Вера Колочкова
Изнанка счастья
Я над будущим тайно колдую,
Если вечер совсем голубой,
И предчувствую встречу вторую,
Неизбежную встречу с тобой.
А. Ахматова «О тебе вспоминаю я редко…»
© Колочкова В., 2018
© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2018
* * *
Часть I
Дверь тихо скрипнула, и на больничное крыльцо, освещенное слабой лампочкой, вышел Леонид Максимович, глянул исподлобья:
– Я закурю, можно?
Мара подняла глаза, посмотрела так, будто не поняла, о чем он ее спрашивает. Потом спохватилась, кивнула, проговорила быстро:
– Да-да, конечно. Курите, Леонид Максимович. Вы, наверное, за этим сюда и пришли.
– А ты зачем?
– Что – зачем?
– Ну. Я покурить вышел, а ты?
– А я просто так, воздухом подышать. В палате очень душно, а санитарка еще и пол помыла с какой-то вонючей дрянью.
– Это не дрянь, это хлорамин. Так положено в больницах по санитарным правилам.
– Да я знаю. Но все равно привыкнуть не могу. Кажется, что этот ваш хлорамин смертью пахнет, никак не могу отделаться от этого ощущения.
– Эка, смертью. Это ты, матушка, лишку хватила со своим ощущением. Нет уж, скорее, наоборот, жизнью пахнет. Я бы сказал, состояние духа бодрит и надежду вселяет. Ну, или вроде того.
– Не знаю. Может быть. Может, просто привыкнуть надо. Но я привыкну, и к хлорамину тоже привыкну. Между прочим, я в медицинский институт после школы поступать хотела.
– А теперь что? Передумала?
– Нет. Наоборот. Я обязательно в медицинский поступлю и тоже буду врачом. Да вы садитесь, Леонид Максимович, садитесь.
– Да ладно, я постою. Ничего, не суетись.
Огонек сигареты вспыхнул так ярко, что выхватил на миг его прищуренный взгляд, направленный в сторону Мары. Хотя и не было во взгляде особого интереса. Наоборот, глаза были усталыми до степени крайнего равнодушия. И голос тоже был равнодушным. Такой голос бывает у интеллигентных людей, вынуждающих себя силой передвигаться по хлипкому мостику общения. Лучше идти, чем на месте стоять и смотреть вниз. И в данном случае… Очень хотелось просто стоять и курить молча, да интеллигентность не позволяла, и потому приходилось говорить о чем угодно, чтобы заполнить паузу.
– Слушай, давно спросить хочу. – снова заговорил он хрипловато, будто подгоняя себя натужным интересом в голосе. – Откуда у тебя такое странное имя – Марсель? Оно ведь, если я не ошибаюсь, мужское? И с женским именем никоим образом не интерпретируется?
– Нет, не ошибаетесь, оно действительно мужское, Леонид Максимович.
– Но ведь странно, согласись.
– Да, странно. А что делать? Не я имя себе выбирала, это мама такое придумала. Да и вообще, какая разница. Все равно меня все Марой зовут. И вы Марой зовите, если вам странно.
– Что ж, Мара так Мара. Тоже очень красиво. Но все равно интересно – почему Марсель?..
Мара пожала плечами, улыбнулась нехотя. Не улыбка вышла, а сплошное мучительное недоразумение. И правда, чего пристал? Стоял бы себе, курил да помалкивал… И ведь приходится отвечать на все вопросы, хотя и понятно, что ни сами вопросы, ни ответы на них ему по большому счету неинтересны. Зачем ему знать, например, откуда ее странное имя взялось? Что это изменит? Она для него – никто, всего лишь дочь очередной пациентки. Даже неприлично проявлять такой интерес к ее странному имени, не вписывается он в рамки типовой для данного случая беседы. И нагрубить тоже нельзя – все-таки врач рядом с ней сидит, уважаемый хирург Леонид Максимович Соколовский, который маме операцию делал. Вот лучше бы про маму и спрашивал.
Леонид Максимович глянул на нее коротко, потом проговорил задумчиво, выдохнув из носа клуб дыма:
– Я, кстати, знавал одного татарина по имени Марсель. Большой был татарин, толстый, красивый. С усами. А ты худышка белобрысая да зеленоглазая, да плюс фамилия у тебя – Иванова. Диссонанс у меня, однако. Такой, знаешь… Самую малость любопытствующий, не до степени большого свинства. Почему вдруг девчонка – и тоже Марсель?
