Вера Колочкова
Из жизни Ксюши Белкиной
– Ладно, сама помою… А ты садись за уроки! Нечего опять к зеркалу пристраиваться!
– Да ладно… – отмахнулась Олька, выкручивая помаду из тюбика, – посмотри лучше, какую я себе мазилку классную купила! Цвет – просто отпадный!
Тяжело вздохнув, Ксюша вышла в плохо освещенный коридор коммуналки и медленно побрела в сторону кухни, неся перед собой грязную посуду.
– Ксюш… – тихо прошелестел из-за приоткрытой двери Витин голос. – Зайди-ка на минутку…
От скрипа старой инвалидной коляски опять екнуло сердце, будто вздрогнуло жалостью к этому парню, единственному ее наставнику и помощнику, опоре и поддержке… Хотя опорой Витю никак нельзя назвать – кощунственно даже и звучит-то! Какая из него опора? Вон руки совсем ослабли – сил нет даже колеса у коляски крутить. Сохнет на глазах человек, и ничегошеньки с этим не поделаешь! Тело умирает, а голова ясной и умной остается, да еще какой умной! Она иногда часами его слушает, открыв рот. Про что ни спроси – все знает! И так все умеет разложить по полочкам, что кажется, и в самом деле дальше жить хочется, несмотря ни на что…
– Ксюш, помоги мать на кровать перетащить, а? – тихо попросил Витя. – А то она не дошла – видишь, у окна свалилась? А там дует сильно – простынет еще!
– Да, конечно, Вить… Сейчас, только посуду отнесу!
Мать Витина, Антонина Александровна, являла собой пример классического женского алкоголизма, тихого и безысходного. Пила она с молодости, с тех самых пор, как выписала ее сюда из деревни пожилая тетка, бывшая хозяйка этой большой комнаты, чтоб, как она говорила, «скрасить старость» и осчастливить племянницу городской пропискою – не пропадать же добру, в самом деле! Тетка же и устроила ее на работу на ликеро-водочный завод, на линию розлива… Правда, администрация завода – надо отдать ей должное – с пьянством на предприятии нещадно боролась! Однако боролась странными, одной администрации понятными способами, позволяющими принимать в себя алкогольную продукцию только на своей территории – хоть залейся! А навынос – ни-ни! Вот и старались все впихнуть в себя халявного побольше! И привыкали, и спивались… А как иначе? Это ж вам не конфетная фабрика, где по тем же правилам можно есть шоколада, сколько влезет! Только сладкого-то много не съешь: два-три дня – и тошнит уже… Тетка умерла через несколько лет, Антонина Александровна тихо жила себе одна, пока не пришло вдруг ей в голову родить себе ребеночка – тоже захотелось «скрасить старость», наверное… Вопреки всем прогнозам, Витя родился здоровым и крепеньким – Галия Салимовна рассказывала, она свою старшую, Асию, в одном роддоме с ней рожала. Только не повезло Вите – уронила его Антонина Александровна в трехмесячном возрасте по пьяному делу, причем сильно уронила, на копчик, да еще и к врачу сразу не обратилась – испугалась чего-то… Так и не удалось Вите встать на свои ножки – всю свою сознательную жизнь провел в инвалидном кресле. А к тридцати годам еще и сохнуть начал. Так и живет – согнутой пополам злым ветром тростиночкой, только глаза живыми и остаются – большие, умные, теплые, всепрощающие… И все его любили и жалели… И Антонина Александровна тоже любила и жалела, только по-своему, через алкогольный туман. И вину свою чувствовала. Нельзя, говорила, мне трезветь ни на минуту – от горя сразу помру… И деньги все заработанные до копеечки Вите старалась отдавать – пропить боялась! По утрам тихой мышкой встает – и бегом на работу. А они, соседи, все Вите помогали! И в магазин сходить, и пол помыть, и постирать, когда мать совсем уж не в состоянии – это всегда пожалуйста! Ну, разве что кроме Ксюшиной мамы… Она всегда себя особняком ставила, поверх голов смотрела – не место ей здесь, и все тут! Решила выбраться из «вонючей трущобы» – и добилась-таки своего! А интересно все ж посмотреть на этого ее нового мужа, или как его там еще называют… Сожителя… Хоть бы все у нее получилось, Господи! Уж они бы с Олькой и правда зажили в свое удовольствие!
