Василий Решма
Крымские рассказы

Полная версия

Ночь

Случилось это в Крыму и случилось уже давно. Я был тогда молод и легкомыслен и, может быть, именно поэтому опустившаяся на землю ночь застала меня не под чьей-нибудь крышей, а что называется прямо в «чистом поле».

Весь день я шел по змеящейся через выжженные отроги гор дороге, и весь день сухо блестела перед моими глазами ее накалившаяся до мягкости асфальтовая лента. Крымское солнце жгло мою непокрытую голову, от подтаявшей дороги поднимался асфальтовый чад, и час шел за часом, а дорога все так же легко взбегала на катящиеся к морю холмы, скрывалась от меня за их испепеленно-серыми боками, и жидко блестели на ее поверхности глянцевитые лужицы. Было очень жарко. Но я в то время был так же неутомим, так же неунываем, как и палящее меня южное солнце. Я был легок, сух телом, и потел не больше, чем та самая дорога, по которой я шел в моих потрепанных кедах.

Иногда дорога сворачивала к морю, бежала ровно, спокойно, и к ее расслабленно вытянутой вдоль берега кромке с тихим шелестом ластились пенногривые волны. А потом она снова спешила нырнуть в сухую расщелину меж расступающихся перед ней холмов. Я не торопился вслед за нею. Я был моложе ее и беспечнее. Я спускался на сухо хрустящую гальку, снимал с себя все и с блаженством погружался в стеклянисто-упругий колышащийся аквамарин. Я любил это вечно изменчивое, вечно живое море. И мне казалось, что море тоже любит меня. Его соленая вода зализывала царапины и ушибы на моем теле, у его берегов я лечил свою юную тоску. И в тот день я долго купался, много нырял, а ныряя, открывал глаза и смотрел на свои вытянутые вперед ладони, на которых светился дымно-голубыми полосами растворяющийся в воде солнечный свет.

Потом я лежал на раскаленном пляже, подгребал под спину обжигающе-горячие камешки, и сохли на моей коже искристо-дрожащие соленые капли. Их выпивало ненасытное крымское солнце. Я любил это солнце. И оно тоже меня любило. Как ласковы, как нежащи казались мне тогда его полдневные, дышащие жаром лучи. Я их не боялся. Я, словно виноград, вбирал их, полнился ими, чтобы и зимой во мне играло, бродило его животворное тепло.

Что скрывать, я тогда болел югом, был влюблен в его краски, запахи, в его блистающее жаркое солнце. Я был тогда еще так молод. А в те дни я никуда не спешил, никто меня не ждал, я никому ничего не был обязан. Я был свободен, словно птица, и я «летел» туда, куда звало меня сердце. А оно жаждало солнца, моря и ничем не связанного одиночества. И я долго лежал на берегу моря, глядел на его легкие волны, глядел на выцветшую небесную синь, и мне ничего не хотелось, как только смотреть и чувствовать то, что было в те дни передо мной. Я был вполне счастлив.

А накупавшись, я надевал на сырое тело свою одежонку, закидывал за плечи рюкзак и шел дальше. Скоро море скрывалось, и передо мной опять качались все те же вечно дремлющие, обожженные солнцем холмы. Изредка проносилась мимо, шипела пристающими к асфальту колесами машина, и я поднимал руку в слабой надежде, что она меня подвезет. Но машины не останавливались. И я не унывал. Втайне я этому даже радовался. Мне хотелось весь путь пройти пешком. Я хотел почувствовать дорогу. Я хотел почувствовать Крым. И днем я обычно не думал о ночлеге, не знал, где буду спать. И в этом тоже было что-то не совсем обычное и меня устраивающее. Мне нравилась моя кочевая жизнь. И тот день, такой бесконечный, был сладостно похож на все остальные. А когда и он завершился, и уставшее солнце скрылось за уступами гор, я остановился. Я тоже устал.

На дышащую сухим теплом землю опускалась ночь, а я сидел у обочины так никуда и не приведшей меня в тот день дороги, слушал быстро сгущающиеся сумерки и чего-то ждал. Машин уже совсем не было. Только дорога, нечеткие очертания холмов да темнеющее небо. И я продолжал сидеть, чувствуя, как расслабляется в сладкой истоме уставшее за день тело.

