Василий Галин
Гражданская война и интервенция в России. Политэкономия истории
© Галин В.Ю., 2022
Пролог
«Превращение современной империалистской войны в гражданскую войну, есть единственно правильный пролетарский лозунг…, – указывал в 1914 г. Ленин, – Как бы ни казались велики трудности такого превращения в ту или иную минуту, социалисты никогда не откажутся от систематической, настойчивой, неуклонной подготовительной работы в этом направлении, раз война стала фактом»[1]. «Революция во время войны, – пояснял лидер большевиков свою мысль, – есть гражданская война»[2].
Революция в России началась на третий год мировой войны, без участия большевиков, тем не менее, она действительно сразу же поставила страну на грань гражданской войны. Только «переход высшей власти в руки Временного правительства в марте 1917 г., – отмечал А. Керенский, – при разгуле анархии в первые дни революции, уберег Россию от гражданской войны»[3].
Вместе с тем, особенности России привели к тому, что в результате буржуазно-демократической революции в стране образовалась не одна, а сразу две неразрывно связанных и непримиримо враждебных друг другу высших власти[4]. «Разрыв с Советами, – характеризовал их отношения военный министр Временного правительства А. Гучков, – кончился бы анархией, хаосом и гражданской войной…»[5]. «Отказ от принципа власти, стоящей выше партий, представляющей все классы страны, – подтверждал А. Керенский, – означал немедленную гражданскую войну…»[6].
Переломным моментом, окончательно расколовшим общественные настроения, стал корниловский мятеж, который являлся попыткой праволиберальных сил поставить на пути разгулявшейся народной стихии военную диктатуру. Но одна только угроза ее появления резко толкнула маятник общественных настроений влево и радикализовала их. «Авантюра Корнилова…, – приходил к выводу А. Керенский, – сыграла роковую роль в судьбе России, поскольку глубоко и болезненно ударила по сознанию народных масс. Этот процесс повсеместно распространялся с быстротою молнии… Никому никогда не удастся поставить под сомнение роковую связь между 27 августа (9 сентября) и 25 октября (7 ноября) 1917 г.»[7].
И именно «корниловское наступление на Петроград в августе-сентябре 1917 г…, – приходил к выводу историк Н. Корнатовский, – знаменовало собой начало кровопролитной Гражданской войны»[8]. Октябрьская революция, сама по себе, стала уже одним из актов этой войны. «Пролетарская революция, – восклицал любимец большевистской партии Н. Бухарин, – есть… разрыв гражданского мира – это есть гражданская война…»[9]. «Насильственный захват большевиками государственного аппарата в ноябре, – вторил А. Керенский, – открыл в России период гражданской войны и террора…»[10].
Однако Временное правительство никто не защищал. И при штурме Зимнего дворца, как отмечал американский историк Р. Уорт, «ни одна из сторон не проявляла жажды крови»[11]. Мало того, как вспоминал деятельный член «Комитета спасения родины и революции», созданного для борьбы с большевиками, В. Станкевич, «странным образом, борясь с большевиками, все боялись быть смешанными с (Временным) правительством…, вопрос о необходимости восстановления правительства низвергнутого большевиками… ни один голос не поддержал. Все указывали, что при непопулярности правительства в стране лучше о нем совершенно не упоминать»[12].
Вся надежда была на Учредительное собрание. Общее мнение политических сил отражали слова Керенского: «Даже после реакционного государственного переворота 7 ноября большевики (созвав Учредительное собрание) имели возможность погасить разгоравшееся в России пламя гражданской войны, предотвратить гибель и развал страны»[13]. В свою очередь французский посол М. Палеолог не связывал с этим собранием больших надежд. Еще в апреле 1917 г., он замечал: «Русская революция по существу анархична и разрушительна… При необузданности, свойственной русскому характеру, она скоро дойдет до крайности: она неизбежно погибнет среди опустошения и варварства, ужаса и хаоса. Вы не подозреваете огромности сил, которые теперь разнузданны… Можно ли еще предотвратить катастрофу такими средствами, как созыв Учредительного собрания или военный переворот? Я сомневаюсь в этом. А между тем движение еще только начинается…»[14].
