В. И. Немирович-Данченко
Скобелев
Глава 1
Громадная, молчаливая толпа перед гостиницей Дюссо. Обнаженные под палящим солнцем головы, заплаканные лица, растерянные взгляды… Со всех концов Москвы собралась и стоит она, храня благоговейную тишину. Только грохот дрожек по мостовой да крики полиции, усердно работающей неведомо зачем локтями и кулаками, нарушают безмолвие… С каждой минутой толпа эта растет и растет, набегают новые, наскоро крестятся и с упорной настойчивостью начинают вглядываться в два окна отеля, еще не занавешенные, как это распорядились сделать потом.
– Там?.. – отрывисто спрашивают вновь приходящие.
– Ужли ж помер?..
В окнах, о которых мы говорим, под горячими лучами дня, пронизывающего их, мелькает то заплаканное женское лицо, то эполеты каких-то наскоро съехавшихся сюда генералов, то расшитый золотом мундир камергера. Что они ему? Что было между ними общего, когда еще жил он?
– На площади бы панихиду!.. – слышится в толпе.
– Сказывают, еще и там не служили…
«Да неужели Скобелев умер!» И как-то невыносимо дика кажется эта мысль; видишь всю эту печальную обстановку смерти, этих растерянных людей, эти тысячи молящихся и все-таки думаешь, что тут ошибка, недоразумение… Вот-вот выйдет кто-нибудь и объявит, что белый генерал очнулся… Но, увы, – не выходит никто… Народ видит в окна, как какой-то молоденький адъютант прислонился к стене и рыдает. Карета за каретой подъезжают к отелю, выходят оттуда сумрачные люди. Все точно ошеломлено горем. Как удар сверху – неожиданно. Еще не чувствуется боли – одно остолбенение на всех…
– Что же это, что это!.. – слышится кругом, но едва-едва, пересохшие от тоски уста только шепчут, точно боясь нарушить загадочный покой этого мертвеца-любимца восьмидесятимиллионного народа, рокового человека, так рано отмеченного перстом провидения и так безвременно сбитого с ног какой-то бессмысленной, неведомо зачем и откуда налетевшей силой… Точно смыло его куда-то… Еще вчера был, работал, готовился к громадным делам, еще накануне сосредоточивал на себе тысячи надежд и упований… И вдруг!.. Было от чего потерять голову…
В подъезде гостиницы встречаю знакомого… Слезы на глазах, такое же растерянное лицо…
– Послушайте, что это…
– А вот… вот… Вы больше, чем кто-нибудь, чувствуете эту потерю. Вы его знали лично… – Видимо, удерживается, чтобы не разрыдаться. – В час панихида будет…
Слова срываются помимо его воли, мешаются…
В отделении, занятом покойным Михаилом Дмитриевичем, уже толпа… Молча раздвигается она, пропуская вновь прибывающих, и также молча сдвигается… Говорят шепотом, плачут тоже про себя, точно сдерживая рыдания, словно боясь нарушить торжественный покой человека, бессильно лежащего теперь там, за той запертой дверью… Вот любимый адъютант Скобелева подполковник Баранок… В последний раз я видел его под Константинополем.
– При каких обстоятельствах… Опять увиделись… Скобелева нет уже… И не будет такого, как он…
– Здравствуйте! – подходит ко мне другой адъютант, Эрдели. – …Умер наш генерал… – И тут же отвертывается в угол, бессильно, неслышимо рыдая…
Какие-то люди снуют… Очевидно, все за делом пришли… Вон сотрудник московских газет растерянно бегает из угла в угол… Вон фотограф Панов сел у двери да так и застыл… Вон какой-то армейский генерал расставил ноги посреди комнаты и закостенел…
– Ваше превосходительство!.. – подходит к нему кто-то…
– Громом пришибло-с… Громом-с… Вот после этого и верь-с… Правда-то где? Где правда…
Тихо проходит мимо вся в слезах дама… Родственница покойного… Шепчется о чем-то с генерал-губернатором Долгоруким – тот, очевидно, тоже еще не чувствует боли этой потери, а пока лишь ошеломлен ею… То устанет и уставится на одну точку, то сядет и безнадежно разведет руками…
– Еще вчера веселый, сильный, здоровый… Смеялся, шутил над нами… Сегодня вбегают ко мне – пожалуйте, генерал умер!.. Обругал денщика, думаю генерал шутит… Он часто так-то… Сам станет за дверь со стаканом воды. Вбежишь к нему в комнату, а он водой тебя… думал и теперь… Осторожно вхожу… Лежит… Еще теплый… О Господи, Господи! – и Эрдели хватается за голову.
