыке или в скульптуре, а от жизни требовала лишь красоты души, подразумевая, что всякая иная красота сама по себе уже подозрительна. Зиночка же поклонялась красоте как таковой, завидовала этой красоте до слез и служила ей как святыне. Красота была для нее божеством, живым и всемогущим. А красота для Искры была лишь результатом, торжеством ума и таланта, очередным доказательством победы воли и разума над непостоянным и слабым человеческим естеством. И поэтому просить о чем-либо Вику Искра не могла.
– Я сама попрошу! – горячо заверяла Зина. – Вика – золотая девчонка, честное комсомольское!
– У тебя все золотые.
– Ну, хоть раз, хоть разочек доверь мне. Хоть единственный, Искорка!
– Хорошо, – милостиво согласилась Искра после некоторого колебания. – Но не откладывать. Первое сентября – послезавтра.
– Вот спасибо! – засмеялась Зина. – Увидишь сама, как замечательно все получится. Дай я тебя поцелую за это.
– Не можешь ты без глупостей, – со вздохом сказала Искра, подставляя тем не менее тугую щеку подруге. – Я – к Саше, как бы он чего-нибудь от растерянности не наделал.
Первого сентября черная «эмка» притормозила за квартал до школы. Вика выпорхнула из нее, дошла до школьных ворот и, как всегда никого не замечая, направилась прямо к Искре.
– Здравствуй. Кажется, ты хотела, чтобы Стамескин работал на авиационном заводе? Можешь ему передать: пусть завтра приходит в отдел кадров.
– Спасибо, Вика, – сказала Искра, изо всех сил стараясь не обращать внимания на ее торжествующую надменность.
Но настроение было испорчено, и в класс она вошла совсем не такой сияющей, какой полчаса назад вбежала на школьный двор.
Глава вторая
Летом Артем устроился разнорабочим: копал канавы под водопровод, обмазывал трубы, помогал слесарям. Он не чурался никакого труда, одинаково весело спешил и за гаечным ключом, и за пачкой «Беломора», держал где просили, долбил где приказывали, но принципов своих не нарушал. И с самого начала поставил в известность бригаду:
– Только я, это… Не курю. Вот. Лучше не предлагайте.
– Чахотка, что ли? – участливо спросил старший.
– Спортом занимаюсь, это… Легкая атлетика.
Говорил Артем всегда скверно и хмуро стеснялся. Ему мучительно не хватало слов, и спасительное «это» звучало в его речах чаще всего остального. Тут была какая-то странность, потому что читал Артем много и жадно, письменные писал не хуже других, а с устным выходила одна неприятность. И поэтому Артем еще с четвертого класса преданно возлюбил науки точные и люто возненавидел все предметы, где надо много говорить. Приглашение его к доске всегда вызывало приступ веселья в классе. Остряки изощрялись в подсказках, зануды подсчитывали, сколько раз прозвучало «это», а самолюбивый Артем страдал не только морально, но и физически, до натуральной боли в животе.
– Ну, я же с тобой нормально говорю? – жаловался он лучшему другу Жорке Ландысу. – И ничего у меня не болит, и пот не прошибает, и про этого… про Рахметова могу рассказать. А в классе не могу.
– Ну, еще бы. Ты у доски помираешь, а она гляделки пялит.
– Кто она? Кто она? – сердился Артем. – Ты, это… Знаешь, кончай эти штучки.
Но она была. Она появилась в конце пятого класса, когда в стеклах плавилось солнце, орали воробьи, а хмурый Григорий Андреевич – классный руководитель, имеющий скверную привычку по всем поводам вызывать родителей, – принес микроскоп.
Собственно, она существовала и раньше. Существовала где-то впереди, в противном мире девчонок и отличников, и Артем ее не видел. Не видел самым естественным образом, будто взгляд его проходил сквозь все ее косички и бантики. И ему жилось хорошо, и ей, наверное, тоже.
До конца мая в пятом классе. До того дня, когда Григ принес микроскоп и забыл предметные стекла.
– Не трогать, – сказал он и ушел.
