Василий Авенариус
Меньшой потешный
VII
– Ну, Александр, умница же ты, как погляжу, – говорила своему богоданному сыну скупая вообще на похвалы мадам Фадемрехт, пересчитывая принесенную им обильную выручку. – Лейб-пирожник царский – легко сказать! Смотри же, будь вперед еще угодливей с придворными боярами, а паче того с самим молодым государем: пусть думает, что ты ему всей душою предан.
– Да нешто я ему не предан? – воскликнул Алексашка. – Я за него сейчас хоть в огонь и в воду!
Чаще чем когда-либо захаживал теперь пирожник наш в Коломенское, вертелся там около хором отрока-царя, от которого на всех словно исходила какая-то животворная сила. С самым искренним сочувствием ловил Алексашка из неисчерпаемых рассказов придворной челяди всякие, мелкие сами по себе черточки из жизни Петра: из черточек этих складывались первые легкие очертания будущего могучего, лучезарного образа преобразователя России.
Красивое, смышленое лицо приемыша «мадам Фадемрехтовой», глядевшее всегда так бодро и весело, скоро так же настолько примелькалось Петру, что тот издали уже, бывало, приятельски окликал его:
– А! Лейб-пирожник наш! Что, по добру, по здорову ли твоя мадам-то?
Недолго спустя патронша Алексашки в Немецкой Слободе удостоилась даже личного посещения его царского величества. Петр сказал ей по-немецки несколько лестных слов о ее отменных печеньях, и после этого чистокровная немка Helene Fademrecht сама чуть не бредила молодым Русским царем.
Так особенное удовольствие доставили ей пересказы ее земляков-соседей из Немецкой Слободы о том, как держал себя царь Петр Алексеевич при торжественном приеме в Кремле славного в ту пору шведского путешественника Кемпфера, завернувшего летом 1683 г. в Москву.
Приемная-де палата была разувешена кругом цветными турецкими коврами; на одной стене поверх ковров блистали золотыми ризами и драгоценными каменьями святые иконы; под иконами же в серебряных креслах среди бояр придворных сидели рядышком два брата-царя – Иван да Петр, в царской порфире. Старший, Иван, которому в наступавшем августе должно было уже минуть семнадцать лет, насупясь, застенчиво потупил очи в пол; меньший же, одиннадцатилетний Петр, светлый и ясный, как день весенний, весело и задорно поглядывал по сторонам. Как подошел тут к ним посланец «свейский», как подал им с чинным «реверансом» верительную грамоту и дядькам царским, по уставу стародавнему, надлежало поднять обоих царей под руки, дабы подсобить им на резвые ножки встать, – глядь, Петр-то Алексеевич, не выждав, сорвался сам с кресел, снял с головки свою царскую шапку и звонким таким голосом приветствовал именитого гостя «по формуле».
– Его королевское величество, брат наш Каролус Свейский по здорову ль?
Бояре кругом, брады уставя, просто диву дались, смутилися: как им и быть-то! А сам Кемпфер после говорил своим родичам в Немецкой Слободе, что молодой-де лев с первого взгляда виден; как бы лишь белому медведю скандинавскому с ним как-нибудь на беду не сцепиться, что четверть века спустя в самом деле и случилось.
Отдав «приватным манером» визит Кемпферу, Петр с этого времени вообще зачастил в Немецкую Слободу, где скучилось пришлое из чужих земель население Белокаменной: немцы, голландцы, англичане, французы и где в лавочках и мастерских иноземцев ненасытная любознательность его находила всегда новую пишу. Более всего впрочем (как слышал Алексашка от придворной прислуги), занимали Петра со времени «огненного боя» с Воробьевых гор воинские потехи, и к прежним малым деревянным пушкам летом того же 1683 года стольник Головкин должен был доставить из Кремля в Преображенское шестнадцать новых пушек. Вместе с тем, в Немецкой Слободе у искусника-токаря из Любка было заказано для царских полковых «сиповщиков»-музыкантов двадцать пять точеных кленовых «сипош» (дудок).
