Василий Верещагин
Дунай
Офицеры, в обществе которых мы останавливались и обедали, были чрезвычайно любезны с нами, хорошо кормили и исправно снабжали переменными лошадьми; впрочем, Скрыдлов, может быть, не прочь был бы, чтобы к последней исправности прибавилось немного и выбора: как нарочно, ему доставались такие россинанты, что на последнем переезде от гусар к казакам он всю дорогу должен был бить своего долговязого гнедого коня, а еще неприятнее то, что, несмотря на старание ехать по-английски, т. е. подпрыгивать на стременах, он стер себе до крови тело.
* * *
Я написал этюд Дуная и одного из казацких пикетов на нем, но вообще работал красками немного; ездил в Журжево, ходил к казакам и иногда бродил смотреть работы минеров или ездил со Скрыдловым пробовать машину и ход его миноноски «Шутка». Чтобы опять-таки не обращать на себя внимания турок, надобно было ездить или с заходом солнца, или в дурную погоду и не дымить, не давать искр, для чего брался только лучший уголь, – турки не знали и не должны были знать о существовании у нас целой паровой флотилии.
Один раз довольно поздно мы вышли в очень бурную погоду. Ветер так усилился, что при возвращении, против течения, «Шутка» не могла выгребать. Мутный Дунай страшно разбушевался, причем благодаря сильному дождю в нескольких шагах ничего не было видно, и это навело Скрыдлова на мысль привести в исполнение давно задуманное дело атаки одного из турецких мониторов[6], стоявших перед Рущуком. Мы знали, что один стоит перед фортами, а другой – правее, за островком, и так как по стуку в продолжение нескольких дней можно было догадаться, что около последнего выстроен кринолин или какая-нибудь подобная защита, то должно было рассчитывать на возможность подойти только к первому. В такую погоду, конечно, была возможность подойти почти незамеченным, почти вплоть. «Пойдем, хочешь?» – спрашивал С. «Пойдем, я готов…» Вышло, однако, то, что мы не пошли. «Дело не в том, – говорил в конце концов Скрыдлов, – чтобы уничтожить у турок один лишь монитор, а чтобы заложить мины и дать возможность переправиться армии; ввиду такой важной цели неблагоразумно, пожалуй, преступно рисковать одною из лучших миноносок, которых у нас мало. Как ты думаешь?» – «И то дело», – отвечал я.
Мы решили пристать к берегу, но так как непогода все застилала перед глазами, то ошиблись, приткнулись не туда, очень далеко от нашей деревни, и только к ночи добрались до дому. Интересно, что на том мысу, к которому мы пристали, стоял пикет из трех казаков – так глубоко спавших, завернувшись в бурки, что мы насилу растолкали их, и будь тут вместо нас партия черкесов, они, как бараны, были бы перерезаны. Я сказал об этом сотенному начальнику, взявши, однако, с него предварительно слово не взыскивать на первый раз.
* * *
Этот сотенный командир, стоявший в Мало-Дижосе, был К. П. В., тот самый всезнающий и вездесущий офицер, которому Скобелев поручил купить мне лошадь и повозку. Я довольно познакомился с этою своеобразною личностью и частенько бывал у него.
Когда я приходил, он прежде всего спрашивал, не хочу ли я борщу? «А ну, так чаю?» – и, уже не дожидаясь ответа на второй вопрос, приказывал заварить. Какой у него был чай, с каких плантаций – неизвестно; достаточно того, что он несколько окрашивал воду и что К. П. считал его хорошим. Ложечки, однако, не водилось, и хотя хозяин всегда приказывал Щаблыкину (денщику) «подать ложечку, помешать», но тот, зная уже, как понимать это, отправлялся к плетню, вынимал кинжал и вырезал аккуратный прутик. К. П. сам пил всегда вприкуску, экономно, и оставшийся кусочек попадал всегда назад в сахарницу.