Поставив посуду в раковину, она быстро вернулась в Витину комнату и, напрягаясь из последних сил, перетащила неподвижное тело Антонины Александровны на кровать, заботливо прикрыла старым байковым одеялом.
– Ксюш, а в церковь в это воскресенье меня свозишь? – тихо спросил Витя извиняющимся голосом. – Леха вроде тихий пока ходит и меня с коляской вниз спустит…
– Ой, Вить, а ведь не могу я в воскресенье! – спохватилась Ксюша. – Мама велела нам с Олькой в гости приходить, с ее мужем знакомиться. И даже время назначила! А с ней спорить – сам знаешь как… Давай в следующее воскресенье, ладно? Или хочешь, я кого-нибудь из девчонок Фархутдиновых попрошу? Хотя они ж не пойдут – они в мечеть ходят… А Васильевна старенькая уже, ей тебя не довезти…
– Да ничего страшного, Ксюш! – успокоил ее Витя. – В следующее так в следующее! Чего ты огорчаешься так? Не волнуйся! Иди лучше спать ложись, устала, наверное! Вон под глазами синяки какие, будто били тебя. В библиотеку завтра заскочишь? Надо книги поменять, я тут список тебе составил…
– Обязательно заскочу, Вить! Давай свой список и книги тоже, – обрадовалась Ксюша возможности хоть чем-то помочь соседу. – Надо у порога положить, а то выбегу утром и забуду, как в прошлый раз…
Ксюша сложила в большой пакет книги, пристроила туда же тетрадный листочек с Витиными безобразными каракулями, виновато обернулась от двери.
– Пока…
– Пока, Ксюш! И спать ложись пораньше! И не переживай, прошу тебя! – бодро откликнулся Витя.
* * *
– Олька, давай договоримся с тобой – обойдемся без ярких эмоциональных выражений и жвачки, ладно? Потерпишь пару часиков? – увещевала Ксюша дочь, идя с ней в воскресенье по незнакомой улице и вглядываясь в номера домов. – Вот, смотри, это сорок второй номер, а нам нужен сорок пятый… Значит, надо переходить на нечетную сторону…
И тут же – то ли провалилась в пропасть, то ли взлетела в небо – она и сама бы не смогла опять определить своего состояния: прямо на нее шла красота неописуемая в короткой норковой шубке цвета темного ореха, в длинных замшевых сапожках со стразами на тоненьких ножках – цок-цок по асфальту… И опять то же наваждение – боже, это ж я иду… Она сильно встряхнула головой, чтоб отогнать от себя этот нечаянный обморок, и даже ругнула себя тихонько: заигралась уже, матушка…
– Мам, ты чего? Встала, как вкопанная… Вон переход, пошли давай! – вернула ее в реальность нетерпеливая Олька.
– Да-да, идем быстрее, опаздываем…
Дверь им открыла мать – раскрасневшаяся, улыбающаяся, в кокетливом голубом халатике с оборочками. В уютной прихожей расплывался накатывающий из кухни плотными густыми волнами умопомрачительный запах жарящейся с чесноком курицы, из комнаты громко доносился взвинченный до предела голос футбольного комментатора.
– Раздевайтесь и проходите, Иван Ильич как раз свой футбол по телевизору досматривает… – подтолкнула она их, враз оробевших, к большим красивым дверям с цветными стеклышками. – Идите, знакомьтесь, он сам мне велел вас пригласить!
Олька первой нерешительно потянула за круглую медную ручку, приоткрыла дверь и, просунув в образовавшуюся щель голову, скромно произнесла:
– Здрассти…
– О-о-о, вы уже здесь, красавицы! А я не слышу ничего! – поднялся из красивого полосатого кресла навстречу им плотный лысый мужчина в спортивном костюме. – Давайте знакомиться! Меня Иваном Ильичом зовут… А ты, наверное, Ксюша? – обратился он к вконец смутившейся под взглядом его неожиданно ярких синих глаз Ксюше.
– Да… А это дочка моя, Оля… – тихо проговорила она, слегка поведя в Олькину сторону головой и одергивая непривычно короткую кофточку, которую Олька чуть не силой утром натянула на нее и в которой сама, будучи намного выше матери ростом, ходила «голопупой», строго следуя веяниям моды.