Море было рядом. Я не слышал и не видел его. Но там, где обрывались над ним холмы, неугомонно кружились стрижи. Словно черные молнии, носились они в пустоте вечереющего неба, и до меня доносился их громкий пронзительный писк .Я любил этих птиц. Любил их стремительный и смелый полет. Любил слушать, как шипит, плавится воздух вокруг их длиннокрылых тел, когда они проносились совсем рядом со мной.

А ночь опускалась все ниже, и все сильнее звенела ее жаркая, сухо струящаяся «песня». То «пели» цикады. Я все сидел и уже не мог двинуться с места. А когда стало совсем темно, я сошел по дороге чуть вниз и сел на замеченную мною раньше копну сена. Она была совсем крошечная, и я несколько пораскидал ее. А скинув кеды и устроившись поудобнее, я закинул руки за голову и стал смотреть на небо, на первые еще робко проступающие звезды.

Скоро я заснул. И самым загадочным до сих пор для меня, постоянно зовущим мою память к той удивительной ночи было мое пробуждение. Я не встал, не приподнялся, даже не пошевельнулся. Я просто открыл глаза. Было тихо-тихо. Прямо надо мной склонилось посвежевшее ночное небо. Бархатно-черное, оно все было усеяно необыкновенно крупными и словно бы спустившимися ниже чем всегда звездами. И было их так много, что они почти касались друг друга.

Я смотрел и ничего не мог понять. В них, в этих звездах, было что-то необычное, невиданное мною раньше. Они сверкали не холодно, не отрешенно, как всегда, нет. Они переливались, горели живым, трепетным светом. И были все разные, радужно-разноцветные.

Было такое впечатление, что распустились неземные, хрустально-хрупкие, огненно-прозрачные цветы. Словно бы те звезды, что видел я почти каждую ночь, были просто плотно сомкнутые бутоны. Но вот они раскрылись и заполнили все небо тонко и остро лучившимися лепестками. И вся эта роящаяся россыпь огней словно бы катилась средь мягкой черноты ночного неба в кружащем мне голову хороводе. И словно неслось ко мне непонятное, околдовывающее меня пение. Да, я слышал, как они пели, эти живые, эти вдруг ожившие звезды. – Что это? Сферы? Музыка небесных сфер?

– Боже как хорошо!

Я хотел встать, чтобы окончательно проснуться. Но не мог не только приподняться, но даже пошевелить рукой. Что-то сковало меня, навело на меня сладостное оцепенение. Необыкновенное томление разлилось по моему телу, и я почувствовал, как начинаю снова погружаться в сладко пенящийся океан сна. И что-то толкало меня все глубже в его на один миг расступившиеся волны. Словно бы я увидел нечто запретное, что не дозволено видеть людям. Увидел случайно то, что непременно надо забыть. Мои глаза стали сами собой смыкаться. Я чувствовал, как верхнее веко начинает ползти, скатываться все ниже. – Еще, еще одно мгновение. Еще раз взглянуть на это божественно-прекрасное небо! – Я силился удержать эти ставшие вдруг непослушными веки. Я напрягал, оттягивал на лоб брови. Все было напрасно. Что-то сладко и неумолимо пело внутри меня: – Спать…спать… И такая неодолимая истома наполнила все мое тело, что я не выдержал и сдался.

Я снова заснул.

Грот Шаляпина

Сколько я ни пытался, но так и не полюбил, а вернее говоря, не осилил оперу. И само оперное действо, и голоса, на сцене звучащие, меня так и не увлекли, и не очаровали. И после многих потуг я должен был себе сознаться, что не люблю я оперные голоса, особенно мужские. (Порой мне думается, что при огранке оперного голоса из него выхолащиваются обертоны, несущие эмоциональную окраску, которые в любом пении волнуют нас в первую очередь, а остается только сочный и сладкий мармелад, с восторгом «вкушаемый» лишь знатоками и страстными любителями). Исключение для меня составляют басы, но и они, правда, лишь в романсах и народных песнях. Песни о любви в исполнении Федора Ивановича Шаляпина меня восхитили. Это были не просто песни о любви как таковой, это пел человек о своей всепроникающей трагической любви. Я никогда подобного исполнения не слышал. В Москве я как-то посетил Дом-музей Федора Ивановича на Садовом кольце, и вот гуляя по внутреннему садику, я вспомнил, что в моей жизни была ночь, осененная памятью об этом щедро одаренном Господом человеке.