Тем не менее, большевики, придя к власти, в призрачной попытке сохранить гражданский мир, провели выборы в Учредительное собрание в установленный срок. Большинство голосов набрала партия социалистов-революционеров (эсеров), программа которых была нацелена на максимальное удовлетворение народных чаяний: крестьянам она обещала землю, национальностям – федеративное устройство, солдатам – обращение к союзникам с требованием немедленного мира…
Однако, на практике это были лишь «благие пожелания», поскольку практическая реализация программы эсеров неизбежно вела к непримиримому конфликту, как с праволиберальными силами, так и с существующими реалиями: помещики никогда не отдали бы землю добровольно, казаки не согласились бы с расказачиванием[15]; националисты – с урезанием их, уже взятых за время революции, прав; союзники никогда не пошли бы на подписание немедленного мира, тем более «без аннексий и контрибуций»[16]; буржуазия и либеральная интеллигенция никогда не согласились бы на передачу власти социалистам.
Объединившись вместе либералы, правые и «белые генералы» с оружием в руках выступили против Учредительного собрания, еще до того как большевики без единого выстрела распустили его. Рожденное в стихии бунта и насилия, «в дни народного помешательства», это Учредительное собрание, – оправдывал свое выступление «белый» генерал А. Деникин, – «не выражало воли русского народа…»[17]; «Российское Учредительное собрание…, – приходил к выводу один из лидеров кадетской партии Н. Устрялов, – было даже большей пощечиной идее демократизма, нежели даже весь большевизм»[18]; «Если у большевиков и мало положительных сторон, то разгон этого Учредительного Собрания является их заслугой, – подтверждал А. Колчак, – это надо поставить им в плюс»[19]. Когда ген. Л. Корнилов в своем манифесте призвал к восстановлению Учредительного собрания, взорвался сам лидер российских либералов П. Милюков. В своем письме ген. М. Алексееву, по этому поводу, он обозвал Корнилова дилетантом и авантюристом[20].
«Белые» генералы приступили к формированию своих армий за два месяца до созыва Учредительного собрания: 2 (16) ноября 1917 г., по направлению «Союза спасения Родины», организаторами которого «являлись, главным образом, представители кадетской партии»[21], на Дон прибыл ген. Алексеев для формирования Добровольческой армии. Создатели белой армий Юга России считали этот день датой ее основания. Именно «в ноябре (1917 г.), – приходил к выводу бывший начальник петроградского охранного отделения ген. К. Глобачев, – уже началась Гражданская война на Юге России»[22].
Этот факт констатировал в своем обращении от 30 ноября 1917 г. Совет Народных Комиссаров (СНК): «Богаевский, помощник Каледина, открыто заявляет, что восстание начато по прямому требованию кадетской партии…, под Белгородом произошли первые кровавые столкновения. Таким образом, прямая гражданская война открыта по инициативе и руководством кадетской партии»[23]. Инициатива создания белой армии и развязывания гражданской войны, подтверждал «белый» ген. Н. Головин, принадлежала именно либеральной общественности: «вся наша либеральная интеллигенция была ярой сторонницей «прямого действия», выраженного в наиболее решительной и короткой форме. В данном случае это вылилось в убеждение, что победа над большевиками достижима легко одной только вооруженной силой»[24].
Следующий шаг, по мнению американского историка П. Кенеза, сделал начальник штаба Ставки, исполнявший обязанности Верховного главнокомандующего ген. Н. Духонин. 2 декабря он, полностью осознавая последствия своего шага, подписал приказ об освобождении арестованных генералов, участников корниловского мятежа[25]. И именно «эти беглые генералы…, – приходил к выводу Троцкий, – положили начало гражданской войне»[26]. 9 декабря 1917 г., в День святого Георгия, началось наступление офицерской роты ген. М. Алексеева под командованием атамана А. Каледина на Ростов, в котором на выборах в Учредительное собрание и войсковое правительство большинство получили социалисты[27]. Этот день, по мнению П. Кенеза, «может считаться неофициальным началом Гражданской войны»[28].
Официально гражданская война будет провозглашена 27 декабря лидером кадетской партии П. Милюковым. Партии, потерпевшей на выборах в Учредительное собрание сокрушительное поражение – получившей менее 5 % голосов[29]. В этот день Милюков опубликовал в «Донской речи» Декларацию, призванную легализовать Добровольческую армию, фактически ставшую формальным документом, объявившим начало гражданской войны.