Двое врачей четвертого корпуса Гелтовский и Бернатович тоже здесь… Блестящий петербургский генерал с вензелями… Этот больше занят собственной своей особой… Я всматриваюсь в лицо другого военного, рядом стоящего, и вспоминаю. Во время войны его называли первой шарманкой российской армии… Разлетается он к армейскому генералу, тот, видимо, еще не очнулся. Нос башмаком и красный, ноги колесом…
– Нужно признаться!.. Покойник был хороший генерал… Не дурной – с! – авторитетным тоном заявляет «первая шарманка». Косолапый генерал пыжится… Пыхтит, краснеет.
– Если он был не дурной… Так мы-то с вами, ваше превосходительство, что после этого… в денщики к нему… Да и то, пожалуй, не годимся.
Паркетный генерал не унимается. Около стоит молодой офицер генерального штаба с черными, печальными глазами…
– Корпус много потерял в нем!.. И войско – тоже.
– Не корпус и не войско, а весь народ, вся Россия, ваше-ство!..
В час назначена панихида… Едва-едва удалось добиться этого. Хотели служить ее на другой день только после вскрытия трупа… Высокий, красивый архимандрит с черными волнистыми волосами и расчесанной бородой как-то неуверенно, робко показался в дверях с причтом, да там и застыл… Легкий запах кипариса и ладана пронесся в воздухе. Солнечные лучи шире ложатся в комнатах, золотя густые эполеты, красным полымем вспыхивая на лентах и искрясь на звездах…
– Зачем эти живут… Зачем не они лежат там, вместо него, всем дорогого, всем необходимого? – шевелится на душе обидное сожаление…
– Знаете, какая разница между Скобелевым и этими… – слышится около.
– Какая?
– Разорвись тут граната, эти упадут – а он встанет…
– Его нужно вынести на площадь и показать народу!.. Он народу принадлежит, а не тем, которые только мертвому записываются в друзья!.. Пусть на площади служат панихиду – народ молиться за него хочет…
И глядя сквозь окна на эти благоговейные толпы, на эти глубоко взволнованные лица потрясенных людей, я верил, что только там, только они чувствуют как следует всю грандиозность этой потери… Им, именно им нужно было отдать его, чтобы ни напыщенные фразы, ни притворные слезы не оскорбляли его праха… Там он был бы своим между своими – там искренние слезы лились за него, там за него молились и страдали…
Кто-то в толпе стал было рассказывать о последних часах жизни М.Д. Скобелева.
Слушал, слушал старик какой-то… Крестьянин по одежде…
– Прости ему, Господи, за все, что он сделал для России… За любовь его к нам прости, за наши слезы не вмени его в грех!.. И он человек был, как мы все… Только своих-то больше любил и изводил себя за нас.
И вся окружающая толпа закрестилась – и если молитва уносится в недосягаемую высоту неба – эта была услышана там, услышана Богом правды и милости, иначе понимающим и наши добродетели, и наши преступления… В другой толпе рассказ шепотом.
– Был я у Тестова… Вдруг входит он и садится с каким-то своим знакомым… Я не выдержал, подхожу к нему… Позвольте, говорю, узнать, не доблестного ли Скобелева вижу?.. Дозвольте поклониться вам!.. Он вежливо так встал тоже… С кем имею честь говорить, спрашивает. Брояницкий, крестьянин такой-то, говорю. Подал он мне руку и так задушевно, по-дружески пожал мне мою!.. Ушел я да заплакал даже.
– Он простых любил, сказывают!