Наступила осень. Пошли дожди, холода; выпал первый снег. Тут прошел слух, что меньшому царю, Петру Алексеевичу, для ратной потехи его мало уже своих однолеток, что намыслил он будто набрать себе для заправской воинской службы особый полк из людей взрослых. А в день Андрея Первозванного, 30 ноября, Алексашке случайно довелось быть свидетелем, как совершился первый набор царский.
Палаты отрока-царя в Преображенском были возведены около самой церкви Преображения Господня и ничем особенным не выдавались от домов зажиточных обывателей. То было деревянное жилье в два яруса, с обычными коньками и узорами по крыше и крылечку. По сторонам шли конюшни, оружейные и другие кладовые.
Наведавшись, по обыкновению, ранним утром в Преображенское, Алексашка застал на царском дворе большое сборище мужской придворной челяди. Никому на этот раз не было дела до маленького пирожника, который в иное время, как форменный поставщик молодого царя, пользовался в Преображенском изрядною популярностью. Толпились тут и служители комнатные, и постельные, и истопники, и повара, и конюхи, и все они, видимо, были возбуждены, смущены. Из отрывочного их говора Алексашке удалось перехватить одно: что согнали-де их всех сюда по личному приказу меньшого царя Петра Алексеевича. А для чего, про что? Кто его ведает! Бают что-то совсем уж несуразное: будто всех их ноне же, от мала до велика, «с борку да с сосенки», под стрелецкую шапку, под ружье!
Общее недоумение вскоре разрешилось. На крыльце в сопровождении думного дьяка Зотова, огнестрельного мастера Симона Зоммера, генерала-шотландца Патрика Гордона и товарищей-боярченков показался сам государь. Несмотря на то, что на дворе, как сказано, лежал уже снег и слегка морозило, на Петре была одна лишь летняя епанча. Но и без того от него так и веяло теплом и здоровьем молодости.
– Здорово ребята! – весело приветствовал он челядинцев, озаряя их с вышины крыльца своим быстрым светлым взглядом.
– Здравия желаем, государь! – перекатилось по толпе; однако передние пятились на задних, точно норовя схорониться подалей.
– Чего испугались? Ну, чего? – прикрикнул на них Петр, а сам, слегка вспыхнув, покосился на стоявшего рядом Гордона – почетного гостя, прибывшего накануне из Киева (где заведовал крепостными сооружениями) и приглашенного нарочно для присутствования при наборе. – Вперед!
Толпа заколебалась, и передние под напором задних довольно неохотно подались опять несколько вперед.
– Ближе! Вон сюда, говорю вам! – упорно настаивал молодой царь, указывая точку на земле, в трех шагах от нижней ступеньки крыльца.
Что тут было делать? Те придвинулись еще ближе, к самой указанной точке.
– Дело, ребята, вот какое, – заговорил Петр. – Для потешной службы моей нужны мне ныне заправские ратники, мой собственный потешный полк. Но зову я только тех, что пожелают идти ко мне доброй волей и охотой, что готовы без опаски и оглядки служить мне, исполнять все то, что ни повелю. Неволить никого я не желаю. Поняли? Но найдутся меж вами, я думаю, и без того добровольные охотники послужить царю верой и правдой?
Ратная служба на Руси в былое время была не в пример нынешней – куда строже и тяжелей, да притом и бессрочная. Коли взаправду новый полк у царя Петра Алексеевича будет все одно, что другие, – так чем идти туда на кабалу вечную, наперед-то надо было семь раз примерить, поразмыслить, пораскинуть умом-разумом.
Того же мнения, должно быть, был и рассудливый шотландец Патрик Гордон, когда на добровольный призыв царя никто сперва не откликнулся: задние, видимо, прятались за спины соседей, а стоявшие на виду уставились в землю. Наклонясь к Петру, Гордон шепотом сказал ему несколько слов. Но Петр нетерпеливо тряхнул головой и звенящим голосом крикнул челядинцам.