Большевики, в свою очередь, получив второе количество голосов на выборах в Учредительное собрание (24 %), еще надеясь предотвратить гражданскую войну, 5 января 1918 г. созвали Учредительное собрание, потребовав от него добровольной передачи власти Советам, на основе объединения всех социалистических партий, набравших на выборах в Учредительное собрание 84 % голосов. Только этот шаг, по мнению Ленина, мог предупредить начало масштабной гражданской войны: «есть абсолютно бесспорный, абсолютно доказанный фактами урок революции, что исключительно союз большевиков с эсерами и меньшевиками, исключительно немедленный переход всей власти к Советам сделал бы гражданскую войну в России невозможной», – утверждал он[30].
Не добившись своего, большевики распустили Учредительное собрание, что, по словам видного правого эсера В. Игнатьева, «с нашей тогдашней точки зрения был(о) равносил(ьно) объявлению гражданской войны со всеми ее ужасами и последствиями. В Учредительном Собрании мы видели единственную опору против этой войны и во имя этой идеи готовы были с оружием в руках идти на восстановление его нарушенных прав»[31]. Однако роспуск Учредительного собрания не привел к эскалации гражданской войны. По свидетельству, как самих эсеров-депутатов, так и «белых» генералов, Учредительное собрание, как и ранее Временное правительство, никто не защищал[32].
Ключевую роль в победе большевиков сыграла поддержка, оказанная им левыми эсерами. Этот факт особенно наглядно проявился на решающем – II-ом Всероссийском съезде Советов крестьянских депутатов 26.11.1917. Основной вопрос съезда упирался в признание крестьянством политики большевиков. На съезде присутствовало 790 делегатов с решающим голосом, в том числе: 305 эсеров центра и правых, 350 левых эсеров, 91 большевик[33]. Только объединение большевиков с левыми эсерами, позволило им получить большинство. Признание крестьянства, в крестьянской стране, являлось решающим. Без него, ни одна партия. отмечала американская журналистка Б. Битти, «не могла надеяться утвердиться в России»[34].
Объединение большевиков и левых эсеров, обеспечило им большинство и на Общеармейском съезде 15.12.1917, на котором к моменту его открытия присутствовало 234 делегата, из них 119 большевиков и 45 левых эсеров[35]. В этот период Ленин имел все основания заявить, что «за большевиками, при поддержке их левыми эсерами, поддержке, давно уже осуществляемой на деле, несомненное большинство»[36].
Предложение о сотрудничестве эсеро-меньшевистским Советам Ленин делал еще в июле 1917 г., однако оно было отклонено. Только накануне революции левые эсеры откликнулись на призыв большевиков и вошли в состав нового правительства. «12 октября в Петрограде создается Военно-революционный комитет (ВРК), призванный практически осуществить захват власти, и в него входит более двадцати левых эсеров; 21 октября ВРК окончательно оформляется, и его председателем избирается левый эсер П. Е. Лазимир… После захвата власти левый эсер М. А. Муравьев назначается главнокомандующим Петроградским военным округом и начальником обороны города от «контрреволюционного» наступления войск Краснова – Керенского.
6(19) ноября Всероссийский центральный исполнительный комитет Советов (ВЦИК) избирает свой Президиум, в него входят шесть большевиков… и четыре левых эсера… 24 ноября (7 декабря) левый эсер А. Колегаев стал наркомом земледелия… К концу 1917 года левые эсеры заняли уже семь постов (из имевшихся тогда восемнадцати) в Советском правительстве и оставались на своих постах до 18 марта 1918 года, когда они категорически выступили против Брестского мира (как и многие большевики). Доля левых эсеров во всех властных органах того времени составляла не менее 35–40 %… А в ВЧК, два (из трех) заместителя председателя, то есть большевика Ф. Дзержинского, – В. Александрович и Г. Закс – были левыми эсерами и сохраняли свои посты даже до июля 1918 года»[37].
«Большевики с начала октября 1917 и до середины марта 1918-го, – подтверждает историк В. Кожинов, – действовали в теснейшем союзе с партией левых эсеров»[38]. Не случайно с Октября 1917 по март 1918 г. Советская власть была установлена по всей стране. В 79 крупных городах из 97 она укрепилась мирным путем.