– Очень, очень приятно! – расплылся в улыбке Иван Ильич. – Зиночка! Какие у тебя хорошие девочки! – крикнул он в сторону кухни, подходя к дверям комнаты. – Прямо обе девочки-припевочки!
Он подошел совсем близко, ласково приобнял их за талию и прижал на секунду к своему плотному телу. Заглянув сверху в Ксюшино лицо, обдал хитрющей и живой синевой смеющихся глаз. И ведь всего лишь чуть-чуть полежала эта большая теплая рука на худых ее ребрах, а она взяла и поплыла… Сроду с ней такого не случалось! Как будто прожгло теплом все ее внутренности, и тепло это засопротивлялось, не желая выходить обратно, – осталось там, внутри, щекоча и непонятно тревожа. Ей даже показалось, что на коже, под кофтой, обязательно должен остаться след от его ладони… «Господи, стыд-то какой! – с ужасом подумала она, глупо улыбаясь и моргая растерянно глазами. – Никогда со мной такого не бывало! Аж дыхание пресеклось и лицо покраснело, наверное…»
В комнату уже входила мать, неся на большом, небывалой красоты синем блюде огромную жареную курицу, обложенную со всех сторон дольками румяной запеченной картошки и свежей зеленью.
– Ого, какая курица большая! – повела носом вслед за блюдом Олька и громко проглотила слюну, осторожно-испуганно взглянув на мать, все утро читавшую ей лекции о правилах хорошего тона. – Мам, ты чего? Что это с тобой?
– А что? – испуганно спросила Ксюша, хватаясь за щеки.
– Ты красная вся такая…
– Да я стесняюсь просто! Сейчас пройдет…
– Это не курица, Оля, – с досадой произнесла мать, пристраивая блюдо в центре накрытого посреди комнаты большого стола. – Это индейка…
– Индейка?! – округлила глаза Олька. – Никогда в жизни не ела индейку! Вкусно, наверное…
– Девочки, за стол! За стол! – легонько подтолкнул их Иван Ильич. – Зиночка, а где вино?
– Да они у меня совсем не пьют, Ваня! Я их в строгости воспитываю! – поглаживая Ксюшино плечо и умильно улыбаясь, проговорила мать.
– Так и я ж им водки не предлагаю! А настоящего грузинского вина за знакомство просто грех не выпить! Неси бутылку, Зин!
– Вань, ну оно ж дорогое…
– Что значит дорогое? Не дороже гостей! Ты чего? К тебе ж дети пришли…
Мать нехотя достала из красивого бара бутылку «Киндзмараули», поставила на стол. Сняв фартук, села рядом с Иваном Ильичом, продолжая растягивать губы в приличествующей случаю улыбке. Ксюша вдруг остро, всей кожей почувствовала ее раздражение, сидела, опустив плечи и с силой прижимая локти к бокам. Она всегда очень болезненно ощущала ее раздражение, оно выбивало своей плотной волной все мысли из головы, заставляло струной натягиваться мышцы, и в глотке сам собой появлялся комок – ни подышать, ни поплакать…
– Ну что ж, за знакомство! – наливая в Ксюшин фужер вино, предложил Иван Ильич.
– Спасибо, мне не надо… – коротко взглянув на мать, пролепетала Ксюша.
– Что значит – не надо? – нарочито громко произнес Иван Ильич. – А я говорю – надо! Ты знаешь, кто я такой? Я бывший генерал! И потому уж извини – привык командовать!
– Генерал?! – снова округлила глаза Олька, протягивая ему и свой фужер. – Вот это да…
– Бывший, Оленька, бывший… Теперь вот одомашнился – хозяйку себе завел…
– А раньше что, не было хозяйки?
– Оля! – укоризненно дернула ее за рукав Ксюша. – Что ты говоришь…
– Жена моя умерла пять лет назад… Царствие ей небесное – святая была женщина! – помолчав, вдруг совсем грустно заговорил Иван Ильич. – Мы с дочкой вдвоем остались. А недавно она замуж выскочила – да не куда-нибудь, а в Данию. Представляете? Вот и жил я совсем один. Что ж делать… А теперь будем с вашей мамой вместе век доживать! Два одиночества – это уже веселее, чем одно, правда? Так за знакомство, девочки? Надеюсь, вы у нас теперь частыми гостями будете!