Разговор мой, да, вероятно, и всякого другого посетителя с К. П. начинался обыкновенно вопросом его: «Что, не слыхать, скоро ли переправа?» Затем переходил к слухам о мире, неизвестно откуда, до начала военных действий, к нему доходившим, причем каждый раз также не забывал, более или менее конфиденциально, разузнать о том, как лучше, вернее и выгоднее пересылать домой деньги и можно ли посылать золото?
Дом свой Кузьма Петрович, очевидно, очень любил, и чем дольше затягивался поход, тем чаще и настойчивее доходили до него все тем же неведомым путем слухи о близком мире. Он много рассказывал о своем хуторе близ Ставрополя, о старшем сыне Кузьмиче, его раннем уме и развитии. Рассказывал об охоте на зайцев и лисиц по первому снегу, для чего раздобыл гончую Милку, которую, впрочем, предлагал мне в подарок каждый раз, что я бывал у него.
Рассказывал также В. о делах против горцев, в которых он участвовал на Кубани, причем не рисовался, никаких геройских подвигов не выдумывал, а прямо сознавался, что в таком-то деле он, спасая свою жизнь, утекал, что совсем не считается постыдным у казаков, в силу правила, что коли ты сильнее неприятеля, тогда души, круши его, но если он тебя сильнее, тогда спасайся, и чем быстрее, тем лучше.
К. П. В. оказался и музыкантом; один раз, позванные к нему со Скрыдловым и еще двумя морскими офицерами, мы застали его в меховом бешмете, заправляющим хором песенников, со скрипкою в руках. Хотя и видно было, что рука, управлявшая смычком, брала больше смелостью, чем уменьем, но ведь – на нет и суда нет, говорит пословица. Речь К. П. была всегда ровная, покойная, так же как и его взгляд, куда-то как будто рассеянно направленный. И обращение с казаками тоже больше ровное, без брани, которая приберегалась лишь для самых экстренных случаев.
К. П. просто боготворил свою лошадь, небольшого вороного кабардинца; ездил всегда на другом коне, а этого только кормил и холил до того, что он был совсем круглый, как наливное яблочко; он говорил, что таких лошадей не сыщешь теперь и в Кабарде, и уверял, что не отдаст ее ни за какие деньги, что не помешало ему впоследствии продать мне ее за 300 с лишком рублей, хотя больше 100–150 она не стоила. Словом, это – тип выслужившегося из урядников казацкого офицера, не особенно храброго, но и не труса – и та и другая крайность между казаками редкость – без всякого образования, но очень смышленого, сумеющего найтись во всяком положении, раздобыться провиантом и фуражом там, где его, по-видимому, вовсе нет, лихо порубить отступающего врага и не без чести отступить перед наступающим…
* * *
Скрыдлов сообщил мне под секретом, что видел у Новикова бумагу, из главной квартиры, в которой высказывалось неудовольствие главнокомандующего на медленность приготовлений, которою задерживается наведение понтонов (уже совсем готовых) и переправа всей армии. Значит, на этих днях должны пойти, хотя нет еще угля, нет того и другого… Сообщил также, что он и X. назначены атаковать неприятельские мониторы, в случае если бы те вздумали мешать работать.
Далее он сообщил, что Новиков не хочет брать с собою никого из посторонних, к составу отряда не принадлежащих, что, следовательно, мне нужно будет переговорить с отцом командиром теперь же.
Модест Петрович сначала казался непреклонным и все советовал мне смотреть с берега – это за три-то версты, – однако сдался-таки наконец, и мы занялись приготовлениями к походу под турку: сварили несколько куриц, взяли бутылку хересу (все уже проведали про него и отняли ящик), взяли хлеба и проч., чуть не на неделю; я взял бумагу и мой маленький ящик с красками, которым, однако, суждено было не выглядывать на свет.
* * *
Накануне нашей экспедиции я получил телеграмму через Скобелева: «Художнику Верещагину немедленно следовать со стрелковою бригадою. Скалон».
