Василий Ворон
Две столицы России. Сборник эссе и рассказов
Две столицы России
эссе
Взаимоотношения Санкт-Петербурга и Москвы мне представляются так же, как и отношения двух людей. В моём мировосприятии Питер и Москва – это мужчина и женщина. Непременно брат и сестра. Москва – старше. Женщина деловая и рациональная, однако, со своими бабьими вывертами. Питер, говоря языком Пушкина – «молодой повеса». То бишь смахивает на Онегина. А значит, умен, с характером, но и лоботряс изрядный.
Далее подробнее.
Портрет города.
Санкт-Петербург
Честолюбив, но не карьерист. Хорош собой до степени, подсмотренной у некоторых людей: всё, что ни наденет, смотрится на нём изящно и небрежно одновременно. Причём это касается как смокинга, так и потёртой телогрейки. Фотогеничен до неприличия: с любого ракурса, в любой позе сродни фотомодели. Брутален: умеет навести лоск и выигрышно смотрится как при параде (Невский проспект), так и с недельной щетиной, с бодуна и в обносках (знаменитые дворы-колодцы с красочными помойками и иными обшарпанными кулисами). Не дурак выпить и дунуть, но делает это в меру и по делу. Иногда, впрочем, пережимает и с тем, и с другим. По натуре одиночка, часто впадает в сплин и преспокойно пьет горькую в одиночестве, ничуть не тяготясь этим обстоятельством. Спит и бодрствует урывками. Обожает белые ночи и редкое солнце, привык быть готовым к дождю всегда и везде, как пехота к бомбежке. Философ и поэт, натура, тонко чувствующая прекрасное, могущая при этом существовать в жутковатых условиях коммунальной квартиры.
Иллюстрация (декорации питерские).
Суровая коммуналка под самой крышей. Сквозняк настойчиво напоминает о ветреной и сырой зиме. За окном мрачно зевает двор-колодец, над крышей небритой щетиной торчат многочисленные антенны, вяло висят провода. Над всем этим торжественно реет провозвестником жизни и Веры купол Исаакия, попирая тлен, срам и уныние. Онегин-2.0 сидит перед монитором и по скайпу читает прекрасной незнакомке стихи Бродского. На нем модная майка с принтом, залитая снизу эспрессо, в его изящно отставленной руке, в точности повторяющей фрагмент картины Микеланджело «Сотворение Адама» дымится сигарета. Онегин читает «Письма римскому другу», яростно подчеркивающие действительность за его спиной, с пунктиром неустрашимых тараканов на стене, давно не видевшей обоев.
Конец иллюстрации.
Онегина не тяготит ничего: ни провал перспективных некогда переговоров с финнами, за которые ему достанется на орехи от генерального и не достанется премия, ни угроза увольнения, ни отсутствие перспектив карьерного роста. Тяготит его лишь пустая пачка сигарет, из-за которой придется набросить на себя что-нибудь и выйти на улицу. Он обожаем женщинами, но верен принципу вечного бабника и холостяка. С деньгами, если они есть, расстается легко и подчас глупо.
Теперь следующий персонаж.
Портрет города.
Москва
Зрелая красивая женщина, тщательно следящая за своей внешностью, безжалостно, и, не взирая на стоимость, борющаяся с признаками старения. Одевается смело и броско, сочетая модные бренды и безвкусный авангард. Иногда получается икона стиля, иногда кострома (в первоначальном значении не город, а безвкусно и пёстро одетая баба). Умна и независима. Никогда не сидит без копейки денег: много, но бессистемно зарабатывает. Редко ложится раньше трёх ночи, и терпеть не может вставать до десяти. Королева тусовок, обожает вечеринки, презентации и коктейли. Считается роковой женщиной. Провинциалов тайно презирает, однако же, с удовольствием пользуется их услугами. Живет одна в шикарной квартире, заполненной антиквариатом вперемежку с плохими репликами. Можно найти недурные оригиналы известных художников, соседствующие со скверным авангардом и творениями арбатских мазил. Не придает значения факту поломки часов Павла Буре в шикарном чугунном подчаснике каслинского литья, но выходит из себя из-за стрелки на чулке. Забить в стену гвоздь для нее не проблема, даже если выйдет криво – всё равно после найдется тот, кто это исправит. Деньги тратит с оглядкой, иногда, впрочем, может щедро и безвозмездно одарить далекого бедного родственника.