– Ага! – радостно закивала головой Олька. – У вас здесь так классно! Квартира – блеск! А машина тоже есть?
– Есть… – улыбаясь, чокнулся с ней Иван Ильич.
– И дача?!
– И дача…
– Вот это да-а-а… – восторженно протянула Олька, принимаясь за индейку. – Ой, как вкусно! А на дачу нам тоже можно будет приезжать?
– И даже нужно! – рассмеялся Иван Ильич, с удовольствием наблюдая, как она смачно облизывает свои пальцы. – Люблю искренних людей! Я и сам раньше таким был – куда теперь все подевалось, не знаю…
От выпитого вина Ксюша неожиданно осмелела – даже исчез из горла застрявший там поначалу слезный столбик, и решилась-таки еще раз взглянуть в эти хитрющие яркие глаза, вобрать в себя еще немного их синевы – пусть будет, останется на память яркое пятнышко в голове… Вдруг стало ей так хорошо от присутствия этого далеко не молодого, а для нее, наверное, уже и старого мужчины, что она снова испугалась и снова быстро опустила глаза в тарелку с нетронутым куском индейки.
– Иван Ильич, а вы почему вино не пьете? – продолжала свой допрос Олька, наивно хлопая длинными ресницами и никак не реагируя на выразительные бабкины взгляды, направленные короткими яростными вспышками в ее сторону.
– Да мне нельзя, деточка… – развел руками Иван Ильич. – У меня ведь два инфаркта уже было. Теперь ни пить, ни курить – ничего нельзя! Я и дочке обещал, когда она уезжала…
– Понятно! – махнула на него рукой Олька. – Тогда налейте мне еще вина! Вкусное такое!
– Оля!!! – одновременно прикрикнули на нее мать и бабка.
– А что такого? Иван Ильич сам сказал – он таких, как я, любит! Не слышали, что ли?
– Да на здоровье, девочка! – со смехом наполнил он ее бокал. – И не ругайтесь на нее – она молодец! Такая, какая есть – не больше и не меньше! И добавки ей, Зиночка, положи! И салатик…
После обеда мать с гордостью демонстрировала им свое новое жилище, хвасталась чудесами кухонной техники, ванной с «необыкновенными пузырьками» и даже новыми нарядами, которые успела прикупить себе в качестве подарка от нового мужа. Ксюша слушала ее равнодушно, вежливо кивая головой. Олька же, напротив, совала везде любопытный нос, выражая свой восторг то короткими словечками в духе Эллочки-людоедки – «ух» да «ах», то протяжным, на одном выдохе произнесенным – «кла-а-а-с-с-с…».
Вскоре Ксюша заметила, что мать уже на взводе, то есть из последних сил держит на лице улыбку гостеприимства, и засобиралась домой, потащив за собой упирающуюся Ольку. Иван Ильич очень тепло распрощался с «девочками», взял с них обещание не забывать, заходить почаще. Перед уходом мать завернула им в целлофан остатки индейки, сунула Ксюше в сумку и, уже открыв дверь, вдруг с наигранной заботливостью произнесла:
– Ксюш, а ты чего это в кроссовках-то ходишь? Холодно же! Смотри, простудишься…
– Надо же, какая любящая мамочка! – возмущенно и зло прошипела Олька, как только они вышли из подъезда. – «Холодно же!» – передразнила она бабку. – Как будто не знает, что у тебя, кроме кроссовок, ничего и нет больше! Развыпендривалась, показушница хренова…
– Оля! Нельзя так о бабушке! – попыталась урезонить ее Ксюша. – Нехорошо это!
– А чего она… И вообще… Не многовато ли для нее будет?
– Что ты имеешь в виду? – насторожилась вдруг Ксюша.
– А то и имею! Не жирно ли для нашей бабушки в таких условиях жить? Мог бы себе кого и помоложе, и поприличнее найти… И нашлись бы, между прочим, желающие… И я бы, например, не отказалась! А что? Он совсем даже ничего дедушка… Если б еще и женился – так вообще в кайф…
– Да как тебе не стыдно! – напала со злостью на дочь Ксюша. – Что ты вообще несешь такое?! Замолчи сейчас же! Чтобы я никогда, слышишь, никогда от тебя этого не слышала! Дрянь! Да как ты посмела? Кто ты такая вообще?
– Мам, ты чего? – обиженно уставилась на нее Олька.