А Артем остался у доски, поскольку был дежурным и не получил разрешения сесть на место. Григ задерживался, класс развлекался как мог, и скоро с «камчатки» к доске стала летать пустая сумка тихого отличника Вовика Храмова, Вовик не протестовал, увлеченный берроузовским «Тарзаном», сумку швыряли через весь класс, Артем картинно ловил ее и кидал обратно. И так шло до поры, пока он не сплоховал и не угодил сумкой в микроскоп.
Григ вошел, когда микроскоп грохнулся на пол. Класс замер, «камчатка» пригнулась к партам, отличники съежились, а остальное население в бесстрашном любопытстве вытянуло шеи. Пауза была длинной; Григ поднял микроскоп, и в нем что-то зазвенело, как в пустой бутылке.
– Кто? – шепотом спросил Григ.
Если б он закричал, все было бы проще, но тогда Артем так бы и не узнал, кто такая она. Но Григ спросил тем самым шепотом, от которого в жилах пятиклассников вся кровь свернулась в трусливый комочек.
– Кто это сделал?
– Я! – звонко сказала Зиночка. – Честное-пречестное, но не нарочно.
Именно в тот миг Артем понял, что она – это Зина Коваленко. Понял сразу и на всю жизнь. Это было великое открытие, и Артем свято хранил его в тайне. Это было нечто чрезвычайно серьезное и радостное, но радость Артем не спешил реализовать ни сегодня, ни завтра, ни вообще в обозримые времена. Он знал теперь, что радость эта существует, и твердо был убежден, что она найдет его, нужно лишь терпеливо ждать.
Артем был младшим: два брата уже слесарили, а Роза – самая красивая и самая непутевая – как раз в это лето ушла из отчего дома. Артем в тот день собирался на работу: он только что устроился копать канавы и очень важничал. Отец с братьями уже ушли на завод, мать кормила Артема на кухне; Артем считал, что он один на один с мамой, и капризничал:
– Мам, я не хочу с маслом. Мам, я хочу с сахаром.
И тут вошла Роза. Взъерошенная, невыспавшаяся, в детском халатике, из которого давно уже торчали коленки, локти и клочок живота. Она была всего на три года старше Артема, училась в строительном техникуме, носила челку и туфли на высоком каблуке, и Артем был чуточку влюблен в жгучее сочетание черных волос, красных губ и белых улыбок. А тут никаких улыбок не было, а была какая-то невыспавшаяся косматость.
– Роза, где ты была ночью? – тихо спросила мама.
Роза выразительно повела насильно втиснутым в старенький халатик плечом.
– Роза, здесь мальчик, а то бы я спросила не так, – опять сказала мама и вздохнула. – Тебя один раз нахлестал по щекам отец, и тебе это, кажется, не понравилось.
– Оставьте вы меня! – вдруг выкрикнула Роза. – Хватит, хватит и хватит!
Мама спокойно и внимательно посмотрела на нее, долила чайник, поставила на примус и еще раз посмотрела. Потом заговорила:
– Я сажала тебя на горшочек и чинила твои чулочки. Неужели же сейчас мне нельзя сказать всей правды?
– А мне надоело, вот и все! – громко, но все же потише, чем прежде, заявила Роза. – Я люблю парня, и он меня любит, и мы распишемся. И если надо уйти из дома, то я уйду из дома, но мы все равно распишемся, вот и все.
Так Артем узнал о любви, из-за которой бегут из родного дома. И любовь эта была не в бальном наряде, а в стареньком халатике, выпирала из него бедрами, плечами, грудью, и халатик трещал по всем швам. А в том, что это любовь, у Артема не было никаких сомнений, поскольку уйти из их дома от сурового, но такого справедливого отца и от мамы, добрее и мудрее которой вообще не могло быть, – уйти из этого дома можно было только из-за безумной любви. И гордился, что любовь эта нашла Розу, и немного беспокоился, что его-то она как раз обойдет стороной.
Отец категорически запретил упоминать имя дочери в своем доме. Он был суров и никогда не изменял даже нечаянно сорвавшемуся слову. Все молчаливо согласились с изгнанием блудной дочери, но через неделю, когда взрослые ушли на работу, мама сказала, старательно пряча глаза:
– Мальчик мой, тебе придется обмануть своего отца.
– Как обмануть? – От удивления Артем перестал жевать.