Иллюстрация (декорации московские).
Тусовка на квартире некоего мажора и хама, в пределах Садового кольца. За окном шикарный вид на древние купола, по-хозяйски перечеркнутый рекламной растяжкой салона красоты. Парящий на улице звон к вечерне безвестного звонаря, послушать которого сочли бы за честь знатоки перезвона и ценители русских колоколов, заглушает модная современная какофония. Пузырится кальян, одуревший породистый кот примеривается к чьим-то, оставленным в прихожей, коллекционным ботинкам.
Марго (назовем её так) в одной из комнат, скинув лабутены, сидит на широком подоконнике, сверкая коленками, и звонко хохочет, слушая неприличный анекдот в компании трех нетрезвых соискателей. Слышен трезвон мобильника. Марго сдергивается с подоконника, хватает валяющийся на диване клатч, выуживает телефон. На экране миловидная старушка, надпись «Мама». Марго делает знак соискателям, чтоб не шумели, слушает. Отвечает коротко, раздражается. Жестикулирует. Хмурит выщипанные татуированные бровки. Вздыхает. Прячет мобильник в клатч, надевает лабутены и, не обращая никакого внимания на соискателей, спешно уходит. Спустя пару минут снизу доносится звук отъезжающего с парковки авто.
Конец иллюстрации.
Итак, Питер и Москва – брат и сестра. Единоутробные, но отцы разные. Отношения между собой хорошие, но не наилучшие. Любят подтрунивать друг над другом, иногда грубовато. До открытых столкновений и раздоров никогда не доходит. Ревнивы по мелочам, каждый мнит себя на голову выше другого, но по поводу лидерства давно не спорят: Москва охотно уступила бы шапку Мономаха брату, но Питер бы ее не принял. И если дело доходит до самого главного, не раздумывая, приходят друг другу на выручку. Подчас жертвуя собой. Как было в 1812-ом, и в 1941-ом. То есть настоящие брат и сестра. Родные люди.
В Москву принято совершать паломничества. Чтобы потом гордо показывать родным фотографии на фоне знаковых мест. Это, конечно же, Красная площадь, Кремль, Воробьевы горы и непременно ГУМ и ЦУМ, чтобы подкрепить священный хадж покупками. И обязательно прокатиться в знаменитом метро, самом красивом в мире. И всё это надо делать большой компанией – по крайней мере, не менее трех человек.
В Москве легко заблудиться. Достаточно взглянуть на карту и проследить траекторию Москва-реки. Это тугая и долгая девичья коса, павшая на подушку. Ландшафт тоже не ровный, как и женская логика.
Вся Москва состоит из колец: Бульварного, Садового, не такой романтичной кольцевой автодороги. Есть еще третье транспортное кольцо и два кольца в метро. Теоретически, если двигаться только по кругу, можно вернуться в то место, откуда стартовал. Но не всё так просто в Москве. Бульварное кольцо, хоть и называется кольцом, не смыкается. На авто и вовсе есть риск заехать не туда из-за плотности движения, лихих развязок и загадочных инструкций навигатора. Если же двигаться пешком, то на это есть кривоколенные и другие не менее коварные переулки, улочки, и даже тупики. В путешествии по Москве необходимо обзавестись картой, справочниками и деньгами. Лучше всего, если у вас будет надежный провожатый. Еще лучше, если он будет не один. Впрочем, необходимо запомнить: найти в Москве москвича невозможно. Аборигены тщательно маскируются, сидя по домам, причем дома эти рассредоточены по спальным окраинам. В центре живут понаехавшие со всех концов страны. Они же, кстати, находятся и в Кремле.
Москва предполагает кутежи. Раньше – с цыганами, Славянским базаром, и дрессированным медведем, обученным плясать и пить водку. Сегодня география загулов значительно расширилась. Начать можно в любом центральном ресторане с серебряными приборами и вышколенными официантами, а очнуться в заштатной забегаловке с одноразовой посудой и трупами сытых тараканов.
