Вера Колочкова
Провинциальная Мадонна
Я пойду в коператив,
Денег там захапаю,
Кофту модную куплю,
Пусть миленок лапает!
– Тамара! – крикнули они с Виолеттой возмущенно почти в унисон. И переглянулись, в смятении замолчав.
– А чего такого-то! – запыхавшись, девушка кинула со лба белую челку. – Чего трясетесь, все вам по правилам да по приличиям надо… Все, Татьяна Иванна, кончились ваши приличия! Теперь можно что хочешь говорить! Тем более – частушки петь!
– Ну, тогда бы уж лучше матерные пела… А то – кооператив… Захапаю, главное… Ты не забывай, на чьей свадьбе-то гуляешь…
– Ой, да ну вас! Что, отчет о свадьбе будете в райком писать? И чего я такого спела? Будто для всех большой секрет, что в кооперативах нормальные деньги зарабатывают, а мы на фабрике гроши получаем!
– А ты не ори, не на митинге. Да и там особо не болтай всякие глупости. Сегодня, может, и гласность, и кооперативы, а завтра один бог знает чего будет… И вообще, давайте уже пейте чай да расходитесь, молодым покой дать пора…
– Это кто ж молодой? Ваша Наташка, что ли? – уже несло обиженную Тамарку. – Рады небось, что дочку-перестарка замуж сбагрили?
– А ты не завидуй, Тамара. Завидовать нехорошо. Ничего, и на твоей улице когда-нибудь праздник будет.
Все застыли в неловком молчании, ожидая Тамаркиного ответа. Она стояла бледная, злая, теребила легкий шифоновый шарф на груди, собиралась с духом. Но, видно, так и не собралась. Лишь оглянулась на притихших молодых, махнула рукой и медленно пошла к распахнутой настежь калитке. Надя с жалостью смотрела ей вслед – она любила лихую Наташкину школьную подружку. По крайней мере, всегда доброй была. Помнится, с ней, маленькой, возилась, с рук не спускала. А папа смотрел на Тамарку и говорил: «Хорошей матерью будешь, замуж поскорее бы выскочить…»
– Надь… Надька… – послышался откуда-то из-за спины сдавленный знакомый голосок.
Обернулась – так и есть, Машка со Светкой за изгородью стоят, подзывают к себе воровато.
– Надьк, иди сюда…
– Чего вам, девчонки?
– А принеси чего-нибудь вкусненького, а?
– Ладно. Конфет хотите?
– Давай! И колбаски еще захвати, и сыру, который с дырками. Только смотри, чтоб мамка не увидела!
– Да ладно… У нас же свадьба, ей не жалко.
– Ну прям… Моя бабушка говорит, что у твоей мамки снегу зимой не выпросишь… Ну, чего встала? Неси давай, раз обещала!
Ох, уж эта Машка Огородникова – до чего ж противная… Самая вредная девчонка в классе! Вот огрызнуться бы и послать к черту, да ладно, все-таки свадьба, ссориться неохота…
Вздохнув, девочка поплелась в дом. В прихожей замешкалась на секунду – глянуть на себя в зеркало, воротничок на платье поправить… И застыла, прислушиваясь к доносящимся из кухни голосам – судя по всему, Виолетта с Галиной Семеновной вовсю мамины да Наташкины косточки перемывают…
– Ты смотри, как ловко этого детдомовца к рукам-то прибрали, он и опомниться не успел! Это и понятно, парню семьи хочется, тепла домашнего… Татьяна у нас баба ушлая, сразу все козырные карты вычислила! Не мытьем, так катаньем, все равно бы свое взяла! Прикинулась доброй лисичкой…
– И не говори, Виолетта! Знаешь, мне сегодня так жалко этого паренька стало… Хороший же, скажи?
– Конечно, хороший… Но, как говорится, коготок увяз, и птичке конец… Наташка-то едва дотерпела, по-моему, чтоб характер свой зловредный до свадьбы не обнаружить. Эх, пропадет парень ни за грош… Изведут, слопают – не подавятся!
– Ага, ага… Эй, чего такими крупными кусками торт режешь! Татьяна же сказала – помельче!