– Так что же, ребята? Найдется меж вами кто или нет?
Толпа загудела и сквозь это гуденье можно было разобрать отрывочный говор:
– Коли служить государю, так не все ли едино, – где да как! – говорил один голос. – Нешто это служба, где семеро одну соломинку несут? Чем без пути болтаться, так лучше ж по призыву идти. Велит голову сложить – сложим, не покинем!
– Ты, Серега, знамо, забубенная башка! – загалдели в ответ другие. – Грудь нараспашку, язык на плечо. А как за вихор поволокут…
– Зачем за вихор? И так пойдем!
– И ступай. Кто тебя держит, бесшабашная голова! Вольному воля…
– И пойду! Пропустите, что ли!
Вперед протискался среднего роста, но широкоплечий, ширококостный, беззаботного вида малый лет двадцати четырех, в одежде придворного конюха и, остановясь перед крыльцом, поклонился земно.
Затуманившиеся было черты лица царя-отрока точно осветились разом проглянувшим из-за туч солнцем. Он сошел на нижнюю ступеньку крыльца и, положив руку на плечо своего первого добровольца как-то необычно ласково спросил его:
– Ты, стало быть, идешь не по нужде горькой, а по охоте вольной?
– По всей охоте, надёжа-государь!
– А ружьем владеть умеешь?
– Есть, государь, у меня ружьишко немудрящее: грешным делом, похлопываю.
– Стало быть, и с ручной гранатой справишься?
– Рады стараться твоему величеству!
– Каяться вовек не будешь: даю тебе на том мое царское слово. Ни кола, ни двора у тебя, я чай, нету?
– Нет, государь.
– Так жалую тебя тут, в Преображенском, земельным наделом под двор, да лесом, сколько нужно для постройки.
– Спасибо тебе, кормилец наш!
Пожалованный бухнул в ноги великодушному государю. Петр украдкой глянул опять на Гордона, с добродушной улыбкой наблюдавшего за обоими, и обернулся к Зотову:
– Запиши-ка этого молодца первым бомбардиром[3] в наш потешный полк.
Зотов достал из кармана записную книжку и свысока отнесся к молодцу:
– Как тебя записать-то?
– Ужели ты его не помнишь, Никита Мосеич? – укорил своего учителя Петр. – Это Серега, второй конюх при наших потешных лошадях.
– Пиши, сударь, – сказал, приподнимаясь с земли, Серега: – Сергей Леонтьев сын, по прозванью Бухвостов.
VIII
– Поздравляю, ваше величество! – заметил по-английски Петру шотландец Гордон, указывая рукой на скучившуюся перед крыльцом придворную челядь. – Пример, как видите, заразителен: сейчас явятся еще новые добровольцы.
И точно: толпа, как море, заволновалась, одни подталкивали других.
– Идти так идти! На миру и смерть красна.
Но прежде чем кто-либо окончательно выступил перед другими откуда ни возьмись, перед молодым царем очутился Алексашка – без лотка, который он сложил в стороне наземь.
– Прости, батюшка-царь, прими и меня, пожалуй! Кругом раздался сдержанный смех; на губах самого Петра заиграла снисходительная усмешка.
– Ты тоже в мой потешный полк просишься?
– Точно так, государь. Прими, не откажи!
– Да не слышал ты разве, что мне один взрослый люд нужен. А тебе сколько лет-то будет?
– Да недалеко от тебя, государь: десятый год на исходе, – бойко отвечал маленький пирожник, а сам, сложа руки, так умильно глядел снизу в лицо отрока-царя, что тому жаль его стало.
– В потешные свои, братец, мне тебя принять никак невозможно – более серьезно произнес Петр, – ростом-то ты уж больно не вышел. Но приблизить тебя к себе, пожалуй, приближу: в денщики к себе приму.