В Питере дело обстоит иначе. Туда едут не паломники, а те, кто хочет пиршества духа и медитации. К этому располагает архитектура и сама структура города на Неве. Как и холодная река, Питер прямолинеен и логически прост, как мышление мужчины. Он напоминает как японский сад камней, так и нотный стан, уже, впрочем, заполненный нотами и иными музыкальными знаками. В Питере хорошо хандрить, тщательно зано́зя душу различными, приготовленными заранее, терзаниями. Здесь чудесно писать стихи, целовать любимую женщину и пить водку. Допустимо часами бродить по улицам и дворам, ничуть не боясь заблудиться, потому что здесь можно идти всё время прямо и, наконец, выйти к Финскому заливу, Неве, Невскому проспекту или дверям кабака, откуда идти уже будет некуда и незачем. Здесь хорошо даже выть на луну, которую не всегда видно за тучами, подражая мостам, нацеленным ввысь. И если днем они соединяют берега, подобно скрепам, стягивающим воедино расползающийся на островки город, то ночью они непременно создают сообщение между землей и небом, где есть нечто, что всегда манит поэтов и влюбленных.
В Москве жили созданные Булгаковым Мастер и Маргарита. И именно там их навестил Воланд, сотворив невиданный шухер, так идущий лицу первопрестольной. Думается, что именно поэтому Спаситель непременно посетил бы Санкт-Петербург, так соответствующий Его настроению и вдумчивому намерению сделать мир лучше. Непременно нашлись бы и те, кто распял бы Его, например, на Пулковских высотах, отдаленно напоминающих Палестинскую Голгофу. Но не потому, что Питер так уж мрачен и зловещ. Просто Спаситель ведь и вернулся бы туда же, как и было задумано. И прошел бы Невским проспектом, свернул на Литейный, а после присел на Фурштатской, рассеянно повесив терновый венец на спинку скамейки. Хорошо ведь посидеть именно там, когда большое дело позади.
Двустоличие России неслучайно и полезно. Нет средоточия всего в одном месте. Есть правильное распределение. Богу богово – в Питере. И кесарю кесарево – в Москве. И никому не обидно. И хорошо, что пульсирует между двумя столицами Красная Стрела и другие поезда, будто токи крови между двумя полусердиями. Сокольники и Петроградская сторона, пышечная на Большой конюшенной и трактир на Пятницкой, парадное и подъезд, и, конечно же, шаверма и шаурма.
Ну, теперь понятно, отчего у двуглавого орла именно две головы? Санкт-Петербург гордо смотрит в прорубленное в Европу окно, Москва задумчиво обращена на восток.
Как и положено.
Живая душа
рассказ
Митю в поселке уважали. Потому и проводить пришли все, кто знал и не мог не прийти. Народу было много, цветами уложили весь земляной холм так, что даже креста было не видно.
Марковна держалась, глаза были у нее сухими. Соседки, правда, восприняли это с недоумением, ей даже показалось, будто бы они её за это осуждали. Марковна и сама удивлялась – как же так? Жили они с Митей хорошо, душа в душу жили и на́ тебе. Сама не понимала, почему нет слёз.
Заплакала она лишь вечером после поминок, когда осталась в доме одна. Ведь как помер Митя, заботы были: то в морг, то на кладбище. То поминальный стол организовать. Дочь Лиза, конечно, приехала, помогала, но всё равно ведь хлопоты. А тут кончились поминки, убрали они всё с Лизой. Дочь и уехала – к работе да семье, жизнь-то дальше идёт. Вернулась в дом Марковна. В доме никого, даже пса Лягая не было – он остался на могиле хозяина. Села она на табурет в кухне, а напротив, там, где было место Мити – пустота. Тут и слёзы потекли.
На следующий день Марковна снова пошла на кладбище, которое было совсем недалеко: цветы поправить, то, сё. Лягай лежал на притоптанной земле, положив мохнатую башку на лапы. На Марковну даже не взглянул. Вообще говоря, Марковна собак никогда не жаловала. Да и кошек, к слову, тоже. Это Митя был вечным собачником и Лягай был уже пятым его псом. Он его и кормил, и выгуливал и даже лечил, когда, например, тот же Лягай поранил лапу на прогулке. Марковна даже ворчала на своего Митю, ревновала.
Прибрав на могиле, Марковна собралась домой. Лягай лежал в той же позе. Она подошла к нему и с укором сказала:
– Ты что же это, так и будешь тут лежать?
Пёс никак не отреагировал. Марковна хотела было прикрикнуть на него, но передумала и ушла домой одна.
На следующий день взяла с собой на кладбище кусок куры, что осталась еще с поминок, для Лягая. Вдруг поест?
Лягай угощение будто не заметил. Марковна даже рассердилась.
– Ишь ты, какой верный! Мне, может, тоже здесь с тобой остаться?