– Ну, я даже не знаю, что сказать… Сочувствую вам, Леонид Максимович. И вашему диссонансу тоже сочувствую, но ничем помочь не могу. По паспорту я действительно Марсель. А если полностью – Марсель Николаевна Иванова, и с этим фактом ничего не поделаешь. Конечно, мне бы лучше Марусей быть, но…
– Почему Марусей? – быстро глянул на нее Леонид Максимович и втянул в себя очередную порцию дыма.
– Да так. Просто имя больше к фамилии бы подошло. Маруся Иванова, и никакого диссонанса, правда?
– Не скажи. Мою жену как раз Марусей звали, а фамилия у нее – Соколовская. Хоть и мужнина фамилия досталась, но тоже вроде как диссонансом звучит.
– Да почему?.. Нормально звучит. Или ваша жена имеет претензии к своему имени?
– Теперь уже нет. Теперь ей все равно, я думаю. Умерла она.
– Ой, простите. Я не знала. А давно?
– Недавно. Два месяца назад.
– Простите.
– Да ничего. Это ты извини, что я к тебе с дурацким вопросом пристал. Так откуда же все-таки взялось такое имя – Марсель? Или это семейная тайна?
– Да нет никакой тайны, что вы. Я ж говорю – мама так решила в свое время. Она меня в поезде родила, и ни одного медика во всем составе не оказалось. А до ближайшей станции далеко еще было, не в глухой же тайге останавливаться? Все перепугались, в панику впали, бегали по вагону с криками – хоть кто-нибудь, помогите! Примите роды! Но ни одного смельчака так и не нашлось. Потом какой-то дядька чертыхнулся, соскочил с верхней полки и заорал – да что же такое, мать твою! Бабе помирать теперь, что ли? И сам бросился к маме. Она потом рассказывала, что я к нему в руки в этот момент и упала, и пуповину он сам перерезал, как мог. Еще и говорил при этом что-то бодрое, успокаивающее. Мама и лица его толком не запомнила, будто мимо проплыло. Только имя успела узнать – Марсель.
– Понятно. Значит, в честь своего спасителя назвала.
– Выходит, что так. Потом ее отговаривали, конечно, даже записывать не хотели – мол, зачем девочке такое странное имя, да еще и мужское? Но мама все равно на своем настояла. Такая уж она. Тихая, безответная, но если уж решит по-своему сделать… Ладно, я в палату пойду. Вдруг мама очнется, а меня рядом нет.
– Она не очнется, девочка. Она в коме. Я тебе уже говорил, что надо готовиться к худшему. Ты бы лучше поспала часок-другой, в палате свободное место есть. Потом тебе силы понадобятся. Поверь, я знаю, что говорю.
– Нет, что вы… Я боюсь спать. Я усну, а мама умрет… Без меня… Я уже вторую ночь не сплю. Вроде и глаза на мир смотрят, а голова, как пустой шар, ничего не соображает. И звук там такой… Будто каждую минуту струна лопается и боль волнами по телу идет. Не настоящая боль, а… Такая, которая хуже настоящей. И я уже ничего не чувствую от этой боли. Я даже плакать не могу, совсем отупела.
– Да я понимаю, понимаю. Так оно и бывает при таком раскладе. Сам недавно жену похоронил, она тоже из комы не вышла.
– Сочувствую. А сколько ей было?
– Да как твоей матери, сорок восемь, только жить да радоваться. Тоже сидел около нее и не спал, тоже боялся, что без меня уйдет.
– А скажите… Сколько еще маме осталось?
– Не знаю, детка.
– Леонид Максимович, вы можете мне всю правду сказать, как есть. Я выдержу. Это я с виду такая маленькая и хрупкая, а на самом деле совсем взрослая.
– Взрослая, говоришь? А сколько тебе годков, интересно?
– Неделю назад восемнадцать исполнилось.
– Ух ты. И впрямь, взрослее некуда.
– Так сколько маме осталось?
– Я думаю, не больше недели. Все днями решится. А может, ближайшими часами.
– Ой… Но как же так?
– Ты сама просила правду, вот тебе правда. И по правилам надо бы домой твою маму выписывать, все равно ей ничем уже не поможешь. И главврач тоже настаивает. Но ведь дома ты одна рядом с мамой окажешься? Я так понимаю, вы с мамой вдвоем жили, больше никого нет?
– Да, одна.
