Василий Авсеенко
Общественная психология в романе
Внутреннее сходство Степана Трофимовича с молодыми героями романа знаменательно во многих отношениях. Важнее всего, конечно, то, что Степан Трофимович – тоже полунаука, хотя и занимал в сороковых годах кафедру в одном из университетов. Но, при известных недостатках нашего университетского устройства, полунаука могла приютиться на профессорской кафедре так же удобно, как и в редакции журнала. В сороковых годах в наших университетах несомненно встречались люди полунауки, возмещавшие так называемыми «высшими взглядами» отсутствие серьезной эрудиции и пользовавшиеся благодаря тому же приему заметною репутацией. Степан Трофимович принадлежал именно к этой категории. Продержался он на кафедре очень недолго вследствие некоторой, незначительной неосторожности, по поводу которой от него потребовали объяснений. Он успел прочесть всего только несколько лекций, «и кажется об Аравитянах», и вообще в науке сделал «не так много и кажется совсем ничего». Успел он также защитить некоторую затейливую диссертацию, ловко и больно уколовшую тогдашних славянофилов, да еще напечатал в одном переводном журнале «начало одного глубочайшего исследования – кажется о причинах необычайного нравственного благородства каких-то рыцарей в какую-то эпоху, или что-то в этом роде». Глубокое исследование это так и осталось неоконченным, будто бы вследствие запрещения, а в сущности, просто потому, что автор поленился его окончить. Имелась еще в бумагах Степана Трофимовича поэма «в лирико-драматической форме и напоминающая вторую часть „Фауста“. Уверяли будто это поэму сочли в свое время опасною». «Я в прошлом году предлагал Степану Трофимовичу ее напечатать, – рассказывает лицо, от которого автор ведет свое повествование, – за совершенною ее в наше время невинностью, но он отклонил предложение с видимым неудовольствием. Мнение о совершенной невинности ему не понравилось». И вдруг эту поэму печатают в заграничном революционном сборнике, без ведома Степана Трофимовича…
«Он был сначала испуган, бросился у губернатору и написал благороднейшее оправдательное письмо в Петербург, читал мне его два раза, но не отправил, не зная, кому адресовать. Одним словом, волновался целый месяц; но я убежден, что в таинственных изгибах сердца был польщен необыкновенно. Он чуть не спал с экземпляром доставленного ему сборника, а днем прятал его под тюфяк и даже не пускал женщину перестилать постель, и хоть ждал каждый день откуда-то какой-то телеграммы, но смотрел свысока. Телеграммы никакой не пришло».
Степан Трофимович поспешил уверить себя, что карьера его разбита на всю жизнь «вихрем обстоятельств», и потому решился посвятить остаток дней своих – впрочем двадцатилетний – на то, чтобы стоять пред отчизной «воплощенною укоризной», по выражению поэта:
Воплощенной укоризною
Ты стоял перед отчизною,
Либерал-идеалист![6]
Впрочем, позированье Степана Трофимовича нисколько не помешало ему пристроиться на благородных условиях приживальцем к богатой вдове, генеральше Варваре Петровне Ставрогиной, у которой он и прожил безмятежно целых двадцать лет, до той самой поры, когда застал его ряд катастроф, давших содержание роману.
Вся суть Степана Трофимовича, как родоначальника бесов, заключается в том, что он был полнейшим представителем полунауки сороковых годов, от которой современная полунаука, естественно, ведет свое происхождение. В этом качестве человека полунауки Степан Трофимович привил к своей невиннейшей душе некоторое количество гражданских мотивов, в силу которых не только без всякой основательной причины бросил университетскую карьеру, но и сохранил на всю жизнь уверенность в своем совершенном превосходстве над людьми своего поколения, а также хотя презрительное, но вместе с тем заискивающее отношение к молодежи, от которой он все ждет какого-то призыва: вы, мол, Степан Трофимович, наш отец и руководитель, придите к нам и ведите нас. Ожидание какой-то телеграммы, о котором иронически замечает автор, осталось у старого чудака на всю жизнь. Он несомненно принадлежит к категории тех «старых бесстыдников», которые никак не могут забыть своего либеральничанья сороковых годов и все ждут от молодого поколения признания их гражданских заслуг. Одни из этих людей, подобно выведенному в романе знаменитому писателю Кармазинову, продолжают до конца всячески заискивать у молодого поколения, не подозревая, что давно уже сделались в глазах его шутами; другие, как Степан Трофимович, глубоко оскорбляются тем, что гражданские заслуги их списаны со счетов, начинают брюзжать и порою даже прорываются до такой степени, что сами торжественно провозглашают разрыв с новым движением. В том и другом случае отношения этих людей к новому времени и новому поколению составляют вопрос личного самолюбия; убеждениями эти представители идеалистической полунауки предшествовавшего периода вообще не богаты, и вздумай молодое поколение хоть немножечко поманить их на свою сторону – они бросятся навстречу с распростертыми объятиями. Они инстинктивно сознают, что между ними и «новыми людьми» есть действительная связь, – и они не ошибаются.
Со Степаном Трофимовичем так и случилось – его поманили, и он бросился с распростертыми объятиями. Это случилось в конце пятидесятых годов, когда на минуту вспомнили о всех вообще либеральных репутациях предшествовавшего тридцатилетия. Степан Трофимович к тому времени сильно захандрил, мучась мыслью, что его забыли, что он никому не нужен, поэтому и на все тогдашнее движение он смотрел в высшей степени высокомерно, именно с той точки, что «его забыли». И вдруг в это-то самое время о нем вспомнили, в заграничных листках и в Петербурге. В газетах явилось даже известие, что он умер, и кто-то обещал напечатать его некролог…
«Степан Трофимович мигом воскрес и сильно приосанился. Все высокомерие его взгляда на современников разом соскочило, и в нем загорелась мечта: примкнуть к движению и показать свои силы. Варвара Петровна тотчас же вновь и во все уверовала и ужасно засуетилась. Решено было ехать в Петербург без малейшего отлагательства, разузнать все на деле, вникнуть лично, и если возможно, войти в новую деятельность всецело и нераздельно. Между прочим она объявила, что готова основать свой журнал и посвятить ему отныне всю свою жизнь. Увидав, что дело дошло до этого, Степан Трофимович стал еще высокомернее…»