– Нуда, забыла… Смотри-ка, и тут жадничает, окаянная. Пошли, что ли, к столу? Чаю попьем да по домам разойдемся…
Увидев девочку в прихожей, ойкнули, переглянулись испуганно:
– Надюшка, ты чего здесь… Давно стоишь, что ли?
– Нет, Галина Семеновна, только вошла…
– А… Ну ладно. Пойдем чай с тортом пить, смотри какой, пальчики оближешь! Новомодный, «Птичье молоко» называется!
– Да, я сейчас…
Прошмыгнула на кухню, встала неприкаянно, забыв, зачем принта. Щеки горели огнем, и было так стыдно, словно ее саму обвинили в неискренности. Будто и она тоже – хитрой лисичкой…
Вспомнила! Она же обещала девчонок вкусненьким угостить: конфетами, колбасой, сыром с дырками. Вон сколько всего в холодильнике… Уж ей-то не жалко нисколечки!
Кулек с «вкусненьким» получился довольно увесистым, и пришлось проявить чудеса изворотливости, чтоб дотащить его незаметно до изгороди, где ждали девчонки. Машка ловко цапанула кулек, спрятала под кофту, воровато отступила на шаг.
– Пошли быстрее, пока ее мамка нас не застукала! – испуганно позвала подругу Светка. Но Машка медлила отчего-то… И вдруг, повернувшись, бросила Надьке в лицо:
– А свадьба-то у вас никаковская получилась, вот! Невеселая совсем, даже рожу никому не набили! И плясали мало, и пели… Значит, не будет молодым счастья!
– Машк… Ты чего злая такая? Просила вкусненького – я принесла…
– Ну и что? Оно ж все равно по блату купленное! Твоей матери лишь бы схватить, что плохо лежит! Бабка говорит – она и жениха для твоей сеструхи так же схватила! Будто по блату из-под прилавка! А он, малахольный, и поддался!
Надя ничего не ответила, лишь грустно пожала плечами. Чего с нее возьмешь, с этой злой Огородниковой… Она и в школе, например, говорит, что Наде хорошие оценки по блату ставят. Да это ничего, пусть… Но зачем же так про Сережу-то… И никакой он не малахольный, просто очень добрый. И не виноват, что Наташке поверил… Та доброй прикинулась, а парень вовсе не виноват!
Хотя поначалу, тогда, после Нового года, ей показалось, что у старшей сестры и впрямь характер начал меняться в другую сторону. Собиралась на свидание с Сережей, напевала что-то веселенькое себе под нос, крутилась перед зеркалом. Особенно долго ресницы красила, поплевывая в коробочку с тушью и смешно вытягивая перед зеркальцем лицо. Раньше редко когда красилась, а тут…
– Губы-то зачем так ярко намалевала! – озабоченно подглядывала из кухни мама. – Еще подумает, что ты девица легкого поведения, не дай бог! Такой помадой, поди, одни проститутки красятся!
– Ой, мам… – беззлобно отмахивалась Наташка, вытягивая губы перед зеркалом. – Понимала бы чего… Это же самый сейчас модный цвет – яркая морковь…
– Да сама ты морковь! – раздражалась мама, бухая на плиту чайник. – Тебе ж не мода сейчас главное, а до загса его довести… Дура ты, все неправильно делаешь! Вот скажи, какого лешего ему твоя модная помада сдалась?
– А что ему сдалось, по-твоему?
– Ну, не знаю… В гости бы позвала, я бы пирогов напекла…
– Он и так придет в выходной, тогда и будешь свои пироги подсовывать. Я же все-таки девушка, а не клуша с домашними пирогами…
– Ну-ну. Девушка она, гляди-ка. После Володьки Подкорытова как есть девушка и осталась… Нашла с кем связаться! Поматросил и бросил. Интересно, где у тебя глаза-то были?
– Мам, ты опять… Ну сколько можно, ей-богу? Пять лет с тех пор прошло! Он уж женат, двоих детей воспитывает!