– Вот и я главврачу то же говорю – девчонка совсем одна. А он сердится. И его тоже можно понять. Мы ведь не сами показатели смертности по больнице придумываем, будь они неладны! Хотя – какие могут быть показатели в отделении онкологии? Такие же, как средняя температура по больнице. Прости, что балагурю на эту тему, но это от безысходности ситуации.
– Да, я понимаю. Если надо, то выписывайте, конечно.
– Да ничего ты не понимаешь, глупая девчонка! Ну как, как я твою маму выпишу? Что я, изверг, что ли? За ней дома уход нужен, а ты вот-вот в обморок упадешь от горя и недосыпа. Грохнешься дома рядом с кроватью и будешь валяться. Потом очнешься и проклинать меня станешь, я знаю.
– Не буду я вас проклинать. И домой тоже не хочу, мне страшно одной. Не выписывайте нас, пожалуйста! Прошу вас! То есть… Я и сама не знаю, что делать. Просить или не просить, не знаю.
– Ладно, не проси раньше времени. Мало ли, на чем главный врач настаивает. Он всегда на чем-нибудь настаивает, должность у него такая. Пойдем лучше я тебя чаем напою. И бутербродец какой-никакой тебе сжевать не мешало бы. Могу предложить на выбор, с колбасой или сыром. Голодная, наверное?
– Не знаю. Да какой голод, я вообще ничего не чувствую. Ничего, кроме страха. Но чаю – это да. Чаю очень хочу. Можно даже не чаю, а просто кипятка глотнуть, чтобы ошпарить себя изнутри. Я там будто мертвая.
– Ладно, идем.
– Только я к маме в палату загляну. Посмотрю, как она.
– Иди. Я пока чай заварю и бутерброды настрогаю.
Потом они сидели в узком, похожем на пенал кабинете Леонида Максимовича, и он смотрел, как Мара жадно глотает горячий крепкий чай, ухватившись за кружку дрожащими пальцами.
– Бутерброд откуси хотя бы.
– Не хочу.
– А надо.
– Я не могу, Леонид Максимович, правда. Спасибо вам за чай, я согрелась немного.
– Ну и то хорошо. У тебя, кроме матери, кто еще из родственников есть?
– Никого нет. Бабушка умерла в прошлом году.
– А отец? Тоже умер?
– Нет, что вы. Он живой и здоровый, но его тоже. как бы нет.
– Это как?
– Ну… Он в другом городе живет, с другой женой. Вроде и дети у него есть.
– Вроде?
– Ну да. Я точно не знаю. Он, когда от мамы сбежал, особо о себе знать не давал. Мы ни адреса, ни телефона долго не знали. Правда, звонил года три назад, поздравлял меня с днем рождения. Тогда и телефон свой домашний оставил, просил тоже звонить. Но я так и не позвонила ни разу. Зачем человека лишний раз беспокоить?
– О как. Человека, значит.
– Да нет, я на него вовсе не обижаюсь! И вы не подумайте о нем плохо, он вполне нормальный человек. Ну, то есть… Если и впрямь в общечеловеческом смысле. И не от мамы он сбежал, а от бабушки, у него просто другого выхода не было. Да это вообще давно случилось, я еще маленькая была. Потом он приезжал, когда мне то ли двенадцать лет было, то ли тринадцать… Помню, здоровенную куклу привез, и очень смутился, когда меня увидел, почти взрослую девицу. Тогда тоже пытался со мной контакт наладить, помню, бумажку с адресом и телефоном дал. А бабушка опять его прогнала, и бумажку на его глазах порвала, и клочки ему в лицо бросила. И куклу эту обсмеяла, долго потом над ней изгалялась.
– Я вижу, ты бабушку-то не очень жалуешь. О покойниках так нельзя. Надо или хорошо, или никак.
– А если не получается ни то ни другое? Я бы вообще о ней не заговорила, если бы вы не спросили. Бабушка ведь ужасной снобкой была и мамой командовала как хотела. И отец из-за нее сбежал, мама потом страдала. Любила его, я думаю. А только бабушка бы все равно им жить не дала, даже если бы они вместе сбежали. Знаете, как она отца называла? Проклятьем заклейменный, вот как.
– Это в каком же смысле, не понял?
– Ну это бабушка пролетарский гимн так в свою пользу интерпретировала. Подчеркивала, что папа такой. Низменный пролетарий.
– А, теперь понял. В смысле – вставай, проклятьем заклейменный? Весь мир голодных и рабов?