– Это большой грех, но я возьму его на свою душу, – вздохнула мама. – Завтра Розочка празднует свою свадьбу с Петром, и ей будет очень горько, если рядом не окажется никого из родных. Может быть, ты сходишь к ней на полчасика, а дома скажем, что ты смотришь какое-нибудь кино.
– А какое? – спросил Артем.
Мама пожала плечами. Она была в кино два раза до замужества и знала только Веру Холодную.
– «Остров сокровищ»! – объявил Артем. – Я его уже смотрел и могу рассказать, если Матвей спросит.
Матвей был ненамного старше Артема и снисходил до расспросов. Старший, Яков, до этого не унижался и звал Артема Шпендиком.
– Шпендик, тащи молоток! Не видишь, в кухонном столе гвоздь вылез, мама может оцарапаться.
И мама в таких случаях говорила:
– Не надо мне никакого богатства, а дайте мне хороших детей.
На другой день Артем надел праздничную курточку, взял цветы и отправился к Розе. До нее было пять трамвайных остановок, но Артем сесть в трамвай не решился, опасаясь помять букет, и всю дорогу нес его перед собой, как свечку. И поэтому опоздал: в красном уголке общежития за разнокалиберными столами уже полно набилось чрезвычайно шумной молодежи. Оглушенный смехом и криками, Артем затоптался у входа, пытаясь за горами винегрета разглядеть Розу.
– Тимка пришел! Ребята, передайте сюда моего братишку!
Артем не успел опомниться, как его схватили, подняли, в полном соответствии с просьбой пронесли вдоль столов и поставили на ноги рядом с Розой.
– Принимай подарок, Роза!
И тут только Артем увидел, что по обе стороны жениха и невесты сидят братья. Роза расцеловала его, а Яков пробурчал одобрительно:
– Молодец, Шпендик. Гляди отцу не проболтайся.
Роза прибегала по утрам, и Артем видел ее редко. А вот Петьку часто, потому что Петька заходил на их водопроводные канавы, учил Артема газовой сварке, и за лето они подружились. Петька все мог и все умел, и с ним Артему было проще, чем с братьями. Но это было летом. А к сентябрю Артем получил расчет и принес деньги маме.
– Вот. – Он выложил на стол все бумажки и всю мелочь.
– Для трудовых денег нужен хороший кошелек, – сказала мама и достала специально к этому событию купленный кошелек. – Положи в него свои деньги и сходи в магазин вместе с Розочкой и Петром.
– Нет, мам. Это тебе. Для хозяйства.
– У тебя будет костюм, а у меня будет удовольствие. Ты думаешь, это мало: иметь удовольствие от костюма, который сын купил на собственные деньги?
Артем для порядка поспорил, а потом положил заработок в кошелек и наутро отправился к молодым. Но в общежитии был один Петр: Роза ушла в техникум.
– Костюм – это вещь, – одобрил идею Петр. – Я знаю, какой надо: мосторговский. Или ленинградский. А еще бывает на одной пуговице, спортивный покрой называется. А может, ты на заказ хочешь? Купим материал бостон…
– А мне и в куртке хорошо, – сказал Артем. – Мне, это, шестнадцать. Дата?
– Дата, – кивнул Петр. – Хочешь, чтоб к дате?
– Хочу, это… – Артем солидно помолчал. – Отметить хочу.
– Ага, – сообразил Петр. – Значит, вместо костюма?
– Вместо. А про деньги скажу, что потерял. Или стащили.
– Вот это не пойдет, – серьезно сказал Петр. – Это просто никак не годится: первая получка – и вранье? Получается, с вранья жизнь начинаешь, братишка. Так получается? Это во-первых. А во-вторых, мать с отцом зачем обижать? Они тоже порадоваться должны на твое рождение. Так или не так?
– Вроде так. Только, это, а ты с Розой?
– Мы тебя отдельно поздравим, – улыбнулся Петр. – А сейчас крой к маме и скажи, что меняешь костюм на день рождения.
Мама согласилась сразу, отец, поворчав, тоже, и Артем вместо магазинов, которые очень не любил, помчался к закадычному другу Жорке – советоваться, кого приглашать на первый в жизни званый вечер.
