Василий Ворон
Апельсины Черного Фарука
Имея в своей утробе вполне европейскую мебель, дом Фарука все же совсем не походил на жилище западного человека. И черный цвет играл в этом не главную роль. Каждая комнатушка являла гостю свое неповторимое лицо. Одна так вообще мебели как таковой не имела, представляя собой некую смесь спальни с кочевым шатром берберов, жителей пустыни. В этой комнате был даже полотняный полог, натянутый под потолком. Традиционного узора, если он и был (а он был), на полу видно не было – все пространство комнатки занимал толстый ковер, сам, однако, имевший совершенно удивительный, невероятный узор. Он был концентрический и все его линии-лучи неминуемо и плавно сходились в самом центре. Комната была щедро усыпана какими-то тюфячками, подушками и циновками. Спать здесь было, без сомнения, очень славно. (Тем не менее, мало кто догадался бы, что Фарук никогда не спал в этой комнате.)
В доме, не уступая мебели возможности поразить воображение нечастых посетителей, жили своей особенной жизнью всевозможные мелочи. Тут были и прятавшиеся по углам традиционные марокканские светильники – пирамидки из стальных прутьев, туго обтянутые верблюжьей кожей всевозможных цветов, – и африканские жутковатые маски, таращившиеся со стен, и еще множество чего-то, не имеющее даже перевода ни на арабский, ни на французский языки. Наверное, кто-то, доведись ему более подробно изучать содержимое дома Фарука, вряд ли удивился бы, попадись ему, скажем, разбитые Скрижали, которые пророк Муса собственноручно грохнул оземьв сердцах, спустившись со священного Синая и застав своих соплеменников за поклонением золотому тельцу.
Светильники, кстати говоря, имели внутри не только обыкновенные электрические лампочки, но также и настоящие восковые свечи. Еще в доме укромно гнездились масляные лампы, одним из владельцев которых, вне всяких сомнений, был в свое время знаменитый Аладдин, и все те же свечи в разнообразных витиеватых и не очень подсвечниках – хозяин Черного дома жаловал живой огонь. Дневной свет проникал в эту сокровищницу удивительных изделий рук человеческих через небольшие окошки, и было бы странно, если б они ничем не отличались от миллионов своих собратьев в других домах. Каждое из них, обрамленное остекленной рамой, было затянуто с внешней стороны паутиной, и, словно в такт всему дому, каждая такая природная сеть отличалась от другой узором. На одной из них, в самом центре, как раз сидел паук, ловко и деловито пеленая неудачно попытавшуюся проникнуть в странный дом муху.
Если бы Жан-Пьер заметил хотя бы половину из перечисленных особенностей дома старого Фарука, он, вероятнее всего, тотчас же поспешил убраться вон, однако черный цвет и узор полов делали свое дело, да и хозяин, встретив гостей, немедленно предложил пройти в сад.
– У вас еще и сад есть? – только и успел удивиться Жан-Пьер.
– Есть, – кивнул Фарук. – Правда, очень маленький.
Сад, стиснутый со всех сторон мрачными высокими заборами с вмазанными сверху по обычаю отбитыми бутылочными горлышками, имел над собой довольно просторный клок неба и содержал ровно восемь апельсиновых деревьев.
– Хорошо вы его охраняете, месье. Надежно, – усмехнулся Жан-Пьер, окидывая взглядом недобро зеленевшие бутылочные осколки.
– Мой дом не нуждается в заборах. Это соседское, – небрежно заметил Фарук.
Возле стены дома стояла небольшая, как и всё здесь, скамеечка, на которую и предложил Жан-Пьеру присесть Фарук. В отличие от всех восточных хозяев, он не старался донельзя выпятить свое гостеприимство и радость по поводу прихода гостей. Он не улыбался широко, не славословил свой дом и даже не подумал потчевать пришедших приторным мятным чаем, коим его предки восстанавливали силы на кочевых стоянках, одновременно укрощая этим хитрым настоем свою неуемную южную сексуальность, посильно регулируя демографические процессы в стране. Вместо этого хозяин без лишних церемоний попросил Мухаммеда пройти за ним в дом, чтобы определить давление.