– Ну да, все правильно. Кипит наш разум возмущенный… Текст, значит, помните?
– Да я-то помню. Мне, слава богу, полтинник стукнул. Как свое пролетарское детство не помнить?
– Вам? Полтинник? Да ну. Мне показалось, вы моложе.
– Хм… Спасибо на добром слове. Да ты пей чай, остынет. Подлить еще горячего?
– Да, пожалуйста.
– Погоди, у меня где-то коробка конфет есть. Подарок от благодарного пациента. Сейчас найду.
– От кого? От благодарного пациента? Бывает, что от вас уходят с благодарностями?
– А ты как думала, всякое бывает. И очень часто.
– Значит, моей маме просто не повезло?
– Нет, у нее слишком далеко все зашло. Не получилось. Если бы раньше хотя бы на полгода.
– Нет, Леонид Максимович, я думаю, не в этом дело.
– А в чем? – поднял он на Мару удивленные глаза.
– Я думаю, это не потому, что мама опоздала к вам обратиться. Я думаю, это ей бабушка так скомандовала – мол, иди за мной. Когда бабушка умерла, мама сразу болеть начала, я помню. Точно, это бабашка ее за собой позвала.
– Ну-ну, не нагоняй мистику. Так не бывает.
– Да вы откуда знаете, как бывает, как не бывает? Вы ж в маминой шкуре не были. И в моей не были. Да, точно, так и получилось, что бабушка маму к себе забирает… Я ж последние годы только и делаю, что этот процесс наблюдаю. Мама сгорела, как свечка, это правда. А я была рядом и ничем ей помочь не могла. Удивительно, как еще школу сумела с хорошим аттестатом закончить, потому что на уроки не ходила практически.
– Все время рядом с мамой была?
– Ну да. Надо ведь было еще и деньги добывать на лечение.
– И где ж ты их добывала?
– А я в бабушкиных вещах шкатулку нашла. Красивая такая, старинная. А там колечки всякие, сережки. Помню, первый раз понесла кольцо в скупку, тряслась, как осиновый лист. У оценщика чуть лупа из рук не выпала, когда он камень разглядел. Дорогой, наверное. И мне показалось тогда, что денег он страшно много отвалил. Теперь понимаю – обманул, наверное.
– Почему?
– А в других скупках мне больше потом за цацки из бабушкиной шкатулки давали. Но то колечко было особенное, старинное, с большим камнем. Он так сиял, что глазам холодно становилось. Наверное, не зря бабушка отца презирала, было в этом что-то… Да, было… Я думаю, это отголоски классовой ненависти в ней говорили. Хотя она никогда о себе ничего не рассказывала. Спросишь – лишь губы подожмет и злится.
– Наверное, из дворян была? Голубых кровей?
– Да не… Я думаю, из купеческих, но из очень состоятельных. Потому что те, в ком хоть немного голубой крови осталось, так злобно себя не ведут и детей своих не уничтожают.
– Да ладно, сама-то не злись. Видишь, помогли тебе бабушкины драгоценности в трудную минуту.
– Да чем они помогли? Сколько их ушло на знахарей, на лекарства, но все равно без толку. Ладно, мне трудно об этом говорить, я и впрямь злиться начинаю. Вы правы, на покойников злиться нельзя. Спасибо за чай, я к маме пойду.
Мара подскочила со стула, быстро пошла из кабинета. У двери обернулась, глянула на Леонида Максимовича, проговорила с отчаянием:
– Ну неужели ничего, вообще ничего нельзя сделать? Ведь так не бывает. Вы же хороший врач, вы самый хороший хирург, я знаю, мне говорили! Неужели ничего нельзя сделать? Вон, с нового года в новый двадцать первый век шагнем! Везде только и твердят – миллениум, миллениум! А что толку от этого миллениума, если люди умирают. Ну неужели нельзя.
– Выходит, нельзя. Прости меня, девочка. Хоть шагай в двадцать первый век, хоть в двадцатом оставайся. Этой проклятой заразе все равно, в каком веке человек живет. Иди, девочка, иди, побудь еще рядом с мамой, не выворачивай себе заранее душу наизнанку. Силы береги.
Мама умерла утром, вместе с первыми лучами солнца и заполошным пением птиц. Марсель сразу поняла, что она умерла. Лицо у мамы сделалось ровным, гладким и молодым. Почти счастливым.