Алексашка так и подпрыгнул от радости, а потом вдруг, опустясь на колени, обнял обеими руками ноги своего молодого государя.
– Ну, ладно же… будет – говорил, видимо тронутый Петр. – И его, значит, занотуй, Мосеич, денщиком нашим. Александр Данилов сын Меншиков. Так, ведь?
– Так, государь, так, – отвечал Алексашка Меншиков с блещущими от выступивших у него слез глазами и безгранично счастливо встряхнул густыми кудрями.
По весне по ранней птица тянет. Так и тут: за Бухвостовым и Меншиковым, взысканными царскою милостью, двинулись теперь на перерыв к крыльцу, чтобы записаться в новый потешный полк, «охочие люди», имена которых доныне сохранились для потомства: Данило Новицкий, Лука Хабаров, Еким Воронин, Григорий Лукин, Степан Бужеников и другие.
На первый раз, правда, набралось охотников не более двух десятков, но Петр и то был крайне доволен. Когда же Гордон заявил сожаление, что патриотизм русского народа ограничился столь скудной цифрой. Петр сгреб с перил крыльца охапку снега, скомкал ее в руках, бросил комок на двор и крикнул своим добровольцам:
– Ну, ребятушки! Сослужите-ка мне первую службу: выкатайте мне из этого комка большой ком.
Те хоть и недоумевали, на что такая «служба» потребовалась молодому царю, но, не прекословя, бросились все сообща исполнять волю государеву. За ночь выпал свежий снежок и все продолжал падать. Под совокупными усилиями новобранцев рыхлый снег липкой замазкой приставал к первоначальному кому – и в две-три минуты разросся уже в громадную снежную глыбу.
Петр с торжествующей улыбкой обернулся к Гордону:
– Видели, генерал, как из малого комка снега выросла, вон, целая гора? Так же точно нынешние новобранцы мои – только первое ядро моего потешного полка, моей будущей великой рати… Да поможет мне на том Бог! – тихо по-русски прибавил он про себя, снимая шапку и благоговейно осеняя себя крестом.
IX
Одному существу только пришлась куда не по душе новая затея царя Петра Алексеевича – «мадам» Фадемрехт. В Алексашке, произведенном в денщики царские, она лишилась не только образцового сбытчика ее образцовых печений, но и как бы родного детища, потому что всегда веселый, услужливый, шустрый мальчуган оживлял весь ее дом и был люб всем ее домашним.
– Ах ты, золото мое! – говорила почтенная булочница, когда он спустя несколько недель, навестил опять ее в Немецкой Слободе и принес для ее детей полный карман «заедков»: леденцов паточных, пряников медовых, орехов волошских, сбереженных им за это время с царского стола. – Где это ты все пропадал? Ведь вот государь твой бывает же у нас тут в Слободе, а ты хоть бы нос показал?
– Что делать, дорогая мадам! Служба – не дружба! – отвечал Меншиков. – Денщик дома гляди за господином своим в оба, а вышел господин за дверь – денщик шагу за ним сделать не смей.
– Вот то-то ж и есть! Ты, стало быть, скучаешь?
– Где нам скучать, мадам! До скуки ль, коли с утра до вечера барабанный бой да флейты.
– Пора бы, кажись, уняться от этого баловства!
– Нет, мадам, – убежденно возразил Меншиков. – Это у нас уж не баловство. Что день – к нам в потешную дружину записываются новые охотники, да не один лишь черный народ, а комнатные его величества люди из «изящных фамилий». Да как Нестерову и Зоммеру вдвоем со всеми новобранцами зараз не управиться, то государь наш завербовал уж в Москве и тут, в Немецкой Слободе, шотландцев и немцев, что прошли у себя дома воинские артикулы.
– Слышала, милый, слышала и дивилась им! – сказала мадам Фадемрехт.
– Да ведь они назначены с места либо штаб-, либо обер-, либо унтер-офицерами. Сам государь-то назвался рядовым барабанщиком, дабы все воинские чины прямыми заслугами пройти. Поглядели бы вы только, мадам, на наших молодцов потешных!