У Жорки Ландыса было два дела, которыми он занимался с удовольствием: коньки и марки, причем коньки были увлечением, а марки – страстью. Он разыскивал их в бабушкиных сундуках, до унижения клянчил у знакомых, выменивал, покупал, а порой и крал, не в силах устоять перед соблазном. Он первым в классе вступил в МОПР, лично писал письма в Германию, потом в Испанию, а затем в Китай, хищно отклеивал марки и тут же сочинял новые послания. Эта активность закрепила за ним славу человека делового и оборотистого, и Артем шел к нему советоваться.
– Нужен список, – сказал Жорка. – Не весь же класс звать.
Артем был согласен и на весь, лишь бы пришла она. Жорка достал бумагу и приступил к обсуждению.
– Ты, я, Валька Александров, Пашка Остапчук…
С мужской половиной они покончили быстро. Затем Жорка отложил ручку и выбрался из-за стола:
– Девчонок пиши сам.
– Нет, нет, зачем это? – Артем испугался. – У тебя почерк лучше. Натренированный.
– Это точно, – с удовольствием отметил Ландыс. – Знаешь, куда я письмо накатал? В Лигу Наций насчет детского вопроса. Может, ответят? Представляешь, марочка придет!
– Вот и давай, – сказал Артем. – С кого начнем?
– Задача! – рассмеялся Жорка. – Лучше скажи, кого записывать, кроме Зинки Коваленко.
– Искру. – Артем сосредоточенно хмурился. – Ну, кого еще? Еще Лену Бокову, она с Пашкой дружит. Еще…
– Еще Сашку Стамескина, – перебил Жорка. – Из-за него Искра надуется, а без Искры…
– Без Искры нельзя, – вздохнул Артем.
Оба не любили Сашку: он был из другой компании, с которой не раз случались серьезные столкновения. Но без Сашки могла не пойти Искра, а это почти наверняка исключало присутствие Зиночки.
– Пиши Стамескина, – махнул рукой Артем. – Он теперь рабочий класс, может, не так задается.
– И Вику Люберецкую, – твердо сказал Жорка.
Артем улыбнулся: Вика давно уже была Жоркиной мечтой. Голубой, как ответ из Лиги Наций.
День рождения решено было отмечать в третье воскресенье сентября. Они еще не совсем привыкли к слову «воскресенье» и написали «в третий общевыходной», но почта сработала быстрее, чем рассчитывал Артем: в среду к нему подошла Искра и строго спросила:
– Эта открытка не розыгрыш?
– Ну, зачем? – Артем недовольно засопел. – Я, это… Шестнадцать лет.
– А почему не твой почерк? – допытывалась дотошная Искра.
– Жорка писал. Я – как курица лапой, сама знаешь.
– У нашей Искры недоверчивость прокурора сочетается с прозорливостью Шерлока Холмса, – громко сказала Вика. – Спасибо, Артем, я обязательно приду.
Артема немного беспокоило, как поведут себя братья в их школьной компании, но оказалось, что как раз в этот день и у Якова и у Матвея возникли неотложные дела. Они утром поздравили младшего и отбыли за час до прихода гостей, предварительно перетащив в одну комнату все столы, стулья и скамейки.
– К одиннадцати вернемся. Счастливо гулять, Шпендик!
Братья ушли, а мать и отец остались. Они сидели во главе стола; мама наливала девочкам ситро и угощала их пирогами. Мальчики пили мамину наливку, а отец водку. Он выпил две рюмки и ушел, и осталась одна мама, но осталась так, что всем казалось, будто она тоже ушла.
– Мировые у тебя старики, – сказал Валька Александров, на редкость общительный парень, очень не любивший ссор и быстро наловчившийся улаживать конфликты. – У меня только и слышишь: «Валька, ты что там делаешь?»
– За тобой, Эдисон, глаз нужен, – улыбнулся лучший спортсмен школы Пашка Остапчук. – А то ты такое изобретешь…
Вальку прозвали Эдисоном за тихую страсть к усовершенствованиям. Он изобретал вечные перья, велосипеды на четырех колесах и примус, который можно было бы накачивать ногой. Последнее открытие вызвало небольшой домашний пожар, и Валькин отец пришел в школу просить, чтобы дирекция пресекла изобретательскую деятельность сына.
– Эдисон кого-нибудь спалит!