Помимо союза с левыми эсерами большевики совершенно сознательно пошли на ряд дополнительных мер, направленных на предупреждение возникновения гражданской войны. «С целью предотвратить столкновение, – отмечает С. Кара-Мурза, большевиками, – было сделано много примирительных жестов: отмена смертной казни (первый декрет II Съезда Советов), освобождение без наказания участников первых антисоветских мятежей, в том числе их руководителей (генералов Корнилова, Краснова и Каледина); многократные предложения левым партиям образовать правительственную коалицию; отказ от репрессий по отношению к членам Временного правительства и перешедшим в подполье депутатам Учредительного собрания, даже отказ от репрессий против участников опасного мятежа левых эсеров в июле 1918 г. в Москве (были расстреляны лишь 13 сотрудников ВЧК, причастных к убийству посла Мирбаха) и амнистия в честь первой годовщины Октября.
В целях примирения Советская власть смотрела сквозь пальцы на нарушение официальных запретов: летом 1918 г. издавалась газета запрещенной партии кадетов, выходили газеты меньшевиков и анархистов… Первые месяцы Советской власти породили надежды на мирный исход революции без крупномасштабной войны. О том, что эти надежды советского руководства были искренними, говорят планы хозяйственного и культурного строительства, и особенно начавшаяся реализация крупных программ. Например, открытие в 1918 г. большого числа (33-х) научных институтов, организация ряда геологических экспедиций, начало строительства сети электростанций…»[39]. «Никто не начинает таких дел, – подчеркивает С. Кара-Мурза, – если считает неминуемой близкую войну»[40].
Союз с левыми эсерами был разрушен «Брестским миром». Левые эсеры выступали за продолжение войны с Германией, но руководствовались они при этом вовсе не патриотическими, а еще более левыми, чем у большевиков, настроениями. Свое выступление против «Брестского мира» левые эсеры обосновывали тем, что благодаря продолжению войны «в течение ближайшей весны и лета должно начаться крушение империалистической системы…», в этих условиях «… Российская рабочая революция не может «сберечь себя», сойдя с международного революционного пути, непрерывно избегая боя и отступая перед натиском международного капитала, делая уступки «отечественному капиталу»»[41]. И это говорили те самые эсеры, которые всего несколько месяцев назад требовали от правительств всех стран проведения мирной социалистической конференции, для немедленного прекращения войны[42].
Выступление эсеров против Брестского мира было только поводом для попытки реализации их собственных претензий на власть. «Для оправдания своей… позиции, – мы, признавал И. Майский, – судорожно цеплялись за фиговый листок Брестского мира»[43]: «О Москве говорили и думали каждодневно, а Берлин вспоминали только по большим оказиям, когда надо было выступать перед «союзниками», или подслащать массам горькою пилюлю гражданской войны, или моментами успокаивать свою собственную нечистую совесть»[44].
Подписание «Брестского мира» стало одним из основных оправдательных мотивов выступления и «белых» генералов: «грандиозность гражданской войны в России – не плод реакции, а последствие непризнания Брестского договора, который, – по словам ближайшего соратника Колчака Г. Гинса, – расколол страну на два непримиримых… лагеря. Брестский мир заставил тех, кто желал спасти страну от столь откровенно созданного немецкого ига, обратиться к помощи Антанты»[45]. «Как представитель военной среды, я должен… пояснить, – подтверждал последний начальник Генерального штаба русской армии ген. В. Марушевский, – что для большинства из нас борьба на Архангельском фронте (во время гражданской войны) была выходом из позорного положения, созданного Брестским договором. Для нас это было продолжением той войны, которая кончилась на фронте…»[46].
Однако большевики оказались последними, кто отказался продолжать войну. Первым под давлением Высшего командного состава Русской армии 2 (15) марта 1917 г. отрекся от престола Император и Верховный главнокомандующий Николай II. Подписывавший отречение Николая II лидер октябристов Гучков, сложил с себя полномочия Военного министра Временного правительства спустя всего два месяца – в мае[47]. «Отказался от обязанностей военного министра А. И. Гучков, – отмечал в те дни просвещенный московский обыватель, – Уж если он, которому доступны все тайны войны, пришел в отчаяние от настоящего положения, то кто же теперь будет верить в доведение войны до победного конца?»[48]
Адмирал Колчак бросил командование Черноморским флотом в том же мае 1917 г. без приказа, оправдываясь: «я был поставлен в такое положение, что не мог больше командовать»[49]. На Черноморском флоте еще «официально такой партии большевиков не существовало…, не было такого термина «большевик»», но уже, пояснял Колчак мотивы своего решения, «произошел общий и внутренний развал во Флоте»; «для меня стало ясно, что войну, в сущности говоря, надо считать проигранной, и я положительно затруднялся решить, что предпринять для того, чтобы продолжить войну… фронт у нас в настоящее время разваливается совершенно… оказать сопротивление неприятелю невозможно»[50].