– Слава Богу, видела, шляются тоже по Слободе нашей: в темно-зеленых кафтанах чуть не до колен, в чулках, штиблетах, тупоносых башмаках, кожаных или лосиных перчатках да в черных шляпах с круглыми полями – этак набекрень, точно важные господа какие!
– А что же, разве нехорошо? Государь наш намыслил еще заместо этих круглых шляп завести треуголки, как нонче у немцев. А посмотрели бы вы их во фронте при оружии: офицеры – с пиками, сержанты да каптенармусы – с «лебардами», постарше рядовые – с «фузеями» одноствольными и двуствольными, а рекруты – с самопалами и все-то, известно, при саблях. Как выстроятся в ряды, под барабан да флейты, да литавры пойдут маршировать в ногу: «раз-два! раз-два!» как сомкнутся в колонны либо разбегутся врассыпную и заведут мнимый бой, зачнут тебе палить – трах-тарарах! – глядеть да слушать любо-дорого!
– Ну, да! А генерал-то Гордон отчего отказался играть с вами в солдатики?
Маленький царский денщик покраснел и замялся.
– Не то, чтобы отказался… Но он тут, сами знаете, наездом только из Киева. Зато не кто иной, как он же указал государю на своих земляков-шотландцев в Немецкой Слободе и помяните мое слово: Гордон станет еще царю нашему правою рукою!
– Давай Бог!
Не одна Фадемрехтова с этих пор, а можно сказать – все подмосковное население с неослабевающим интересом следило за воинскими упражнениями молодого царя. Стольник Головкин, как было известно, то и дело должен был поставлять в Преображенское из Оружейной Палаты всякие воинские снаряды: и пороху-то, и дроби свинцовой, и «лебард», и палашей, и «кончер» (род мечей), и «пищалей» всяческих – золоченых, винтованных, духовых и скорострельных о десяти зарядах, и «посольских» булатных топоров, и «бунчуков» крымских с хвостами…
Не довольствуясь уже своим Преображенским, Петр целыми днями делал со своими потешными объезды и «походы» в ближайшие окрестности Белокаменной. Но во все эти отлучки маленький денщик обязательно должен был брать с собою шахматную доску, расписанную по золоту разными красками, и коробочку с шахматными фигурами, искусно вырезанными из слоновой кости, потому что вечером, после утомительной воинской игры Петр Алексеевич отдыхал за умственной игрою – шахматами.
Царевна Софья Алексеевна со времени встречи с младшим братом 30 мая 1683 г., на Воробьевых горах заключилась снова в своем кремлевском тереме, и хотя до нее так же долетали туда слухи о воинских забавах брата, но она относилась к ним, по-видимому как ко всякой другой ребяческой затее: чем бы, дескать, дитя ни тешилось, лишь бы не плакало.
Между тем забавы эти принимали все более обширные размеры. В вечерние часы, перед сном неугомонный Петр поверял своему неразлучному денщику «Данилычу» (как начал звать он теперь Меншикова) роившиеся у него в горячей голове новые планы и предприятия; а тот, имея природную способность мигом усваивать себе чужую мысль, подбивал еще своего царственного господина на всякие новшества, придавал им окончательно практическую форму.
Раз в самом начале 1685 года, середи ночи Меншиков, спавший в сенях, рядом с опочивальней молодого государя, был разбужен громким окликом Петра.
– Ступай-ка сюда, Данилыч, да накройся чем-нибудь потеплее, чтобы не остудиться. Садись ко мне: мне надо кой о чем важном потолковать с тобою… Изволишь видеть, – начал Петр, когда денщик примостился у ног его на краю кровати, – доселе мы с нашими потешными обучались одному только пешему строю в открытом поле, о крепостной же науке, фортификации мы и понятия не знаем. Так вот, дабы изведать на деле осадный куншт и хождение на штурм, не соорудить ли нам потешную фортецию, а?