Лягай домой так и не вернулся. И две недели спустя издох. Марковна пошла к соседу по их дому, Павлу. Хороший мужик, не пьющий, семейный. С Митей они приятельствовали, на рыбалку хаживали вместе.
– Паша, помоги Лягая схоронить.
– Помер, никак? – Паша покачал головой. – Вот ведь животина, так и ушёл за хозяином…
Ночью Марковна проснулась – в доме будто ходил Митя. Она спросонья пробормотала:
– Чего ходишь? За день не находился, что ли?
И тут же вскочила. В доме было пусто. Марковна заплакала и так и не смогла заснуть до утренней зари.
На сороковины тоже было много народу. Марковна поделилась с дочкой ночным случаем. Та покивала головой:
– А как же, мама? Считается, что душа все сорок дней на земле, прощается со всеми. Мне вот, тоже, папа снился два раза.
Обсудили это. Пожалели Лягая, подивились собачьей преданности. Помянули и разошлись.
На следующий день Марковна опять ходила на кладбище – так ей казалось легче. Поправила венки, прибрала увядшие цветы, отерла портрет от пыли.
Пошла назад.
От кладбища вела дорога, проходящая через весь поселок, но Марковна ходила тропинкой – так было короче. Тропинка бежала сквозь заброшенный МТС, поодаль от остовов красного кирпича, заросших кустами и рябинами. Марковна миновала развалины и услышала, будто кто-то тихонько плачет. Осмотрелась кругом. Никого. Прислушалась. Плакали будто бы от кустов дикого малинника. Марковна опасливо подошла, прислушалась. Раздвинула цепкие ветки. В траве ползал мохнатый щенок. Он пищал, будто плакал, зовя мать.
– Как это? – спросила сама себя Марковна и огляделась, ожидая увидеть суку, но вокруг никого не было, только каркала невдалеке ворона. Марковна пожала плечами да и пошла своей дорогой. Она шла, рассеянно слушая жалкий писк щенка, и неожиданно представила себе, что бы сказал на это Митя. Щенка он, конечно, непременно подобрал бы – как же такому собачнику было пройти мимо? Но она шла именно мимо и тут же представила лицо своего Мити. Да так ясно, что аж остановилась. И будто бы сказал ей Митя так: «Что ж ты, мать, неужто этакое дитя оставишь, мимо пройдешь?» И смотрит с хитрым прищуром, будто на самом деле всё это, а не в воображении Марковны. Она даже сказала, будто отвечая ему:
– Да куда ж мне его? Что я с ним делать буду? По собакам у нас всегда ты был старшой, а я что?
И будто бы отвечает ей Митя: «А теперь ты за нас обоих будешь, мать».
Вздохнула Марковна, но назад повернула. Отыскала щенка, взяла на руки да и понесла домой. Щенок тыкался мордой в ее кофту, на что она сердито отвечала:
– Нету у меня титек, не твоя я мать. И куда только эта сука подевалась?
Дома Марковна положила старое шерстяное одеяло на то место, которое всегда было собачьим, в кухне, сбоку от холодильника. Из холодильника же достала пакет с молоком, погрела в ковшике на плите, попробовала пальцем. Да и хватилась: как же будет лакать молоко этот сосунок? Ведь ему едва ли месяц минул.
Налила молоко в блюдце, поставила перед щенком. Ткнула мордой:
– Пей, подкидыш!
Щенок намочил морду, но лакать не стал – не умел. Марковна оставила его и пошла в чуланчик, искать бутылку.
Лизу она вскормила без всех этих ненужностей. Молоко у нее было своё, так и выкормила. Однако она помнила, что как-то Лиза приехала в родительский дом погостить со своим первенцем, Андрейкой и бутылочку с соской с собой прихватила. Да и оставила потом, забыла. Так что искать было чего.
Когда Марковна вернулась с находкой в кухню, щенок спал возле пустого блюдца. Вокруг было сухо, стало быть, щенок разобрался сам, как нужно есть новым для него способом.
– Ишь ты, оглоед, – проворчала Марковна и унесла бутылочку с соской обратно.
Вечером щенок сделал лужицу в прихожей.
– Только этого мне не хватало, – Марковна разыскала тряпку, стала прибирать. Недовольство росло. Щенок был ей ни к чему. Управившись с лужей, она отправилась к Паше. Там же, на лестничной клетке она рассказала ему о своей находке и напоследок взмолилась:
– Забери его, Паша! Накой он мне? Митя собачник был, а мне он только в тягость.