– Да он-то воспитывает, это понятно… А ты на бобах осталась. И сейчас, если будешь морду красить да перед зеркалом вертеться, счастье просвистишь. Смотри, хоть на этот раз удержи. Теперь от меня ничего не зависит…
– Как это – не зависит? – насмешливо повернулась к ней Наталья. – А пироги в воскресенье? Я, что ли, возиться буду?
– Ну да, воскресенье – это само собой… А сегодня куда идете?
– В клуб, на танцы. А потом он меня до дому провожать будет.
– Целовались уже?
– Не-а… Знаешь, такой скромняга оказался, даже с поцелуями не лезет…
– Это хорошо, что не лезет. Значит, серьезные намерения имеет. А о чем хоть разговариваете-то?
– Да так, перебираем ерунду всякую. Вообще-то Сережа скучный: ни анекдота рассказать не умеет, ни выпить с ним, ни поругаться толком… По-моему, он даже голоса повысить не может, не то чтоб по-настоящему разругаться.
– Я тебе поругаюсь! Ты это… Характер-то раньше времени не выказывай, знаю я тебя! Лучше помалкивай да поддакивай больше, поняла?
– Да без тебя знаю, не учи. А только все равно – скучно.
– Ага… Вон жене Володьки Подкорытова, говорят, шибко весело – каждый день на работу с синяками приходит. А чего он такого рассказывает, что тебе скучно?
– Да так… Про детдом свой, про воспитательницу, про армейских друзей… А еще много читал, про книжки рассказывает. Да и вообще – про жизнь, про планы…
– И какие там у него планы?
– Да обыкновенные. Работа, дом, семья, много детей.
– Ну, и какого еще рожна тебе надо? Или так и собираешься в девках-перестарках около матери жить?
– Нет, мам, не собираюсь. Мне и самой такая жизнь надоела, когда все, кому не лень, возрастом в глаза тычут. Не торопи меня, сама знаю, что делаю. Будет у меня муж, хоть и скучный, но будет. Успокойся.
– Ну, дай-то бог… Только смотри, чтобы наши профурсетки с фабрики не увели…
– Не уведут. Мы каждый вечер теперь встречаемся, так что, считай, он у меня в кармане.
Надя сидела в своей комнате, вслушиваясь в этот диалог, и замирала душою. Ну почему Наташка с мамой… такие, как не стыдно человека обманывать? Тем более Сережу… Такой открытый, добрый, искренний. Он же сестре верит… Не знает, что та, как в сказке, может из царевны-лебеди в одночасье в злую лягуху превратиться. Однажды в воскресенье, когда парень в гости на мамины пироги пришел, решила даже шепнуть ему на ухо тихонько: «Не верь…» Да только не посмела, застеснялась. Она в его присутствии вообще очень стеснялась, глаз не могла поднять. Да чего там – даже дышать трудно было, все дрожало внутри странной неловкостью, подступало к горлу волнением. Даже за стол с пирогами не садилась, отговаривалась несделанными уроками. Сидела в своей комнате, слушала, как мама с Наташкой сладко воркуют над гостем… Как потом смеются над ним – простым, честным…
И вот теперь – свадьба. Уже ничего не поделаешь. Наташка сидит за столом в белом платье, в нарядной фате, улыбается горделиво. И Сережа улыбается, целует ее, когда «горько!» кричат. И лицо у него счастливое…
Гости, напившись чаю, начали потихоньку расходиться. Вот Виолетта трогательно расцеловалась с мамой, сладко приговаривая: «Все было чудесно, Татьяна Ивановна, миленько так, пристойненько…» Ушли группкой Наташкины приятельницы с фабрики, и было слышно, как взорвался их дружный смех в конце улицы. Дядя Гриша совсем осоловел – сидел на стуле, свесив длинные руки вниз. Мама с тетей Раей принялись было убирать со стола, разбили красивое синее блюдо из сервиза и махнули рукой – потом, завтра…
– Надька, ты где?
– Здесь, мам…
– Ступай-ка к Полине Марковне ночевать, я договорилась.
– А что, в моей комнате…
– В твоей комнате молодые спать будут. А им свидетели в первую брачную ночь не нужны, сама понимаешь. Свечкой светить не надо, сами разберутся, чего да как.