– Крепостцу, государь? Да отчего бы и не соорудить! – воспламенился тотчас счастливою мыслью Меншиков. – Благо, зимнее время: по санному пути живой рукой навезли бы бревен…
– Вот-вот! – подхватил Петр, ободренный таким сочувствием маленького советника. – Только где бы ее лучше построить: тут ли в Преображенском или подалей где? Коли тут под рукой, так недалеко по крайней мере каждый день в поход идти.
– А вот что, государь, – сообразил мигом смышленый денщик. – Ведь крепостца-то этакая должна быть точно крепка, неприступна. На Воробьевых горах ей было бы, пожалуй, самое подходящее место. Но туда отселе далеконько – это раз, а потом, как проведает еще царевна Софья Алексеевна…
– Верно! Там не годится, – быстро перебил Петр. – Так где же лучше-то по-твоему?
– Да здесь же, на Яузе, только насупротив отсюдова, на том берегу: все же не так просто и скоро через реку под крепостцу подобраться. Там же по бокам две рощицы – Лосиная да Лебяжья: есть где осаждающим укрыться.
– Ай да Данилыч! – воскликнул Петр. – Так тому стало, и быть.
Глубоко в ночь, до первого просвета утренних сумерек совещались еще царь-отрок со своим денщиком о подробностях задуманного предприятия, и перед живым воображением обоих как бы воочию восстала на том берегу Яузы в совершенно законченном виде небольшая крепость с срединной башенкой, с подъемным через реку мостом, с земляным валом и прочее. Даже имя новой фортеции было тут же придумано Петром.
– Назовем ее Пресбургом. Такой город, знаешь, в Венграх столицею есть, – пояснил он недоумевавшему денщику.
Стремительно быстрый в своих решениях Петр не любил откладывать их исполнение в долгий ящик. С февраля месяца того же 1685 года по зимнему еще пути на противоположный берег Яузы, между рощами Лосиной и Лебяжьей, стали свозиться всякие строительные материалы: бревна, брусья и доски, железо и камень; а с первым весенним теплом усердно закопошились там, как пробудившиеся от зимней спячки муравьи, сотни землекопов, каменщиков и плотников. Само собою разумеется, что дело не обошлось без руководства знатоков-иноземцев из Немецкой Слободы.
К осени на той стороне Яузы возвышалась уже вчерне целая «фортеция»: два жилых домика с высокою деревянною башнею; при них необходимые служительские избы, оружейные амбары и навесы. Широким полукругом вокруг строений, начиная от реки и опять до реки, был возведен бревенчатый забор, окруженный снаружи высоким «барбетом» – земляною насыпью, покрытою в крепостце дерном, а снаружи обшитою бревнами, с «бруствером» для стрельбы из пушек. Через Яузу полагалось перекинуть два небольших подъемных моста: один – к селу, другой – к царским конюшням. Для переправы же более грузных повозок – карет и рыдванов – должны были служить плавучие плоты у укреплявшихся сваями берегов – «террас».
Нетерпеливый Петр ежечасно, ежеминутно, можно сказать, торопил работами, чтобы еще осенью иметь возможность испытать свои силы в «осадном кунште». Меншикову не раз приходилось успокаивать, урезонивать его, что нельзя же наперед не покрыть зданий тесом, не настлать полов, не поставить печей, не навесить дверей, не вставить и оконных стекол, не говоря о надлежащей окраске домов внутри и снаружи, чтобы они мало-мальски-то хоть были на царское жилье похожи.
– Да в походе-то разве разбирать положено? – запальчиво возражал Петр. – Иной раз ведь и на голую землю, под дождем и снегом ляжешь.
Однако вплоть до Пасхи следующего 1686 года главнейшие работы еще затянулись. Тут, на Фоминой, едва только тронулся лед на Москве-реке и Яузе, новая фортеция Пресбург была освящена «огнем и мечом».