– Молчи, молчи лучше! – чуть не плакала Ксюша.
– Да чего ты кричишь на меня? Что, и пошутить нельзя, что ли? Еще и дрянью обозвала… Ты же сроду так на меня не ругалась!
Олька, надув пухлые губы, обиженно отвернулась, замолчала. Так и не сказала ни слова, пока ехали на дребезжащем занудно на поворотах трамвае, сидела, отвернувшись к окну, рассматривала грустный и неуютный зимний город в подступающих серых сумерках. И никак не могла понять, что сердилась мать вовсе не на нее, а на саму себя, и кричала тоже на саму себя – впервые в жизни сорвалась и вслух накричала… И где ей было понять – молодая еще, глупая совсем…
* * *
Плывущие с неба снежинки аккуратно ложились на землю, на скамейку, на Витино старенькое байковое одеяло в голубую и белую клеточку, словно боясь поломать свою хрупкую изящную красоту, засыпали нежным рыхлым слоем дорожки в церковном скверике. Все кругом казалось белым и чистым, и на душе было светло после воскресной утренней службы. Так бы и сидела вечно на этой скамеечке в скверике и смотрела бы на эти плывущие с неба снежинки! Холодно только очень…
– Вить, ты не замерз? Может, домой уже пора?
– Да я ж холода давно уже не чувствую, Ксюш! Посидим еще немного, ладно? Так хорошо здесь…
– Вить, а я с тобой поговорить хотела… Посоветоваться, вернее…
Ксюша вдруг замолчала, сидела, втянув голову в плечи. Вытащив из рукава куртки руку, натянула на голову капюшон с облезлой черной полоской меха по краю, спрятала в нем лицо. Ну как, как она будет говорить об этом?! Разве об этом можно вообще говорить? Как объяснить это мучительное состояние последних дней, когда ничего, ну ничего не чувствуешь, кроме желания ощутить на себе ту самую горячую мужскую ладонь, вобрать в себя ее невообразимое тепло… Хотя бы один раз – и все! И ей бы надолго хватило! Ей так холодно всегда… Внутри холодно. А с другой стороны – как она смеет вообще об этом думать? Разве можно ей, Ксюше Белкиной, об этом думать? А вдруг Витя ее осудит? Скажет – грех… Он же такой набожный…
– Ну? Чего ты молчишь, Ксюша? О чем ты посоветоваться хотела?
– Да я не знаю, как сказать…
– Опять боишься, что ли? Эх ты, Ксюша! Юбочка из плюша… Сколько раз тебе говорил – хватит уже бояться всего! Ну объяви для себя хотя бы один день смелости – попробуй! Устрой себе такой праздник! Хотя чего теперь тебя лечить – раньше надо было… Вот был бы я нормальным мужиком – так дал бы по башке обоим твоим родителям! Так дал бы!
– Почему?
– Да потому… Сделали из тебя душевного паралитика! Понятно, моя мать по нечаянности меня уронила – какой с нее спрос! А вот твои что с тобой сотворили – никогда им не замолить! Только если по башке дать… Рассказывай давай, чего у тебя случилось…
– Помнишь, мы в то воскресенье с Олькой к маме в гости ходили – с ее новым мужем знакомиться?
– Помню.
– Ну, вот…
Ксюша опять замолчала, собираясь с духом и еще ниже натягивая капюшон на лицо. Витя с усилием развернул в ее сторону голову в натянутой на глаза смешной маленькой шапочке, улыбнулся ободряюще.
– Ну? И как там Зинаида Алексеевна наша устроилась? С комфортом, надеюсь? Сбылась мечта бедной неустроенной женщины с двумя детьми на руках? Больше не будет у тебя все деньги отбирать – другой источник нашла?
– Ну зачем ты так… Она и не отбирала – я сама отдавала… Зачем мне?
– Ну да, ну да… Тебе же ничего в этой жизни не нужно, ты же у нас шибко ее недостойная, я и забыл совсем!
– Вить… Оказалось – и мне тоже нужно… Мы когда зашли, Иван Ильич – это который муж мамин – приобнял меня слегка, на секунду буквально… Он-то по-отечески, так сказать, хотел, а меня прямо всю током прожгло… У него такие руки необыкновенные, Вить! Сквозь них как будто горячий ток идет! Я сейчас вспоминаю – и у меня дрожать внутри все начинает… Это ведь нехорошо, правда?