– Мам! Ну зачем ты такое при Надьке… – стыдливо одернула ее Наташка. – Смотри, она сейчас от стыда сквозь землю провалится! Вишь, вспыхнула как!
– Ой, да ладно… Пусть привыкает, дело житейское. Иди, Надька, не путайся под ногами. Поздно уже, спать пора.
Девочка медленно побрела по улице, зябко поеживаясь и неся в себе странное, довольно болезненное ощущение – то ли это были непролитые слезы, то ли засевшая от маминых слов пугливая пристыженность. Благо идти было недалеко. Вот и неказистый, одним боком чуть завалившийся на землю домик Полины Марковны, выглядывает плотным желтком окон из зарослей палисадника.
– А, Надюшка… Я тебя жду, спать не ложусь… Иди, я там на топчанчике постелила. Если ночью всхрапну – не обессудь.
– Ладно, теть Поль. Сейчас умоюсь и лягу. Выключайте свет…
Топчан притулился в самом углу единственной комнатенки, переходящей напрямую в кухоньку-закуток. Девочка легла, завернулась в одеяло, дала волю слезам… Горячие, обильные, они бежали по щекам, скатывались на ситцевую, пахнущую сухой травой наволочку, застревали в носу, не давая дышать. Хлюпнула тихонько пару раз, пытаясь сглотнуть их вовнутрь…
– Надюха… Ты чего там, ревешь, что ли?
– Нет, теть Поль… – прогундосила слезно, сопливо.
– Да я ж слышу! А чего ревешь-то? Радоваться надо – сеструха замуж наконец выскочила, а она ревет…
– Я радуюсь, теть Поль… Я… Я просто устала сегодня…
– Конечно, надо радоваться! Знамо ли дело – до двадцати семи лет в девках засидеться! Раньше вон таких вообще в монастырь посылали…
– Ну уж и в монастырь! Да за что?
– А ты как думала! Считалось, если замужем не пригодилась, пусть хоть богу послужит.
– Ничего себе… Но она ж не виновата…
– А кого интересует, виновата иль нет?
– Так сейчас ведь не старые времена, теть Поль!
– Да все одно, что старые, что не старые. Отношение-то к таким девкам одинаковое. Вон твоя мать знаешь как за Наташку переживала? Прямо ночами не спала, все мечтала ее замуж спихнуть… Так что не реви, а, наоборот, радуйся. Иль ты о чем другом ревешь?
– Нет, нет… Да я и не реву больше…
Ладошкой торопливо вытерла слезы, притихла. Прошел по телу испуг: вдруг ушлая Полина Марковна и впрямь поймет, о чем девочка плачет? Хотя – о чем таком вообще можно думать, если она сама себе ответ на этот вопрос толком дать не может? Да и не догадка это вовсе, а так, маета непонятная, давно поселившаяся внутри маленьким зверьком, иногда сердито щекочущим сердце, иногда ласково-тревожным… Кому он мешает, этот зверек? Пусть себе живет, жалко, что ли? Его никто и никогда не увидит, явью не обнаружит. А плакать и впрямь нельзя… Да и не о чем, собственно… Все же не так уж плохо сложилось в конце концов! Может, и Наташка рядом с Сережей поменяется, подобреет… И она сама теперь парня каждый день будет видеть, чем плохо?
Часть II
– …За отличную учебу и примерное поведение почетной грамотой награждается ученица десятого класса Истомина Надежда!
Завуч Антонина Степановна торжественно вскинула голову, тряхнув рыхлым подбородком, заулыбалась девушке, торопливо идущей по проходу актового зала. Вручив грамоту, похлопала по плечу, шепнула интимно на ухо:
– Молодец, Наденька, молодец… Так держать… Если и в одиннадцатом классе так же будешь учиться, может, на золотую медаль тебя вытянем…
– Спасибо, Антонина Степановна!
– Да на здоровье, моя умница. Гордость школы…
Надя взяла в руки лощеную грамоту, еще раз пробормотала тихое «спасибо» и под жиденькие аплодисменты разомлевшего от майской жары школьного собрания быстро пошла на свое место в предпоследнем ряду. Сердце в груди все еще бухало, перемогая волнительную неловкость.