Сначала я ничего не понял, но потом, съездивши в Журжево, разобрался, в чем дело: давно уже просил я Скалона дать мне возможность видеть переправу и для этого вовремя прицепить меня к самой передовой части; теперь стрелковая бригада выступала к Зимнице, значит, где-нибудь там готовилась переправа… Так как движение бригады по ночам (днем войска не двигались, чтобы не будоражить турок) потребовало бы не менее двух суток, то я рассчитал, что успею побывать с моряками при закладке мин, а потом и догнать генерала Цвецинского с его бригадою.
Я зашел в домишко, в котором были сложены мои вещи, чтобы захватить наиболее нужные, и, перебирая их, почувствовал маленькую неловкость: было немного жутко при мысли, что турки не останутся хладнокровны к тому, как Скрыдлов будет взрывать их, а я смотреть на этот взрыв, и что, по всей вероятности, мины наши нас же самих первыми и поднимут на воздух. Простившись с моею квартиркою, осмотревши лошадей, между которыми был новый беленький иноходец, купленный недавно за 25 золотых, я пошел повидать некоторых офицеров и затем, в ту же ночь, воротился в Мало-Дижос.
Младший брат мой, поступивший из отставки на службу во Владикавказский полк[7], приехал в этот день ко мне, прямо с дороги; я направил его по начальству, а сам с моею дорожною сумкою пошел к морякам.
* * *
После обеда, во дворе дома, где помещался общий стол, Т., старший офицер морского отряда, заведовавший им, раздавал людям водку и делал это так торжественно и методично, что задержал наше выступление. Уже было почти темно, когда все собрались у берега маленького залива, в котором приютились миноноски, начавшие разводить пары.
Неожиданно приехал молодой Скобелев и, отведя в сторону Новикова, с жаром что-то стал говорить ему: он высказывал ему желание быть полезным отряду и предлагал взять его на одну из миноносок, но Н. наотрез отказал в этом.
Священник Минского полка, молодой, весьма развитый человек, стал служить напутственный молебен. Помню, что, стоя на коленях, я с любопытством смотрел на интересную картину, бывшую передо мною: направо последние лучи закатившегося солнца и на светло-красном фоне неба и воды черным силуэтом выделяющиеся миноноски, дымящие, разводящие пары; на берегу – матросы полукругом, а в середине офицеры, – все на коленях, все усердно молящиеся; тихо кругом, слышен только голос священника, читающего молитвы.
Я не успел сделать тогда этюды миноносок, что и помешало написать картину этой сцены, врезавшейся в моей памяти.
Когда кончился молебен, отходящие расцеловались с остающимися, в числе которых был и Подъяпольский, наш приятель и сожитель. Я обнялся со Скобелевым. «Вы идете, этакий счастливец! как я вам завидую», – шепнул он мне.
* * *
Скрыдлов не торопился разводить пары, и я попенял ему за это, так как нам приходилось выступать на веслах. «Будь уверен, – отвечал он, – что мы всех обгоним и выйдем в Дунай первыми; они не знают фарватера и все будут на мели». Так и случилось. Было так темно, что вех нельзя было различить, и хотя на передней шлюпке шел лоцман, но когда пары у нас поспели и мы стали подвигаться пошибче, то вправо и влево стали различать какие-то неподвижные черные массы; мы их окликали, они нас окликали: все это оказывались миноноски, сидящие на песке; «Шутка» стаскивала многих, но, должно быть, они снова притыкались, потому что движение шло вперед медленно.
Предположено было еще до рассвета войти в русло Дуная и с зарею начать класть мины, вышло же, что уже рассвело, а еще никто даже не выбрался на фарватер. Было утро, когда прошли местом, где мы выворачивали сваи. Случилось, как говорил С., что мы вошли в фарватер Дуная почти первыми, впереди шел только X., т. е. вторая миноноска, назначенная к атаке, самая легкая и ходкая из всех, – вторая по быстроте была наша «Шутка».