«Армия на краю гибели. Еще шаг – и она будет ввергнута в бездну, увлечет за собой Россию и ее свободы, и возврата не будет, – заявлял в начал мая Верховный главнокомандующий русской армией ген. М. Алексеев, – Виновны все. Вина лежит на всем, что творилось в этом направлении за последние два с половиной месяца»[51]. В сентябре начальник штаба Ставки Верховного главнокомандующего ген. Алексеев также уйдет в отставку. За девять месяцев существования Временного правительства, сменилось пять верховных главнокомандующих.
«Надо отдать себе ясный отчет в том, – констатировал уже в первые месяцы февральской революции герой войны ген. Н. Игнатьев, командовавший гвардейской дивизией, – что война кончена, что мы больше воевать не можем и не будем, потому что армия стихийно не хочет воевать. Умные люди должны придумать способ ликвидировать войну безболезненно, иначе произойдет катастрофа… Я, – вспоминал В. Набоков, – показал одно из писем (Игнатьева) Гучкову. Он его прочел и вернул мне, сказав при этом, что он получает такие письма массами»[52].
Брестский мир, был не причиной, а только поводом, предлогом для начала активных – боевых действий гражданской войны. Сама эта война началась с первых дней Февральской революции, пребывая до «Бреста» в латентной стадии своего развития. В этот период происходило окончательное формирование противоборствующих сторон, накапливалась потенциальная энергия будущего ожесточения и непримиримости. Одновременно все участники будущей борьбы, все в большей мере становились заложниками накопившихся противоречий, развивающихся событий, своих интересов, идеологических убеждений и честолюбий, и никакой компромисс, никакая сила не могли уже удовлетворить и примирить их.
За правду до смерти
На почве этого разноверия неизбежно должная возникнуть такая внутренняя религиозная война, подобие которой следует искать только в войнах реформационных.
С. Булгаков, 1908 г.[53]
Прелюдия
Непосредственной прелюдией к гражданской войне стали выступления юнкеров, вспыхнувшие через несколько дней после большевистской революции. В Петрограде они произошли 29 октября и были организованы «Комитетом Спасения Родины и революции», объединившим все антибольшевистские силы, «в ожидании подхода… войск Керенского»[54]. Восстание было быстро подавлено. «Провал восстания. Неожиданная слабость наших сил и неожиданная энергия, развитая большевиками, – вспоминал его участник В. Станкевич, – казались нам ошеломляющими»[55].
«Большевикам не трудно было справиться с восставшими и плохо организованными юнкерами на помощь, которым никто не двинулся из войсковых частей гарнизона, – объяснял С. Мельгунов причины успеха большевиков, – Не выступили и казаки… Летопись не отметит и участия в восстании уже «мобилизованных» к тому времени, по словам Керенского, «партийных боевых дружин»»[56]. «Ожидавшиеся войска с фронта… не появились»[57]. В итоге «Комитет спасения…», приходил к выводу Мельгунов, превратился в новую «говорильню»[58].
«В Петрограде совершилось ужасное, кошмарное дело, – откликнулись организаторы восстания на его подавление, – Банда обезумевших, озверевших людей под предводительством сознательных убийц произвела невероятную по своей жестокости расправу над юнкерами…». По данным современника событий Суханова, потери с обеих сторон составили до 200-т человек[59]. Наибольшие потери понесли юнкера Владимирского училища (погиб 71 человек…)[60]. ««Неизгладимое впечатление» произвело на современников «кровавое воскресенье»…, – вместе с тем, как отмечал С. Мельгунов, – театры и кинематографы под аккомпанемент артиллерийской пальбы в это воскресенье были… переполнены…»[61].
Сам «Комитет спасения…» отделался лишь легким испугом, были арестованы только те, кто был непосредственно замешан в восстании. 31 октября были освобождены все «юнкера-социалисты» принимавшие участие в мятеже. Меры в отношении организаторов восстания демонстрировал – «очень мягкий», по словам С. Мельгунова, приговор одному из наиболее деятельных его участников, призывавшему расправляться с большевиками «публичными расстрелами и виселицей» – В. Пуришкевичу. Его приговорили к «4 годам условно производительно-общественных работ при тюрьме»[62].