Потом Марсель снова сидела в кабинете Леонида Максимовича, смотрела в солнечное окно, не мигая. И снова не слышала, что он ей говорил. Потом оторвала взгляд от окна, сморгнула слезу и сощурилась болезненно:
– Простите, Леонид Максимович. Повторите еще раз, пожалуйста, я не поняла ничего.
– Домой иди, говорю. Тебе поспать надо хотя бы пару часов. Иначе не выдержишь! Дома хватани успокоительного и падай спать. Поняла?
– Нет. То есть да, поняла, мне надо идти домой. Но я не пойду домой, Леонид Максимович. Я не могу. Не могу домой.
– Почему?
Марсель глянула на него так, будто изумилась, отчего он не понимает таких простых вещей. Потянула вперед ладони, приготовившись к объяснению, но вместо этого задохнулась от слезного спазма, быстро замотала головой, прикрыв глаза бледными, почти прозрачными веками. Потом с силой втянула в себя воздух, проговорила хрипло:
– Не могу домой. Там. Там мама еще живая была. Не могу, не могу.
Леонид Максимович пожал плечами, задумчиво потер ладонью небритую щеку:
– Ну ладно, если не можешь… Иди, куда можешь. К подруге какой, например. Тебе в любом случае поспать надо. Две ночи не спать – это и сильному организму трудновато вынести, а тебе… Да на тебя сейчас ветерок подует, и свалишься. Есть у тебя подруга, к которой можно пойти?
– Подруга? Да, есть подруга, только она сейчас в другом городе. В институт поступила и уехала.
– А еще?
– Нет. Я не знаю. Никого у меня нет. Можно, я тут посплю, в вашем кабинете?
– Здрасьте, приехали. Утро уже, сейчас тут народ будет сновать туда-сюда. Шла бы ты лучше домой, а? Все равно ведь придется идти домой, никуда не денешься.
– Я не могу. Правда, не могу.
Она сидела, вся сжавшись и сунув ладошки меж коленок, будто пыталась унять мелкую дрожь. Потом подняла на него светло-зеленые глаза, в которых переливались ледяными искрами паника и ужас. И вся она была сплошная светло-зеленая паника – даже заплакать не могла. Хоть подходи да бей по щекам, чтобы в себя пришла. Но как бить-то? Ударишь для пользы дела – а она со стула кувыркнется. Расшибется ведь к чертовой матери.
– Ты давай мне тут не умирай. Того и гляди, глаза закатишь. Не знаю даже, что и делать с тобой. К себе домой, что ли, отправить? Тут недалеко, за углом, три минуты ходу, не больше. Пойдешь?
– Я? К вам домой?
– Ну да. Других вариантов пока не вижу. А что прикажешь делать? Смотреть, как ты в обморок падаешь? Откачивай тебя потом. Нет, я понимаю, конечно, что у тебя горе, но поспать все равно надо. Организму надо, слышишь?
– Да, я слышу.
– Тогда бери ключи и шагай на автопилоте. Как с крыльца спустишься, сразу направо повернешь. До угла дойдешь, увидишь арку во двор, ныряй в нее. Дом, который справа, первый подъезд, четвертый этаж, квартира шестнадцать… Запомнила?
– Да.
– Повтори.
– Сначала направо, потом в арку, дом справа, первый подъезд, квартира шестнадцать.
– Молодец, иди. Не заблудишься. Да и негде блудить вроде. Но я на всякий случай в окно смотреть буду, пока ты в арку не зайдешь. Или попросить кого, чтобы проводили?
– Нет, я сама.
– Ну, сама так сама. Только в квартиру заходи тихо, Юрку не разбуди, ему до школы еще больше часа можно спать. Заходи в гостиную и падай на диван. Подушка там есть, плед на кресле валяется, им укроешься. Иди спи… Сейчас половина шестого, в двенадцать я тебя разбужу, когда со смены приду. Да, вот еще что! К семи часам соседка должна прийти, Юрку в школу собирать. Ты скажи ей… Или ладно, ничего не говори, лежи и спи. Я сам ей позвоню, предупрежу, чтобы она тебя не беспокоила. Ну, все вроде, иди…
Марсель послушно поднялась со стула, взяла протянутые Леонидом Максимовичем ключи. Подняла на него заплаканные от горя глаза, прошептала едва слышно:
– Спасибо вам.
– Да не за что. Иди давай, время пошло. Чем раньше упадешь на диван, тем лучше.