– Надьк, дай хоть позырить, что за бумажки за хорошую учебу дают! – протянулась из-за спины нахальная рука Машки Огородниковой. – Мне-то не светит, я над учебниками задницу не просиживаю… Как моя мать говорит, пятая точка у нормального человека не казенная…
Цапнув грамоту, Машка хихикнула, посопела насмешливо, потом произнесла не без ноток тщательно скрываемого завистливого пренебрежения:
– Ну, и чего? Бумажка, она и есть бумажка… Я понимаю, если б денег отвалили… У отца вон этих почетных грамот – целая пачка накопилась. Как напьется, все грозится уборную во дворе ими обклеить…
Надя промолчала, лишь слегка пожала плечами. Вообще-то она неплохая девчонка, эта Машка. Ну да, завистливая немного, это есть. Но не злая. Вот мать у нее – это да. Чуть что – сразу руки распускает. А отец пьет сильно, ему не до дочери…
– Фу, как жарко… – обмахиваясь Надиной грамотой, тоскливо проговорила подружка. – И когда только эта бодяга закончится? Отпустили бы уж домой…
– …Желаю вам, ребята, хорошо отдохнуть на каникулах и с новыми силами, так сказать… – начала закруглять свою прощальную речь Антонина Степановна, да осеклась на полуслове, потянулась к стакану с водой, одиноко стоящему на столе, крытом багровой суконной скатертью. Глотнула, поперхнулась, махнула рукой, докончила сдавленно: – Ну, все, отдыхайте, в общем…
Малышня дружно сорвалась с мест, затолклась на выходе из актового зала. Машка тронула Надю за плечо, поднимаясь из кресла:
– Ты домой?
– Домой, куда ж еще?..
– Ну, тогда пошли.
– Пошли…
Девочки медленно миновали школьный стадион, поглазели, как пятиклассники, вырвавшись на свободу, тут же затеялись с футболом, оглашая округу визгливыми пацанячьими криками. Немного прошли по центральной дороге, разделяющей поселок на две части, потом вырулили на свою улицу, принаряженную буйно цветущей в палисадниках сиренью. Машка остановилась, сломила веточку, быстро перебрала пальцами мелкие соцветия.
– Говорят, если пятилистник найти, счастье будет… О, смотри, нашла!
– Ну, так и загадывай желание.
– Ага… Так… Чего бы загадать-то? Машка возвела глаза к небу, старательно наморщила лоб, сосредоточиваясь. Потом произнесла не совсем уверенно:
– Даже не знаю… Пусть сегодня отец трезвым с фабрики придет, что ли…
Надя было вознамерилась усмехнуться – ну что за желание! – но вовремя сдержалась, чтоб не обидеть подругу. Но та уже почуяла ничтожность желания как такового и потому заговорила горячо, словно сама себя оправдывая:
– Нет, а что… Думаешь, приятно каждый вечер в их с матерью скандалах участвовать? Я вот ей недавно говорю: разведись… А она мне: жалко, говорит, его… Что это, говорит, за жизнь, когда мужик свою семью толком прокормить не может? Вон опять вчера зарплату наволочками да пододеяльниками дали… Нету, говорят, денег, берите, что дают! И куда мы с этими хозяйством? В город, на рынок торговать? Прямо нас там и ждали…
– Ага… – сочувственно вздохнула в ответ Надя. – Твоему хоть наволочками дали, а нашей Наташке так вообще сатиновыми халатами… Мама говорит – хорошо, не уволили, пока та с Мишенькой в декрете сидела. И из начальников цеха сестру выперли, когда маме с фабрики пришлось уйти…
– Да, наволочками лучше, конечно. Скорей бы школу закончить да работать пойти, ага? Еще один годок остался… Правда, мне только семнадцать будет…
– А мне после аттестата до восемнадцати всего ничего останется. У меня день рождения в октябре.
– Везет… Хотя ты-то, наверное, в институт поступать будешь?
– Буду. И мама этого хочет. Говорит, без высшего образования теперь никуда.
– Да кому оно нужно, Надьк! Кто поумнее – и без дипломов хорошо зарабатывает!