Более грозным было восстание юнкеров 27–30 октября в Москве, ставшей «ареной самых длительных и упорных боев»[63]. Но и это выступление, хоть и с большей кровью, закончилось тем же, чем и в Северной столице: «С удивлением и бессилием эта армия (юнкеров) замечала, что она изолирована не только топографически, но и социально; что защищая порядок и законную власть, она в то же время путем исключения и против своей воли оказывается представительницей определенных классов. Имя «юнкер» начало с ненавистью произноситься демократическим населением Москвы и противопоставляться «народу»… Представители шести школ прапорщиков, зовя в свои ряды солдат, печатно заявляли, что в их среде почти нет дворян, что в огромном большинстве они – выслужившиеся солдаты-фронтовики, «истинные представители солдатской массы…». Однако, как отмечал сам лидер российских либералов П. Милюков, «кучка защитников Москвы и России, чем дальше, тем больше чувствовала себя изолированной и от остальной России, и от других общественных элементов. Слова «юнкер», «офицер», «студент» сделались бранными словами»[64].
Командующий московским округом плк. К. Рябцов до последнего не решался вмешиваться в события, по словам видного общественного деятеля Е. Кусковой, его «парализовало «отсутствие народа» в октябрьские дни. «С кем же я бьюсь против солдат и рабочих?.. – восклицал Рябцов, – Мы не понимаем, что на стороне революции, как бы губительна она ни была, весь народ, во всех его основных слоях. Не на стороне революции лишь те, кто хочет вернуть старое…»[65].
Восстания офицеров и юнкеров произошли, и в других городах, но все они также носили крайне ограниченный характер. Так в боях под Пулковом 30 октября участвовало не более 100 офицеров[66]. Киеве особенно большие потери (42 офицера убитых) понесло 1-е Киевское Константиновское военное училище[67]. 1–3 ноября произошло выступление юнкеров в Омске, 9–17 декабря вспыхнуло офицерское восстание в Иркутске, в котором было убито 277 и ранено 568 человек с обеих сторон, не считая тех, чьи трупы унесла Ангара[68]. Против около 800 юнкеров и 100–150 добровольцев оказалось до 20 тысяч солдат запасных полков и рабочих[69].
Спровоцированные «Комитетом спасения…», «Общественной безопасности…» и прочими подобными организациями восстания юнкерской молодежи, в существовавших условиях, были даже не авантюрой, а прямым ее убийством. «Юнкерская молодежь, – отмечал этот факт «белый» ген. Н. Головин, – была брошена на верную гибель»[70]. К подобным выводам в дни петроградского восстания юнкеров приходила и американская журналистка Б. Битти: «Воскресенье, (29 октября) 11 ноября, нужно занести в календарь…, как день позора. В этот день были принесены в жертву – столь же ненужную, сколь бесполезную – невинные младенцы, а ответственными за это были не кадеты военных училищ и не солдаты и рабочие, с которыми те сражались, а небольшая группа мужчин постарше, которые остались в безопасности, послав под пули сражаться вместо себя сущих младенцев»[71].
Надежды восставших в Петрограде юнкеров, были связаны с отрядом ген. П. Краснова, который уже практически без выстрела взял Царское село: «победа была за нами, но она, – по словам Краснова, – съела нас без остатка»[72]. «Маленький красновский отряд[73], – пояснял С. Мельгунов, – просто потонул в море разложившихся «нейтральных» гарнизонов»[74], «солдатская масса – с обеих сторон – была настроена против «братоубийственной» войны»[75]. Представители Амурского казачьего полка заявили, что «в братоубийственной войне принимать участия не будут»[76]; Донской полк даже отказался брать ружейные патроны, поскольку «не желает братоубийственной войны»[77].
Керенский упрекал П. Краснова, что в этой ситуации, последний больше прибегал «не к силе оружия, а к переговорам, речам и увещеваниям»[78]. Причина такого поведения Краснова, отвечал Деникин, крылась в том, что: «никаким влиянием офицерство не пользовалось уже давно. В казачьих частях к нему также относились с острым недоверием, тем более что казаков сильно смущали их одиночество и мысль, что они идут «против народа»… И у всех было одно неизменное и неизбывное желание – окончить как можно скорее кровопролитие. Окончилось все 1 ноября бегством Керенского и заключением перемирия между ген. Красновым и матросом Дыбенко»[79].