Потом он стоял у окна, упираясь пальцами в подоконник и неловко выворачивая шею, глядел, идет ли Марсель в заданном направлении. И вздохнул, когда она шагнула в арку. Теперь уж сама. Замок в двери хороший, легко открывается. Если только руки не затрясутся от бессилия. Ужас как жалко бедолагу. И как будет жить одна, без отца, без матери, пигалица белобрысая?
Дверь кабинета открылась, и голос уборщицы тети Паши прозвучал вежливо, но довольно настойчиво:
– Вы бы вышли на пять минут, Леонид Максимыч. Мне пол помыть надо.
– А чего так рано, теть Паш? У вас и дежурство еще не начиналось.
– Да я решила пораньше. Все равно не спится, чего зря время терять. И потом, когда народу прибудет, в суете да толкотне не мытье, а сплошные нервы получаются. Иди, покури, я быстро.
– Иду, теть Паш. Зажигалку потерял.
– Да вон, на столе лежит!
– Ага, вижу.
– Ты как, отошел немного от горя-то? А то уж наши девки на тебя планы строят. Мария уж два месяца как померла, царствие ей небесное, вечный покой.
– Не понял. Какие планы на меня строят?
– Ой, не понял, гляди-ка! Глаза-то выпучил! Будто и впрямь не понимает! Ты ж у нас нынче завидный вдовец, а одиноких баб в больнице – хоть пруд пруди. Поди, давно присмотрел какую? Хотя. Я уж тебя не первый год знаю, ты свою Марусю шибко любил, царствие ей небесное, земля пухом. Красавица она у тебя была, умница. Теперь на абы кого не обзаришься. Разве твоей Марусе среди наших ровню найдешь? Ладно, иди, иди, не ругайся на меня, старуху. Мало ли, взболтну чего, а ты не сердись. Иди кури, чего в дверях застыл? Всего уж себя прокурил от горя. Но кури, не кури, а бабу под бок все равно надо искать. Без бабы плохо, оно понятно. Может, присоветовать тебе кого? Есть у меня одна знакомая разведенка, вроде приличная женщина. И молодая.
– Не надо, теть Паш. Я сам разберусь.
– Ага, знаю я, как ты разберешься. Так и будешь сидеть бобылем. Говорю же – ты не из таких, которые в этих делах прыгучи да липучи. Чего скалишься-то, чего? Э-эх. Пока скалишься, и годы пройдут. Ладно, иди.
* * *
Марсель тихо открыла дверь, на цыпочках вошла в прихожую, огляделась, пытаясь сообразить, которая дверь ведет в гостиную. Наверняка вот эта, настежь распахнутая. Да, это и есть гостиная, наверное… И диван с подушками. И плед на кресло небрежно кинут. Все, как говорил Леонид Максимович. Надо лечь на диван, сверху накрыться пледом. И спать. Да, очень хочется спать. До изнеможения, до тошноты. И круги перед глазами начали плясать, красные, зеленые, оранжевые… Еще бы до дивана дойти, не упасть на ковер посреди комнаты.
– Эй, ты кто? – послышался за спиной испуганный до петушиного фальцета мальчишеский голос.
Марсель вздрогнула, обернулась. Круги перед глазами на секунду замедлили свое страшное вращение, и отчетливо удалось разглядеть мальчишку с острыми коленками, острыми плечами и рыжим вихорком надо лбом.
– Чего смотришь? Ты кто, спрашиваю? И как сюда попала?
– Так мне Леонид Максимович… Ключи дал… – ответила Марсель, разведя руки в стороны.
– Зачем?
– Чтобы я спала. В больнице он не разрешил спать, сказал, иди ко мне домой и поспи..
– Понятно. А ты кто вообще?
– Я? Я никто… У меня мама умерла. Час назад. А тебя ведь Юрой зовут? Ты сын Леонида Максимовича?
– Да.
– А я Марсель.
– Марсель? Никогда не слышал такого имени.
– Можно просто – Мара. Ты извини, я вообще плохо соображаю сейчас. Я даже плакать не могу, представляешь? Ничего не чувствую. В голове мутно, круги перед глазами плавают. Я две ночи не спала, и Леонид Максимович сказал, что надо обязательно поспать. Ой, я не то все говорю, наверное.
– Да чего… Все нормально говоришь. Что я, не понимаю? Ладно… Ложись давай, спи.