И целый ряд рассказов, один за другим, слышался в толпе. Появились солдаты, лично знавшие покойного…
Из спальни, где лежал труп, его вынесли наконец в небольшую комнату, которая еще ничем не была убрана. Первая панихида носила искренний характер. Сюда собрались только знавшие покойного. Не было еще и почетного караула. Когда я вошел сюда, на столе покрытый золотой парчой лежал Скобелев. Его не одели и покров был натянут до подбородка… Громкие уже рыдания слышались кругом… Свет падал прямо на это изящное, красивое лицо с расчесанной на обе стороны русой бородой, на этот гениально очерченный лоб с темной массой коротко остриженных волос… Совсем, совсем спокойное, только страшно желтое лицо… Он, когда волновался, делался гораздо бледнее, чем теперь… Точно заснул… Улыбка лежит на губах и тоже безмятежная, ясная… Широкой полосой горят лучи на золоте парчового покрова…
– Не тот покров, не тот покров!.. – суетится кто-то позади.
– Чего вам? – спрашиваю я…
– Совсем не тот покров…
– Да вы-то кто…
– Причетник… У нас для сугубых героев которые, есть егорьевский покров… А покойный – то – егорьевский кавалер ведь…
– Как будто не все равно!
Спит… Совсем спит… Кажется вот, вот проснется и улыбнется нам своей молодой, изящной улыбкой, которая как-то еще красивее казалась на этом молодом и блудном лице… Спит… Только одно – муха воя ходит по лицу… На глаз забралась, ползет по реснице… Остановилась, почесала лапки… Смахнули ее – на нос пересела… Нет, умер!.. Волны лучей, льющихся в еще не занавешенные окна, придают странную жизнь этому неподвижному лицу. Точно не шевеля ни одним своим мускулом, он как-то непонятно то и Дело меняет выражение… Прошел кто-то, всколыхнулся воздух, вздрогнули разбросанные по сторонам волосы бороды…
– Вы знаете, что тут один купец сказал… – обращаются ко мне.
– Что?..
– На первых порах он как-то протолкался… Смотрел, смотрел… Ишь, говорит, Михаил Дмитрич при жизни смерти не боялся, а пришла она, умер – да и мертвый смеется ей!..
И действительно смеется…
Уже потом тень чего-то строгого, серьезного легла на это и в самой своей неподвижности красивое лицо… Образовались какие-то незаметные прежде линии вокруг сомкнувшихся навеки глаз, у резко обрисованного характерного носа… Невольно думалось, глядя на этот труп: сколько с ним похоронено надежд и желаний… Какие думы, какие яркие замыслы рождались под этим выпуклым лбом… В бесконечность уходили кровавые поля сражений, где должно было высоко подняться русское знамя… Невольно казалось, что еще не отлетевшие мысли, как пчелы, роятся вокруг его головы. И какие мысли, каким блеском полны были они!.. Вот эти мечты о всемирном могуществе родины, о ее силе и славе, о счастье народов, дружных с ней, родственных ей, о гибели ее исконных врагов, беспощадной и бесповоротной гибели!.. Сотни битв, оглушительный стихийный ураган залпов, десятки тысяч жертв, распростертых на мокрой от крови земле… Радостное «ура», торжество победы, мирное преуспеяние будущего… Грезы о славянской свободе и вольном союзе вольных славянских народов… И все – в этом комке неподвижного трупа, еще не разлагающемся, но уже похолодевшем… По крайней мере, когда мои губы коснулись его лба, мне казалось, что я целую лед… Вся эта слава, все это обаяние перенеслись в воспоминания!.. Все это будущее, надвигавшееся грозой на недругов, эти темные тучи, где рождался гнев неотвратимой бури, где, казалось, уже загорались молнии, все это будущее уже стало прошлым, ни в чем не осуществившись… Человек показал, как много мог он сделать, показал, сколько гордой силы и гения даны ему, чтобы умереть, оставив во всех его знавших горькие сожаления… А знала его вся Россия! И что за подлая ирония – дать человеку мощь ума, орлиный полет гения, дать ему бестрепетное мужество сказочного богатыря, сквозь тысячи смертей, сквозь целый ад провести его невредимым и скосить его среди глубокого мира и спокойствия… Какая не остроумная, злодейская насмешка судьбы!.. И опять та же назойливая мысль: сколько с ним ляжет надежд и упований в черный, полный холода и мрака склеп… А теперь вон муха опять ползет по глазу… Под ресницу забирается, из-за которой орлиный взгляд легендарного витязя привык окидывать вздрагивавшие от восторга и энтузиазма полки…
– Отчего он умер?.. – слышится рядом.