– Почему нехорошо, Ксюш? Это очень даже хорошо! Это знак тебе – живая ты! Надоело твоему телу в страхе жить, оно любви требует…
– А почему у меня раньше такого не было? У меня же мужчины были, а такого и близко не было…
– А кто у тебя был?
– Ну, в магазине нашем… Грузчик один… И еще охранник…
– Они ухаживали за тобой?
– Да нет, что ты… Звали в подсобку, ну и там…
– А тебе что, это нравилось?
– Нет! А что было делать? Как отказать-то? Они ж обидятся… Да подумаешь – нельзя стерпеть, что ли? Тем более они предусмотрительные – чтоб без последствий…
– Ох, Ксюша, Ксюша, как больно тебя слушать… – отвернул от нее голову Витя. – Несчастная ты моя девочка! Еще более несчастная, чем я…
– Так что мне делать-то, Вить? Я все время об Иване Ильиче теперь думаю, каждую минуту… И глаза его перед собой вижу – яркие такие и синие-синие! Я влюбилась, да?
– Да почему сразу влюбилась? Просто к живому теплу тебя потянуло, к настоящему…
– А ты знаешь, он ведь и не красивый совсем, Иван Ильич! Толстый и лысый, и в возрасте солидном! С нашим охранником Серегой – ну, с которым у меня это было – и не сравнить! А вот поди ж ты – прямо таю вся…
– Замуж бы тебя отдать за доброго мужика, Ксюша! За понимающего… Да где такого возьмешь? Жизнь – штука жестокая, нужно, чтоб готовая женская личность была, естественным образом по Дарвину отобранная…
– Да какой такой замуж, Вить! О чем ты? – рассмеялась вдруг Ксюша. – Прямо как моя Олька… Та тоже все про замуж талдычит! Если, говорит, продаваться – то только замуж! Хоть за кого, только чтоб богатый был! А о любви даже и не вспоминает…
– Так она ж с мальчишкой каким-то вроде дружит… Они иногда днем вместе приходят, я вижу!
– А… Это Саша Потемкин, они в одном классе учатся. Он ее и вытягивает на тройки – спасибо ему за это большое! И любит ее по-настоящему, прямо как взрослый… Только он из бедной семьи, у них, кроме него, еще трое.
– А замуж она хочет непременно за богатого?
– Ну да! Вбила себе в голову – и все тут… Насмотрелась фильмов сказочных про американских красоток да бедных золушек – и верит! А сама двух слов связать не может, только и интересов – пиво да жвачка…
– Да уж… «Что золотое кольцо в носу у свиньи, то женщина красивая и безрассудная…»
– Что это, Витя?
– Это притча царя Соломона из Ветхого Завета. Прямо про Ольку твою сказано! Ты ее держи построже, Ксюш! Раньше она хоть бабки побаивалась, а теперь?
– Я постараюсь, конечно! Главное, с профессией бы ее определить! Она ж учиться больше не хочет! Зачем, говорит. Меня муж будет содержать… Лишь бы по рукам не пошла в поисках этого самого мужа, вот чего я боюсь! Так что какой мне замуж – мне бы Олькину судьбу верно направить…
– Ничего! Надейся на лучшее, Ксюш. Знаешь, как в Библии сказано? «Близок Господь к сокрушенным сердцем и смиренных духом спасет». А еще: «Кроткие наследуют землю и насладятся множеством мира»… Вот и выходит, что мы с тобой – дети божьи, и потому спасемся!
– Спасибо тебе, Витя…
– Да за что?
– Вот поговорю с тобой – и мне легче становится! Только ты мне так и не посоветовал – что мне теперь делать-то?
– Да ничего, Ксюш! Жить. Любить… Любовью душа греется! Если б я не любил – давно бы уже умер!
– А ты кого-то любишь?
Витя поднял на нее печальные умные глаза и, ласково усмехнувшись, тихо проговорил:
– Да если б я был не я, а красивейший, умнейший и самый достойнейший из мужчин, то я бы… Не буду дальше… Ты ж «Войну и мир» тоже недавно перечитывала, сама все знаешь…
– Ой, Вить…
Ксюша вдруг заплакала, вся трясясь то ли от холода, то ли от жалости к нему, то ли от обиды на жестокую жизнь, сотворившую из них таких «смиренных и сокрушенных сердцем»… Витя смотрел молча, как она тихо всхлипывает совсем по-детски, растирая глаза сжатыми в маленькие кулачки ладонями, потом произнес весело:
– Да ладно, хватить рыдать! И плакать толком не умеешь, бедолага! Замерзла вон совсем… Поехали домой – чай будем горячий пить!