– А вы, уважаемый, пока полюбуйтесь моими деревьями. Если хотите, можете полакомиться плодами, – равнодушно предложил Фарук и они с Мухаммедом вернулись в дом. Если бы Жан-Пьеру действительно захотелось отведать апельсинов, то ему пришлось бы нелегко: оранжевые спелые шары висели довольно высоко на своих ветках.
Кухня Фарука, помимо чудесных табуретов и старого буфета, о котором уместнее просто промолчать, содержала и самые обыкновенные, привычные любому западному человеку агрегаты: холодильник, плиту и все в том же духе. Вот только полки, укрепленные на стенах, на которых толпилось множество баночек, и в которых обычно хранят специи и тому подобную духовитую мелочь, много сказали бы как опытному биохимику из Сорбонны, так и молчаливому шаману из Сонорской пустыни.
Фарук усадил Мухаммеда на один из табуретов, живо достал откуда-то две укороченные трубочки для коктейлей и знаком велел племяннику запрокинуть голову. Затем он вставил ему одну из трубочек в левую ноздрю и, наклонившись, несильно, но резко вдунул некую смесь, что находилась в трубочке, прямиком в носоглотку Мухаммеда.
– Не дыши, – негромко напомнил Фарук и быстро проделал то же самое с правой ноздрей племянника. Сунув опорожненные трубочки в мусорный пакет, спрятанный за одной из неприметных дверок под мойкой, Фарук знаком разрешил Мухаммеду дышать. Тот засопел, и сейчас же из его покрасневших глаз потекли слезы.
В саду на скамейке скучал Жан-Пьер. Дядя с племянником, вернувшиеся из дома, уселись рядом с ним – Фарук справа, а Мухаммед слева. Племянник прижимал к лицу платок, на что старик заметил:
– Ну нельзя же так убиваться, Мухаммед. Поверь, там ему не станет от этого легче.
Он воздел сухой палец к небу и строго посмотрел на Мухаммеда. Тот, не отрывая от глаз платка, кивнул и плотней придвинулся к Жан-Пьеру. Жан-Пьер поморщился, но отодвигаться было некуда: справа, почти вплотную к нему, сидел Фарук.
Молчание затянулось. Ветер играл листьями апельсиновых деревьев, где-то пропел петух и взлаяла собака. За одним из соседских заборов что-то громко и возбужденно принялись обсуждать по-арабски две женщины. У одной голос был высокий и молодой, у второй низкий, привычный ставить жирные точки во многих спорах.
Жан-Пьер поерзал, испытывая явное неудобство в компании молчавших арабов. Мухаммед притих совсем, низко наклонив голову, а по Фаруку было видно, что и в полном одиночестве он так и сидел бы, глядя на сад. Кашлянув для разгону, Жан-Пьер спросил, повернув голову к Фаруку:
– Э-э… скажите, месье, почему у вас такой странный дом?
Старик, рассматривая апельсины на ветках, отозвался:
– Мой дом вовсе не странный. Люди привыкли жить в еще более странных местах. Ведь вас вовсе не удивляет, если человек селится в каком-нибудь очень высоком доме и чтобы добраться до двери собственной квартиры, ему приходиться ехать в железной коробке, подвешенной на тросах.
– И что же тут нелепого? Надо же людям где-то жить. Пусть даже и под самой крышей.
– Человеку не пристало селиться так далеко от земли. У него есть ноги и ему следует ходить по земле.
– Выходит, если у человека нет крыльев, то ему и летать нельзя? И самолеты он построил зря?
– Он построил зря такие самолеты: шумные, вонючие и весьма ненадежные. Человек очень спешит, все равно мало куда успевая – даже со своими самолетами. Хотя есть способ летать гораздо проще и безопасней. Но пусть даже человек и летает на этих самолетах – ведь он в них, все-таки, не живет, верно?