– Да мне тоже, вроде, ни к селу, ни к городу он, – почесал затылок Паша.
– Что ж мне делать-то? – Марковна с надеждой смотрела на Пашу. Тот развел руками:
– В поселке все собаководы наперечет. Дай время, Марковна. Подумаю.
Прошел месяц. Щенок рос на глазах, охотно ел не только молоко и лужи делал гораздо больше той, прежней. Да и другого тоже прибавилось. Марковна незлобно ругала его, велела терпеть, стала выводить на двор на старом поводке Лягая. А имя так и не придумала. Так и звала:
– Эй, пошли-ка до ветру!
Или:
– Эй, охламон, не сметь с лапами на постель!
Щенок вытянулся, без устали носился не только дома, но и во дворе, вызывая новое недовольство Марковны. Он тянул поводок, а она ему выговаривала:
– Легче, эй! Ноги-то у меня не молоды…
Вскоре она и вовсе спускала его с поводка, в тайне надеясь, что он убежит и больше не вернётся. Не тут-то было. Лишь только Марковна подходила к дому, пёс был уже рядом, виляя большим лохматым хвостом.
Встречая Пашу, Марковна справлялась, как там дела, нет ли кому интереса забрать её найдёныша. Паша отрицательно крутил головой:
– Никто пока не желает, Марковна. Извини.
Раз в неделю Марковна ходила на кладбище к Мите. Однажды взяла с собой пса с тем расчетом, что кладбище было дальше их обычных прогулок, и вдруг он действительно потерялся бы. Но лохматый нахлебник никак не отставал от Марковны.
– Вот же навязал мне тебя господь! – вздохнула Марковна.
А ночью приснился ей сон.
Видит она свою квартирку, да в ней полно гостей – поминки по Мите справляют. Вот и кутья на столе, и блины поминальные. И чарка на буфете, крытая ломтём черного хлеба у Митиного портрета. Глядит Марковна, а и сам Митя здесь! С Пашей обсуждает что-то, будто бы рыбачьи свои дела-заботы. Обрадовалась Марковна – жив её Митя! Хочет она к нему подойти да поплакаться, как ей было без него тоскливо, да всё как-то не складывается. Вроде дел у Марковны много: то на стол чего-то еще подать, то прибрать опустошенные тарелки. И вдруг звонок в дверь. Будто опоздал кто-то к столу. Марковна открывает, а на пороге строгий милиционер. Да будто в белой форме, никогда Марковной не виданной – и китель белый, и брюки, и фуражка, и даже погоны – и те белые! И подходит чудной милиционер к Мите, да и кладет ему на плечо руку. Мол, пройдемте, гражданин! Марковна спохватывается: куда ж вы его? Как куда? – милиционер удивляется. Не положено ему тут быть. Там его уже ждут. Да где же это его ждут-то? – ахает Марковна. А милиционер этак рукой поводит на дверь – а за ней белый яркий свет, аж глазам больно. Пора! – говорит милиционер и видит Марковна, что это и не милиционер вовсе, а юноша в белых одеждах, вроде бы и крылья ангельские у него сзади виднеются. И кидается Марковна ему в ноги, и умоляет Митю ей оставить. Объясняет, что трудно ей без него, тягостно да тоскливо. Но ангел непреклонен и видит Марковна, что нет уже за столом Мити. Обернулась – и ангела нет. А сидят за столом гости, и на буфете чарка с хлебом. И тут заплакала Марковна. И слёзы льются у нее такие горючие, что аж щёки пылают.
Проснулась Марковна, не поймет ничего. Лицо у неё мокрое, да горячее. Очнулась и поняла: это пёс приблудный ей лицо лижет. Села Марковна на постели, плачет. Башку лохматую к себе притянула и лишь приговаривает:
– С богом, стало быть… С богом!
Наутро пришел Паша.
– Ну, Марковна, нашел я владельца для пса твоего.
Марковна так и ахнула. Тут и пес подошел, ткнулся мордой в Пашины джинсы, и тут же обратно, Марковне в подол. Потрепала она лохматую башку и сказала:
– Нет, Паша. Не отдам я его. Он мне, будто, вместо Мити дан. Я уж так его и кликать стала – Митей. Прости ради бога за суету!
Так и живёт с тех пор Марковна с Митей.
С другим Митей.