– Но деньги же не главное, Машк…
– А ты это мамке своей скажи, что деньги не главное! Она тебе быстренько объяснит, что главное, а что нет! Сама-то всю жизнь из-за копейки удавиться была готова! Теперь небось злится на всех…
Надя поморщилась, ничего не сказала. Если ответишь – опять ссориться придется. Нет, чего все так маму не любят, интересно? Столько времени прошло, а все недобрым словом поминают… Вот что она, например, Машке Огородниковой плохого сделала? Или ее матери с отцом? Да она и не знала их толком, когда на фабрике парторгом была…
– Надьк, а теперь-то она как? – Кто?
– Да мать твоя, кто! Сильно небось злится?
– На кого?
– Да ладно, ты дурочку-то из себя не строй… Понятно, что она не шибко обрадовалась, когда из партийных начальников вытурили! Жила себе припеваючи, а тут здрасьте-нате, партию взяли и разогнали! И кто она теперь, получается? Да никто! Даже на работу никуда не берут! Вон пусть теперь идет в пошивочный цех, как моя мамка, погнет спину! Узнает, каково это – целый день практически задарма пахать… Да ее и туда не возьмут, посмотрят еще…
Надя сбоку удивленно глянула на Машку – чего ее снова понесло, да еще с такой яростью? Будто вожжой кто под зад хлестнул. Наверное, с людской завистью так и происходит, как с застарелой болячкой – чуть тронь, вспыхивает болью, расплывается раздражением по всему организму. Жалко, так хорошо шли…
– Ладно, Маш, мне в проулок свернуть надо, я к тете Полине обещала после школы зайти! – решительно оборвала она обличающий монолог. Но, обернувшись, уже на ходу добавила сердито: – И не твое дело, куда моя мама на работу станет устраиваться, поняла? Не переживай, найдет, хоть и в пошивочном! А в остальном… Взрослые говорят, а ты потом повторяешь, сама хоть бы понимала чего! Дура ты, вот что я скажу после всего этого!
И решительно зашагала вдоль по проулку, оставив подругу с разинутым от возмущения ртом. Вовсе не надо было ей к тете Полине идти. Но Огородникова испортила-таки настроение…
Ну да, дома теперь плохо, она и так знает. Мама действительно в последнее время сама не своя. Как с фабрики ушла, все ходила как в воду опущенная, а потом на всех ругаться начала. Особенно на Сережу… Как будто он виноват, что коммунистическая партия приказала долго жить и мама потеряла свое место. Месяц назад к нему друг-детдомовец приезжал, так она его даже на порог не пустила. Надо было в этот момент Сережино лицо видеть…
И Наташка – тоже хороша. Как муж ни старается ей угодить, проку нет. Что ни сделает, куда ни ступит – все не так… Нет, не подобрела сестра, даже когда Мишеньку родила. Наоборот, еще злее стала. И за собой не следит – растолстела, волосы в тонкие химические кудельки завила, чтоб лишний раз с прической не возиться. В общем, на злую базарную тетку стала похожа. Чуть что не по ней – сразу в крик…
И ладно бы только так, она же Сережу норовит оскорбить прямо при Мишеньке! А тот смышленый растет, в свои три годика уже все понимает. Когда Наташка не видит, подойдет к отцу, обхватит за ногу, прижмется всем тельцем, ждет, когда тот его приласкает… Сережа возьмет сына на руки, прижмет и стоит… И лицо у него такое… счастливое и несчастное одновременно. Прямо смотреть на них обоих в эти моменты больно…
Иногда Наде казалось, что она чувствует его боль физически – сразу начинается маетная ломота внутри, лихорадка, как при сильной простуде. А однажды, когда Наташка особо сильно зверствовала, не выдержала и расплакалась в голос, все повторяла в лицо изумленной сестре: не надо, не смей… Чего «не смей» – так и не проговорила толком.