Продолжая тихо всхлипывать, Ксюша поднялась со скамейки, отряхнула Витино одеяло и тяжело покатила по нападавшему на дорожку толстому рыхлому слою снега неудобную старую коляску со скрипучими колесами…
* * *
– Ксюш, тебя к телефону! – заглянула в комнату Асия Фархутдинова, маленькая, чернобровая и вертлявая ее одногодка-соседка. – Иди быстрей!
– Меня?! – поразилась от всей души Ксюша. – Кто меня может звать к телефону?
– Да мать твоя, кто же еще…
– А! Ну да…
Ксюша опрометью бросилась в коридор, схватила висящую на шнуре трубку старинного их коммунального аппарата.
– Да, мам, слушаю…
– Где эта шалава твоя ублюдочная? – зашлась вдруг истерикой трубка в ее руках. – Где она, я тебя спрашиваю? Вырастила проститутку на мою голову!
– Мам, что случилось? – пролепетала Ксюша, с трудом переводя дыхание от испуга.
– А то и случилось! Меня дома не было, а она приперлась тут, приставать нагло стала к Ивану!
– Мам, этого не может быть… Что ты! Этого просто не может быть…
– Ну да! Не может быть! А по чьей милости у него третий инфаркт, по-твоему, случился? Все из-за этой шалавы! Убью к чертовой матери!
– Инфаркт? У Ивана Ильича? А где он сейчас?
– Да только что в больницу увезли!
– В какую?
– Да какая разница теперь, в какую? В двадцать третью, кажется, в кардиологическую… Все равно он уже не жилец… А самое обидное знаешь что?
– Что?
– Все его имущество, оказывается, на дочку записано! Ну, на ту, которая в Бельгии… Так что мне абсолютно ничего здесь не светит… Да если бы не твоя шалава, я б со временем уговорила его квартиру мне отписать! Нет, приперлась, довела мужика до инфаркта…
– Мам, да с чего ты взяла? Может, она и не виновата…
– Да мы в дверях с ней столкнулись! Я открываю, а она выскакивает как угорелая и бегом вниз по лестнице… А через полчаса он за сердце схватился!
– Как же так, мам…
– А вот так! Разве я с вами когда-нибудь устроюсь, наконец?! Выгоню обеих на улицу к чертовой матери! Дряни такие…
Трубка еще долго плевалась в Ксюшино ухо разнообразными ругательствами, которые она терпеливо выслушала все до последнего, стоя смирно, вытянувшись в струнку и уперев широко раскрытые от ужаса глаза в облупившуюся грязно-зеленую стену коридора. И короткие гудки потом долго и внимательно слушала…
– Что у нее случилось, Ксюх? – спросила подошедшая Асия. – Серьезное что-то? Ты бледная вся такая…
– У Ивана Ильича инфаркт…
– Ага? Вот и здрасьте-нате! Называется, вышла замуж наша Зинаида Алексеевна! Она что, из больницы звонила?
– Нет, из дома…
– Как же, поедет Зинка в больницу! – насмешливо произнесла застывшая в дверях своей комнаты Галия Салимовна. – Не на ту напал… Хотя если из-за квартиры – то поедет…
– Квартира не его – она на дочь оформлена…
– А! Ну тогда все ясно! Тогда загибаться мужику там одному… Да-а-а, ненадолго же мы с Зиночкой распрощались! Я прямо как чувствовала – придется нам еще поскандалить по-соседски…
– Ксюх, что с тобой? – спросила вдруг Асия, дотрагиваясь до ее плеча. – Мне кажется, ты сейчас в обморок грохнешься! Расстроилась, что мать может скоро вернуться?
– Да как вы не понимаете… Иван Ильич… У него ведь третий инфаркт уже…
– У-у-у… Тогда точно не жилец! – констатировала Галия Салимовна. – А ты иди-ка, приляг на всякий случай, а то и вправду грохнешься тут…