Генерал Краснов пошел на перемирие только потому, приходил к выводу лидер российских либералов Милюков, что он «понял, что течение несло (массы) неудержимо к большевикам»[80]. Официальное соглашение о перемирии, – по словам комиссара Временного правительства Северного фронта В. Войтинского, – «бесспорно явилось соглашением о прекращении гражданской войны, и именно так это соглашение и понималось обеими сторонами»[81]. П. Краснов, арестованный большевиками, спустя месяц будет отпущен на свободу под честное слово.
Ставка Верховного главнокомандующего отреагировала на большевистский переворот, произведя 25 октября «опрос главнокомандующих фронтов, имеются ли в их распоряжении войсковые части, которые безусловно поддержали бы Временное правительство». «Ни за одну часть поручиться не могу, – отвечал командующий Западным фронтом ген. П. Балуев, – большинство же частей, безусловно, не поддержит»[82].
«Двинуть с фронта войска для защиты Временного правительства, – подтверждал комиссар Румынского фронта Тизенгаузен, – вряд ли возможно»[83]. Общее настроение отражали слова Балуева: «Наша, начальства, в настоящее время задача должна заключаться в держании фронта и недопущении в войсках междоусобных и братоубийственных столкновений»[84].
В этих условия начальник Штаба верховного главнокомандующего Н. Духонин 1 ноября отдал приказ остановить движение воинских эшелонов к Петрограду. «В ожидании разрешения кризиса, – указывал он, – призываю войскам фронта спокойно исполнять свой долг перед родиной, дабы не дать противнику возможности воспользоваться смутой, разразившейся внутри страны, и еще более углубиться в пределы родной земли»[85]. На этом «вооруженная борьба закончилась, – констатировал С. Мельгунов, – Это означало победу большевиков»[86].
* * * * *
Подобно красновскому закончились выступления и в казачьих областях на Юге России, инициатором которых выступил ген. А. Каледин. Так, 3-го декабря он приказал алексеевским офицерам разоружить 272 пехотный полк, располагавшийся в Новочеркасске и отказавшийся признать донское правительство. Полк позволил разоружить и распустить себя без сопротивления и единого выстрела[87]. Несколько позже в том же декабре под Новочеркасском сошлись 15-й пехотный полк большевиков и 35-й казачий полк Каледина. Но солдаты и казаки отказались сражаться друг с другом. Они расположились в нейтральной зоне по соглашению, и ни одна сторона не выполняла приказы офицеров стрелять[88]. Подобная ситуация произошла 9-го декабря в Ростове, когда казаки ген. Потоцкого отказались сражаться с большевиками и сложили оружие[89].
С таким же отчуждением население городов Донской области встретило генералов Корнилова и Алексеева, прибывших для организации «освободительной войны» против немецко-большевицкого ига. Причина, по которой «алексеевская организация» выбрала местом своего формирования казачьи области заключалась в том, указывал ген. Головин, что ее силы «были настолько ничтожны, что она была бы сразу задушена местным большевизмом»[90]. Малочисленной алексеевской армии, подтверждал Кенез, вряд ли удалось бы выжить в неказацкой земле[91]. Именно поэтому создание всероссийской вооруженной силы, отмечал Милюков, происходило в «гостях у казаков»[92]. Однако и в Новочеркасске «алексеевская армия» столкнулась с такой неприязнью, что Каледину пришлось просить генералов покинуть город[93].
Каледин был вынужден разместить прибывающих офицеров нелегально под видом больных и раненых в одном из госпиталей во избежание трений с местным населением. Офицерам запрещалось покидать госпиталь. На 17 ноября 1917 г. армия состояла из 40-ка человек, к концу ноября ее численность выросла до 300 человек. Позже Каледин использовал офицеров в качестве полицейской силы, под командованием казачьих офицеров, сдерживающих дезертиров на железнодорожных станциях. За это донское правительство платило офицерам и вооружало их[94].
Попытка навязать гражданскую войну силой приводила к трагическим результатам. Примером тому, могло служить обращение Каледина, к алексеевской организации, когда казаки отказались по его призыву атаковать красных в Ростове. Ген. М. Алексеев отдал в распоряжение Каледина около 400–500 офицеров, которые к 15 декабря выбили превосходящие войска красных из Ростова[95]. Но победа оказалась страшнее поражения – против Каледина выступили свои же казаки. И 28 января (10 февраля) ген. Л. Корнилов был вынужден бросить Дон и уйти на Кубань[96].