С тех пор Наташка стала на нее коситься как-то нехорошо, обидчиво. Нет-нет да поймает Надя на себе взгляд, полный потаенной злобной задумчивости. А однажды, когда зашедшая к ним на огонек тетя Полина вдруг произнесла некстати: смотри-ка, мол, какая из младшей красавица-лебедушка вылупилась, – вообще разозлилась, шлепнула подвернувшегося под ноги Мишеньку с такой силой, что полчаса его успокоить не могли…
Зря тетя Полина тогда ее красавицей обозвала. Никакая она и не красавица, а так, ни то ни се, обыкновенная зубрилка-скромница. Волосы на бигуди не завивает, ресницы-губы не красит. Вон девчонки из класса, как соберутся на дискотеку в клуб – все, как бабочки, кто во что горазд расцветятся! Юбки короткие, лосины у одной красные, у другой синие, у третьей вообще колготки в сеточку… Модно, конечно. Но она как-то… не решилась бы все это напялить. Да и неинтересно было, по большому счету… Гораздо интереснее с книжкой на диван завалиться или с Мишенькой поиграть-побаловаться. Даже мама иногда удивлялась, сама на эту дискотеку гнала: почему, мол, дома все время проводишь, так и просидишь всю жизнь над книжкой, от жизни отстанешь… Можно подумать, будто там и есть настоящая жизнь! Парни под хмельком, и музыка эта дурацкая… Ну что это – «Ксюша, Ксюша, юбочка из плюша!». Или еще лучше – про три «кусочека» колбаски…
Нет, она бы сходила, конечно. Хотя бы для того, чтобы от маминых бесконечных «почему» отвязаться. Просто не тянуло, и все. Конечно, дома время проводить тоже не сахар, Наташкины истерики да мамина раздраженность хоть кого с ума сведут. Но зато там – Сережа, который каждый вечер с работы приходит… Надо же его хотя бы душевным присутствием поддержать! Даже сидя на диване с книжкой в руках. Поднять голову, улыбнуться дружески-ободряюще… И он улыбнется, подмигнет мимоходом. Никакая самая развеселая дискотека Сережиной улыбки не стоит, если уж до конца честной быть! Ни Ксюши с их дурацкими юбочками, ни всякие колбасные обрезки…
Задумавшись, она толкнула калитку и вошла во двор. О-о-о… Ну конечно, опять сестрица концерт закатывает, из распахнутых окон ее голос далеко разлетается. Девушка села на крыльцо, вздохнула, понурившись…
– Нет, это, по-твоему, деньги? То, что ты в зарплату принес, это деньги?
– Наташ, ну сколько по ведомости выписали, столько и принес… Хорошо, хоть это дали… – послышался усталый, с хрипотцой голос Сережи.
– И на это, ты считаешь, можно прожить, да? Ты же мужик, не стыдно этакие гроши домой приносить? На что я сына кормить буду, по-твоему?
– Ну ты же знаешь, сейчас везде так… Не я один в подобном положении нахожусь… Хорошо, хоть это дали, и то спасибо!
– За что – спасибо? Вот за это? Ты еще им в ножки поклонись за эти гроши! Пусть они объяснят, как на них жить целый месяц, как ребенка кормить! А ты даже кулаком как следует стукнуть не можешь!
– Да что толку от моего кулака? И стучали уже, и требовали… Вон даже забастовку хотели устроить… Хоть застучись, все равно больше не дадут. Ты же сама все прекрасно понимаешь, Наташ… Да если б мог…
– А ты смоги! Мужик или кто? Если на работе не платят, значит, в другом месте возьми!
– В каком другом? В бандиты пойти, что ли?
– А хоть бы и в бандиты! Другие же идут!
Ты что, такой нежный, да? Пусть семья с голоду помирает, тебе все равно?
– Никто у нас с голоду не помирает. А в бандиты я не пойду.
– Ой, ой, посмотрите-ка на него… Ты ж детдомовец, тебе туда самая дорога и есть! Уж не думал ли, что мы с мамой тебя всю жизнь кормить будем?
Молчание. Тишина. Будто подул из окна грозовой ветер, настоянный на Наташкиной злобности. Чего ж Сережа молчит? А может, и правильно молчит. Что тут еще скажешь… Только и остается – хлопнуть дверью.
Ага, хлопнул-таки. Выскочил на крыльцо как ошпаренный, сел рядом, отер пот со лба. Рука дрожит, на скулах желваки ходуном ходят.