В урочище Новый Свет в Крыму, там, где когда-то князь Лев Сергеевич Голицын основал первый отечественный завод шампанских вин, возносится почти из самого моря высокая куполообразная гора Коба-Кая, и в основании ее, прямо у кромки моря, природа создала грот, впечатляющий своими размерами и мрачноватой живописностью. В этом гроте, до постройки винных подвалов, Голицын хранил виноматериалы и принимал порой гостей, предоставляя им на дегустацию вина из своей коллекции. И предание гласит, что однажды в числе его гостей был сам Федор Иванович Шаляпин, и он по просьбе князя дал концерт, наполняя подсводное пространство раскатами своего удивительного голоса. Грот обладал прекрасной акустикой, и голос первого российского певца той эпохи приобрел необыкновенно волнующую тембровую окраску. Да и Федор Иванович в тот вечер был в ударе, и его пение произвело и на слушателей, и на самого князя впечатление незабываемое. После того концерта и закрепилось за гротом название – Шаляпинский. Не могу ручаться, так ли все было на самом деле, но когда в 69 году я впервые попал в Новый Свет, грот назывался именно так. Мы тогда из под Планерского махнули в Новый Свет на воскресение на попутках небольшой студенческой компанией. Не помню, на чем ехали наши девчонки, но нас с Бобом подобрал молоковоз, направляющийся в Судак. Новый Свет поразил нас тогда своей красотой. Мы добрались туда лишь под вечер, и провели ночь на мысу, разделяющем море на две бухты. Слева была бухта Синяя, а справа Голубая. Не помню, как и на чем мы спали, но помню, что одна из наших подружек до утра не сомкнула глаз. Так взволновала ее эта необычная красота. Так что я еще не крайний рубеж в романтическом восприятии мира, встречаются души более утонченные и впечатлительные.

Через несколько лет я пришел в Новый Свет пешком из Алушты. Правда, в то утро меня нечаянно подвезли. Я брел по пустынному шоссе вдоль моря, как вдруг около меня остановилась парадно сияющая «Волга». Из нее выглянул моложавый мужчина благообразной наружности и любезно предложил меня подвезти. Я подумал и сел в машину. Этот радушный незнакомец оказался секретарем одного из райкомов Крыма. Он со своим шофером ехал куда-то по служебным делам. Я, вероятно, был ему любопытен. Он живо начал меня расспрашивать, – куда это я и зачем иду? Как это ни покажется странным, но мой краткий рассказ о себе его восхитил и привел в мажорное настроение. Он даже как бы позавидовал мне: есть же люди, свободные как птицы! Я запомнил этот этюд, вероятно, потому, что от секретаря излучалась искренняя благожелательность, он был бескорыстно рад за меня и рад был мне помочь, посоучаствовать в моей влекомой романтическими грезами жизни. Там, где дорога, уткнувшись в крутые хребты Новосветского амфитеатра, делает крутой разворот и, огибая его, скрывается в лощинах гор, мы с ним расстались. Я вышел на пустынный берег. Вокруг не было ни души. Бледно-голубая гладь моря набегала на бесконечный галечный пляж шелестящей волной. Воздух был упоительно свеж и прозрачен. Прямо передо мной возвышались причудливые скалы мыса Караул-Оба. За ним лежал Новый Свет. Меня буквально распирало от беспричинной радости, мне хотелось петь и плясать. – Да, я свободен, я могу лететь вслед своей мечте. Сладостнее этих дней в моей жизни ничего не будет.

Через седловину, прорезающую хребет, я начал спуск в Новосветское урочище. И вот тут не обошлось без приключений. Торопясь к морю, следуя по ложной тропе, я сбегал по крутому склону все ниже, пока не попал как бы в западню. Я оказался на краю обрыва, нависающего над заливом. С боков – горлышком сужающиеся щебенистые скаты, а вверху, откуда я так беспечно скатился, – крутизна и, словно шарики скользящая, мелкая сыпуха. Я даже было на мгновение отчаялся, но – деваться некуда, на карачках, впиваясь в землю всеми конечностями, пополз наверх.