– Говорят, от паралича сердца…
– Ну, а когда мы с вами умрем… У нас будет ведь тоже паралич сердца?
– Тоже.
– Следовательно, это все равно, что умер от смерти.
– Да.
Снаружи, на площади тоже немало было характерных эпизодов.
Шел мимо гостиницы «Дюссо» солдат с Георгиевским крестом… Видит толпу.
– Чего вы, братцы…
– Генерал туточки помер.
– Какой генерал?
– Скобелев…
– Чего?
Солдата на первый раз ошеломило.
– Скобелев померши!
– Скобелев помер?.. – И солдат опамятовался… – Ну это, брат, врешь… Скобелев не умрет… Ен, брат, помирать не согласен!..
– Говорят тебе, помер…
– Тут, брат, что-нибудь… А только Скобелев не помрет… Врешь… Это уж, брат, верно. Ему помереть никак невозможно.
И совершенно спокойно пошел вперед… Встретил своего.
– Дурень народ у нас.
– А что?
– Ему сказывают, Скобелев помер, он и верит… Скобелев, брат, не помрет… Сделай одолжение… Может, другой какой, а только не наш!..
В первый же день явился едва держащийся на ногах старик с кульмским крестом на груди… Поклонился в землю, поцеловал в лоб генерала, отцепил свой кульмский крест, положил тому на грудь и ушел вон… Так и не узнали, кто это…
Потом явился другой ветеран, такой же дряхлый и слабый. Долго, долго всматривался в неподвижные черты усопшего.
– Один такой был, да и того Бог взял…
Помолчал несколько.
– Гневен он на русскую землю… В гневе своем и покарал жестоко… Как Египет – древле… Так и нас теперь…
Вышел уже из комнаты, остановился в дверях. Обернулся.
– Тебе хорошо теперь, а каково нам-то без тебя.
Еще накануне Скобелев обдумывал громадные маневры, где преобразованная им кавалерия должна была бы по нескольку раз вплавь переходить Днепр, горячо толковал об этом, читал, учился, делал сотни заметок для завтрашнего дня… И вот, когда пришел этот завтрашний день, уж некому осуществить этих блестящих замыслов…
– Хорошо, что покойник оставил планы свои и предположения… – слышится около.
– Почему хорошо?
– При случае ими можно воспользоваться!
– А кто кроме него самого в состоянии выполнить его планы… Где другой такой?..
«Со святыми упокой», – слышится печальный мотив панихиды. Все встали на колени…
И почему-то с удивительной ясностью вспомнилось мне в эти минуты все его прошлое… Целая эпопея, пережитая им… Картина за картиной, то под дождем болгарской осени, то в снеговых буранах балканской зимы, то в золотых сожженных солнцем хивинских степях, то в волшебной рамке Босфора и Византии… Теперь пора рассказать о нем… Я был около него в тяжелые и радостные дни, я с ним встречался и после, со мной он был откровеннее, чем с другими… Обо многом мы мыслили далеко не одинаково… Я не разделял его взглядов на войну, не понимал его боевого энтузиазма; мы подолгу спорили по разным вопросам народной жизни, но я его любил, я видел в нем гения, тогда когда вражда и зависть шипели кругом, когда змеиные жала не щадили этой нервной организации, этого жиро чувствовавшего сердца… Мне выпала честь в прошлую кампанию первому рассказать о нем, о его подвигах и доблестях, теперь я хотел отдать ему последний долг, нарисовав в беглых очерках не только богатыря, но и человека…
Глава 2
Кажется, недавно было, а уже легендой становится! В июне 1877 года любовался я с журжевского берега на Дунай.