Мальчишка зевнул, сонно почесал живот, другой рукой пригладил вихорок надо лбом. Помолчал, потом добавил сочувственно:
– У меня тоже мама умерла, два месяца назад.
– Да, я знаю. Леонид Максимович говорил.
– Болела она. Долго болела. Целый год с постели не вставала. Да ты ложись, ложись… Если папа сказал – надо спать, значит, и впрямь надо спать. Тебе постелить, наверное, надо? Только я не знаю, где взять. Не проснулся еще.
– Не надо. Я так лягу. Вот, только пледом укроюсь. А ты иди к себе досыпай. Леонид Максимович сказал, чтобы я тебя не будила, что тебе еще целый час можно… Спать…
Марсель тут же провалилась в глубокий сон, так и не успев натянуть на себя плед. Юра подошел на цыпочках, неловко укрыл ее, вздохнул тяжко. Потом поежился, обнял себя руками, поплелся к себе в комнату – досыпать.
А через час сонную тишину квартиры нарушил дверной звонок, Юра быстро примчался в прихожую, быстро распахнул дверь и прошептал испуганно:
– Тихо, теть Тань. Человека разбудите.
– Какого человека, Юрик? Ночью кто-то приехал? И кто же, интересно знать?
– Да никто не приехал. Это от папы, из больницы. И не ночью, а утром уже.
– Кто – из больницы? Не поняла…
– Это Марсель.
– Марсель? Кто это – Марсель? И где он?
– Не он, а она. Вон, в гостиной на диване спит. Ей маму хоронить надо.
– Понятно. Хотя, если честно, я ничего не поняла, Юрочка. Почему она спит, если ей маму хоронить надо? И почему она спит именно здесь? Ты уверен, что ее папа сюда прислал? Зачем ему понадобилось впускать в свою квартиру совершенно постороннего человека?
– Да откуда я знаю, теть Тань? Вы сразу столько вопросов задаете. Я только знаю, что папа ей ключи сам дал и велел спать.
– Да? Ну ладно. Понятно. Просто всякое бывает, знаешь ли.
– Вы не будите ее, пожалуйста. И вообще. Спасибо, теть Тань. Я уже сам проснулся и сам в школу соберусь, не маленький.
– Но я думала, мы вместе позавтракаем. Я сырники принесла. Пойдем на кухню, чайник поставим.
Пока Юра думал, что бы такое ответить, чтобы отказаться от совместного чаепития, добрая тетя Таня уже прошла на кухню, по пути мельком взглянув в открытую дверь гостиной и озадаченно хмыкнув:
– Странно, странно. Леонид Максимович меня даже не предупредил ни о какой… Как ее зовут, я не поняла?
– Марсель.
– Чудное имя для женщины. Ты не находишь, Юрочка?
– Она не женщина, она девушка.
– Но почему твой папа меня не предупредил?
– Он забыл, наверное. Когда много работы, он часто обо всем забывает. Я уж привык. И вы на него тоже не обижайтесь, пожалуйста.
– Ну что ты, Юрочка. Разве я могу обижаться на твоего папу. Он у тебя такой хороший человек. Такой замечательный врач. Добрый и отзывчивый, как выяснилось. Ты ешь сырники, Юрочка. Ешь. Очень вкусные, я старалась. Тебе ведь нравится, как я готовлю, правда?
– Да ничего.
– Ешь, ешь. А все-таки, Юрочка… Я так до конца и не уяснила, чего это вдруг Леонид Максимович именно эту девушку в дом впустил?
– Так я ж вам объясняю, теть Тань. Она две ночи не спала, ей обязательно поспать надо. У нее сегодня мама умерла.
– А, теперь понятно. Я вот все время поражаюсь, Юрочка, – какой у тебя папа добрый. Просто не по-человечески добрый. Золото, а не человек. И все время работает, работает на износ. И пожалеть его некому…
– Как это – некому? Вы чего, теть Тань? А я?
– Ну, ты… Ты – это другое дело.
– Спасибо, теть Тань, я наелся. Очень вкусные сырники. Вы извините, мне в школу пора собираться.
– Так я помогу.
– Нет, я сам. Я не маленький.
– Хорошо, Юрочка, я уйду. Какой же ты… Я ведь от души хочу помочь. А ты меня отвергаешь.
– Я – отвергаю? Как это? Я же сырники съел и спасибо сказал. Как это я вас отвергаю? Скажете тоже!
– Ладно, Юрочка, я пойду. В школу не опоздай.