– А я считаю, что человеку нельзя связывать крыльев, – ораторствовала Искра. – Если человек хочет изобрести полезную для страны вещь, ему необходимо помочь. А смеяться над ним просто глупо!
– Глупо по всякому поводу выступать с трибуны, – сказала Вика, и опять ее услышали, несмотря на смех, разговоры и шум.
– Нет, это не глупо! – звонко объявила Искра. – Глупо считать себя выше всех только потому, что…
– Девочки, девочки, я фокус знаю! – закричал миролюбивый изобретатель.
– Ну, договаривай, – улыбалась Вика. – Так почему же?
Искра хотела выложить все про духи, белье, шубки и служебную машину, которая сегодня в десять должна была заехать за Викой. Хотела, но не решилась, потому что дело касалось некоторых девичьих тайн. И проклинала себя за слабость.
– Потому что у меня папа конструктор? Ну и что же здесь плохого? Мне нечего стыдиться своего папы…
– Артемон! – вдруг отчаянно крикнула Зиночка: ей до боли стало жалко безотцовщину Искру. – Налей мне ситро, Артемон…
Все хохотали долго и весело, как можно хохотать только в детстве. И Зиночка хохотала громче всех, неожиданно назвав Артема именем верного пуделя, а Сашка Стамескин даже хрюкнул от восторга, и это дало новый повод для смеха. А когда отсмеялись, разговор изменился, Жорка Ландыс начал рассказывать про письмо в Лигу Наций и при этом так смотрел на Вику, что все стали улыбаться. А потом Искра, пошептавшись с Леной Боковой, предложила играть в шарады, и они долго играли в шарады, и это тоже было весело. А потом громко пели песни про Каховку, про Орленка и про своего сверстника, которого шлепнули в Иркутске. И когда пели, Зина пробралась к Артему и виновато сказала:
– Ты прости, пожалуйста, что я назвала тебя Артемоном. Я вдруг назвала, понимаешь? Я не придумывала, а – вдруг. Как выскочило.
– Ничего. – Артем боялся на нее смотреть, потому что она была очень близко, а смотреть хотелось, и он все время вертел глазами.
– Ты правда не обижаешься?
– Правда. Даже, это… Хорошо, словом.
– Что хорошо?
– Ну, это. Артемон этот.
– А… А почему хорошо?
– Не знаю. – Артем собрал все мужество, отчаянно заглянул в Зиночкины блестящие глазки, почувствовал вдруг жар во всем теле и выложил: – Потому что ты, понимаешь? Тебе можно.
– Спасибо, – медленно сказала Зина, и глаза ее заулыбались Артему особой, незнакомой ему улыбкой. – Я иногда буду называть тебя Артемоном. Только редко, чтобы ты не скоро привык.
И отошла как ни в чем не бывало. И ничего ни в ней, ни в других не изменилось, но на Артема вдруг обрушился приступ небывалой энергии. Он пел громче и старательнее всех, он заводил старенький патефон, что принес Пашка Остапчук, он даже порывался танцевать – но не с Зиной, нет! – с Искрой, оттопал ей ноги и оставил это занятие. Мама следила за ним и улыбалась так, как улыбаются все мамы, открывая в своих детях что-то новое: неожиданное и немного взрослое. А когда все разошлись и Артем помогал ей убирать со стола, сказала:
– У тебя очень хорошие друзья, мальчик мой. У тебя замечательные друзья, но знаешь, кто мне понравился больше всех? Мне больше всех понравилась Зиночка Коваленко. Мне кажется, она очень хорошая девочка.
– Правда, мам? – расцвел Артем.
И это был лучший подарок, который Артем получил ко дню своего рождения. Мама знала, что ему подарить.
Но это было уже поздно вечером, когда черная «эмка» увезла Вику, а остальные весело пошли на трамвай. И громко пели в пустом вагоне, а когда кому-нибудь надо было сходить, то вместо «до свидания» уходящий почему-то кричал:
– Физкульт-привет!
И все хором отвечали:
– Привет! Привет! Привет!
Но и это было потом, а тогда танцевали. Собственно, танцевали только Лена с Пашкой да Зиночка с Искрой. Остальные танцевать стеснялись, а Вика сказала:
– Я танцую или вальс, или вальс-бостон.