Синяя ширь его была покойна. Ни малейший порыв ветра не колыхал заснувшую волну… Солнечные блики ярко расплывались по неподвижному зеркалу реки; направо далеко-далеко в полуденном зное и блеске точно млели низменные, сплошь заросшие свежим густолесьем острова… Из-за них чуть виднелись мачты спрятавшихся там по проливам судов. Заползли от наших орудий в свои тихие убежища и не шелохнутся, только в бинокль рассмотришь, как едва-едва раздуваются пестрые флаги… Сегодня они, впрочем, бессильно повисли вдоль мачт… Еще дальше за ними красивые черепичные кровли турецкого села и высокий белый минарет… Около вооруженный глаз различает и желтые валы батарей и неподвижных часовых. Цапли на огрехе деревенской хатки торчат так же, как и эти турецкие солдаты. Зеленые облака садов приникли прямо к воде… Иной раз ветер тянет оттуда раздражающую струю густого аромата, в котором слились тысячи дыханий давно уже распустившихся цветов… Еще дальше направо – пологая гора, сплошь заставленная белыми палатками громадного лагеря. На самой вершине ее, точно зверь, притаившийся перед последним прыжком, едва-едва намечивается грозный форт Левант-Табии…
Я засмотрелся и на сверкающие воды Дуная, и на тихие берега его, погрузившиеся в какую-то мечтательную дрему… Не хотелось верить в возможность войны и истребления здесь, среди этого идиллического покоя, едва-едва нарушаемого криком чаек… Воя из-за горы, на которой чуть-чуть наметился форт, виноградники, сады Рущука, целое марево черепичных кровель, тополей, старающихся перерасти минареты, минаретов, все выше и выше подымающих к безоблачному небу свои белые верхушки с черными черточками балкончиков, с которых муэдзины выкрикивают всему правоверному миру меланхолические молитвы когда-то торжествовавшего здесь ислама… Воя черные купы кипарисов… У самого берега броненосцы замерли в воде – белые трубы ни одного клуба дыма не выбросят в прозрачный воздух… Точно железное сердце их перестало биться и крепкой броней покрытая грудь не дышит… Грузная масса главной мечети слепит глаза… Ее вершина, словно серебряная звезда, горит над городом… А вот и самая гавань с яркими флагами и вымпелами перед домами консулов, с целой стаей лодок, катеров, мелких пароходиков и с тысячами народа, сбившегося к воде.
– С кем имею честь!.. – послышалось за мною.
Смотрю-молодой, красивый генерал… «Слишком изящен для настоящего военного», – подумал я было, но, всмотревшись в эти голубые, решительные глаза и энергичную складку губ, тотчас же взял свою мысль обратно.
Я назвался.
– Очень приятно… Не легкая у вас обязанность… Корреспондент – это бинокль, сквозь который вся Россия оттуда смотрит на нас. Вы ближайшие свидетели и от вас зависит многое… Показать истинных героев и работников, разоблачить подлость и фарисейство… Я вас еще не видел… Я – Скобелев.
– Я был у вашего отца вчера…
– У паши? – сорвалось у молодого генерала… Он засмеялся… – Это моя молодежь отца пашой называет. Жаль, что я вас не видел. Вы где остановились?..
Я сказал.
– Вот сейчас музыка начнется!
– Какая? – удивился я.
– Да вот видите ли: стоит отцу или мне показаться здесь, чтобы вон с той батарейки открыли огонь…
«Музыка» началась скорее, чем я ожидал. Белый клубок точно сорвался вверх с желтой насыпи турецкой батареи. Через три или четыре секунды послышался гул далекого выстрела и, словно дрожа в теплом воздухе, с долгим стоном пронеслась вдалеке граната и шлепнулась в Дунай, взрыв целый фонтан бриллиантовых брызг…
– Недолет! – спокойно заметил Скобелев…
Вторая граната пронеслась над нами и разорвалась где-то позади.
– Перелет… Теперь, если стрелки хороши, – должны сюда хватить…
Точно и не в него это, точно он зритель, а не действующее лицо.
Третья и четвертая граната зарылись в берег близко-близко, когда из Журжева прискакал молодой ординарец.
– Ваше превосходительство, пожалуйте…
– А что?.. Паша разозлился?
– Димитрий Иванович сердится… Напрасно перестрелку начинаете.
Скобелев улыбнулся своей мягкой, доброй улыбкой.
– Ну, пойдем…
Это было довольно обыденное удовольствие Скобелева. Он уходил на берег с небольшим кружком офицеров, а турецкая батарея точно только этого и ожидала, чтобы открыть огонь по ним.
– Зачем вы это делаете?
– Ничего… Обстреляться не мешает… Пускай у моих нервы привыкнут к этому… Пригодится…
Иногда и сам «паша» присоединялся к молодежи. Он стоял под огнем спокойно, но все время не переставал брюзжать…
– Ну чего ты злишься, отец. Надоело тебе, так уходи… Оставь нас здесь.