– Не опоздаю, теть Тань. Спасибо.
Когда добрая тетя Таня ушла, еще раз досадно скосив глаза в открытую дверь гостиной, Юрик тихо собрался, тихо вышел из квартиры, стараясь не щелкнуть замком. Но он все равно щелкнул, и Юрик поморщился недовольно – проснется, наверное.
Но Марсель спала крепко. Спала до полудня, пока не пришел с дежурства Леонид Максимович и не разбудил ее, тряхнув за плечо:
– Вставай. Давай, давай, просыпайся. Немного сил набралась, и хорошо. Иди умывайся и приходи на кухню, я тебя накормлю. Кажется, борщ в холодильнике был, соседка вчера приносила. Или яичницу с колбасой сделаю. Ну чего ты на меня таращишься? Давай, давай, поднимайся.
Когда Марсель с умытым, горестно сосредоточенным и бледным лицом появилась на кухне, он заговорил с ходу, показав ей на стул:
– Садись, ешь и слушай. И учти, плакать некогда, плакать потом будешь, а сейчас надо похоронами заниматься. Я понимаю, что ты одна, но что делать? Не бойся, я тебе помогу. Сейчас напишу на бумажке, какие документы надо собрать и куда что нести. Можно, конечно, в похоронное агентство сунуться, там тебя оближут и любое желание выполнят, какое захочешь, да только на эти дела много денег потребуется. А у тебя их нет, как я понял.
– Да, денег больше нет, – стыдливо подтвердила Марсель. – Я последнее колечко из бабушкиной шкатулки давно продала.
– Понятно. И у меня денег нет. Значит, будем обходиться своими силами, то есть хоронить бедно, скромно, но с достоинством. Придется тебе самой побегать по инстанциям, конечно, а что делать? Прямо сейчас и начнешь, пока я буду спать после дежурства. Я бы с тобой побежал, но не могу, с ног валюсь от усталости, так что не взыщи. Я тебе напишу, куда в первую очередь бежать надо. И отца твоего обязательно вызвать надо. Телефон его найдешь? Ты вроде говорила, что он телефон оставлял?
– Да… Да, найду.
– Позвони ему. Или лучше мне номер телефона продиктуешь, я сам ему позвоню, так надежнее будет. Прямо сейчас и позвоню.
– А у меня сейчас нет. Надо домой забежать, он там, в записной книжке.
– Вот и забежишь домой. А оттуда мне позвонишь и продиктуешь.
– Но вы же сами сказали, что спать после дежурства будете.
– Ничего, я проснусь. Телефон около кровати поставлю. Ну что смотришь?
– Скажите, Леонид Максимович… Почему вы обо мне заботитесь? Ключи от квартиры так просто дали, теперь есть заставляете. И отцу сами решили звонить. Почему?
– Ну, ключи… Ключей жалко, что ли? И потом, я ж тебя отсылал домой, ты сама ни в какую не пошла. Да и еды тоже не жалко, если уж на то пошло. А с отцом твоим так поговорить надо, чтобы он приехал и помог. Ты сама начнешь рыдать в трубку, и что? Он возьмет и пустым соболезнованием отделается, а оно денег не стоит! Надо, чтобы он тебе материально помог. Похороны, хоть и скромные, а все равно порядочных денег требуют. Поняла?
– Поняла… И все-таки… Почему?
– Фу ты, настырная какая. Да потому, что я добрый! Просто добрый, и все. И страдаю от этого всю жизнь. А ты что хотела услышать?
– Да так… Ничего.
– А если ничего, так и делай, что тебе говорят, потому что сама вряд ли справишься. И вообще, не к месту и не ко времени вопросы задаешь. Да и некогда тебе их задавать, ешь лучше. Знаешь, впереди беготни сколько? Надо, чтоб обязательно силы были. И чем больше, тем лучше. А вопросы задавать потом будешь, если они останутся. И вообще, не морочь мне голову, я на ходу засыпаю. И не забудь – жду твоего звонка.
* * *
Отец Марсель приехал в тот же день поздним вечером, позвонил с вокзального телефона-автомата, как и договорился предварительно с Леонидом Максимовичем. И задал в трубку дурацкий вопрос:
– Скажите, я туда позвонил?
Леонид Максимович удивленно поднял брови, потом сообразил, что человек, задающий в трубку дурацкий вопрос, и есть, стало быть, Николай Петрович Иванов, отец Марсель.