– Я не для того ношу генеральские погоны, чтобы этой сволочи, – кивал он на тот берег, – спину показывать… А только не надо заводить… Чего хорошего? Еще чего доброго…
– Набальзамируют кого-нибудь?
«Набальзамируют» на языке молодого Скобелева значило «убьют».
– Ну да… набальзамируют.
– Вот еще… куда им. А впрочем, на то и война… Что-то уж давно без дела торчим здесь – скучно. У нас в Туркестане живей действовали…
– Хотите, отец сейчас уйдет? – обращался к Своим Скобелев, когда тот уж очень начинал брюзжать.
– Как вы это сделаете?
– А вот сейчас… Папа… Я, знаешь, совсем поистратился… У меня ни копейки. – И для вящего убеждения Скобелев выворачивал карманы…
– Ну вот еще что выдумал… У меня у самого нет денег… Все вышли.
И крайне недовольный, «паша» уходил назад, оставляя их в покое.
Обрадованная этим, молодежь брала лодки, сажала туда гребцами уральских казаков и отправлялась на рекогносцировки по Дунаю – под ружейный огонь турок…
Это называлось прогулкой для моциона.
В сущности, тут было гораздо больше смысла, чем кажется с первого взгляда. Во-первых, и казаки, и офицеры при этом приучались к огню, приучались не только шутить, но и думать, соображать под огнем; во-вторых, развивалось удальство и презрение к смерти, столь необходимое истинно военным, а в-третьих, изучался Дунай с его островами и берегами… В одной из таких рекогносцировок участвовать привелось и мне. Небольшая рыболовная лодочка забралась в лабиринт лесистых островов Дуная, заползала во все их закоулки. Точно выслеживала в них кого-то… Небольшой турецкий пикет, засевший где-нибудь, хотя бы с верхушек этих же деревьев мог наверняка перебить нас всех.
– Ну что, нервы молчат? – обернулся к нам Скобелев.
– Да!
– Значит, из вас прок будет!..
Вскоре после этого как-то еду я в экипаже из Баниаса в Журжево… По пути двигаются маленькие отрядцы солдат, идущих в Журжево, Слобозию и Малоруж к своим частям. День был жаркий, все обливались потом. Степь, переполненная солнечным светом, слепила глава… Издали, нагоняя нас, показалась кавалькада – молодой Скобелев с двумя или тремя своими офицерами. Наехал на кучку солдат-пешеходов.
– Здорово, братцы.
– Здравия желаем, ваше-ство!
– Трудно идти… Жарко!
– Трудно, ваше-ство…
И солдаты скрючились, понурились… Ранцы оттягивают, жидовские сапоги незабвенного Малкиеля жмут ногу. А тут еще по самую ступицу в песок уходишь…
– Ну-ка попробую и я с вами.
Генерал сошел с коня, отдал его казаку…
– Поезжай-ка в Журжево… Прощайте, господа. Я вот с этими молодцами…
И пошел пешком… Спустя минуту между солдатами послышался смех, шутки… Толпа ожила… Песни запели – генерал подтягивает…
– О чем он говорил с вами? – спрашиваю потом у одного из них.
– Орел!.. Только как это он солдатскую душу понимать может – чудесно… Точно свой брат… У одного спрашивает – когда офицером будешь? Тот, известно, смеется… Николи, ваше-ство, не буду. Ну и плохой солдат, значит… Вот мой дед, точно такой же мужик был, как и ты, из сдаточных… Землю пахал, а потом генералом стал!..
– Он ведь наш!.. – заметил другой солдат.
– То есть, как наш? – удивился я.
– Он самого правильного, как есть мужицкого природу!.. – с гордостью подтвердил он.
– Из наших, брат, тоже – настоящие выходят. За ним – как у Христа за пазухой.
– Сказывают, евоный дед прежде был Кобелевым, а потом его как произвели – в Скобелевы пустили…
Потом такие прогулки с солдатами стали для Скобелева обычным делом. Тут он знакомился с ними, да и они его узнавали.
– Ен, брат, к тебе в душу живо влезет.
– Ен, вот как, надо прямо говорить, сто сажон скрозь землю видит!
– На ево страху нет… Ен себя покажет.
И действительно показал…