– Давно сидишь? Слышала, да?
– Конечно, слышала…
– Нет, ну за что она со мной так, скажи? Что не так делаю? Работаю, как все, не ворую, не пью… Я, что ли, виноват, что наше РСУ на ладан дышит? Да сейчас вообще никто ничего не строит, не ремонтирует! Все без денег сидят, времена такие!
– Не бери в голову, Сереж. Все образуется, погоди немного.
– Что – образуется? Ничего уже не образуется… Это я, дурак, вляпался по самое ничего… Семьи захотелось, надо же… Вот оно, семейное счастье, слышала? Нет, я же нормальный вроде мужик, не слабак… Как так получилось, что себя именно им и чувствую, когда она на меня орет? Не в морду же ей давать, в самом деле!
– Ничего… Образуется…
Вот же привязалось к ней это «образуется», будто других слов больше нет! А впрочем, и правда нет… Что она еще может сказать в утешение, ничего…
– Да я сам виноват, Надюха. Слабину дал, пошел на поводу у своих мечтаний – иметь дом, семью… Вот тебе, получи по ведомости. Как говорится, и в горе, и в радости. Что делать, ошибся… И назад уже не повернешь, Мишку жалко…
– Сереж, ну не надо так… Вот честное слово, все наладится! Наташка же от безденежья злится, да и все жены такие, наверное… Все хотят, чтобы мужья семью кормили…
– Что ж, будем считать, что так… Все равно у меня другого выхода нет. Придется в город подаваться, на заработки. Здесь, в поселке, не разбогатеешь.
– Ну вот видишь, выход всегда есть! Поезжай в город, конечно. Хоть от скандалов отдохнешь.
– Как думаешь, отпустит?
– Конечно, отпустит! Она ради денег и к черту на рога отпустит…
* * *
Через три дня Сережа уехал. И сразу в доме спокойнее стало – придраться-то не к кому… Один Мишенька ходил потерянный, все спрашивал, разведя пухлые ручки в стороны: когда папа с работы придет? Да еще Полина Марковна, зайдя как-то, поинтересовалась:
– А Серега-то у вас где? Что-то давно не видать…
На что Наташка ей довольно бодро ответила:
– В город подался, на заработки!
– Ну-ну… – глубокомысленно изрекла Полина Марковна, вздохнув. – Не боитесь, что уведут мужика? Он парень видный, вроде не с руки надолго от себя отпускать!
– Ой, да кому он нужен, голь детдомовская… – сердито пробурчала мама, коротко глянув на Наташку. – Никакого проку от него в доме нет. Пусть хоть совсем пропадет…
– Мам, ну что ты, ей-богу! – в сердцах откликнулась Наташка. – Никуда не пропадет! У него друг в городе хорошо на квартирных ремонтах зарабатывает, обещал в бригаду взять! Чего злишься все время?
– А ты, можно подумать, не злишься! Живете, как кошка с собакой, каждый день ругаетесь! Слушать противно…
– Не слушай!
– Да куда ж я денусь, ведь дома теперь постоянно… Хожу из угла в угол, как неприкаянная… И никому дела нет, хоть с голоду подыхай…
– Не прибедняйся. Чего уж с голоду-то… Небось обедать-ужинать за стол каждый день садишься.
– Ну, спасибо, доченька, на добром слове! А только я, между прочим, на свои кровные обедать-ужинать сажусь, на твоей шее сидеть не собираюсь! Слава богу, откладывала на черный день в добрые времена!
– Да ладно вам, девки, не собачьтесь… – вяло махнула рукой Полина Марковна, с шумом прихлебывая чай. – Экая нынче заваруха из-за денег пошла, везде дым коромыслом… Вон по телевизору объясняют – инфляция, мол… Кака-така инфляция, сроду раньше таких слов не слыхивали! В магазине булка хлеба – пятьдесят рублей… Листаешь эти бумажки, листаешь, со счету собьешься, а толком ничего не купишь! И как дальше жить, непонятно. То ли дело раньше… Ходишь и ходишь себе на работу, получаешь нормальные деньги пятого и двадцатого. Эх, жизнь…
– Да уж, все вспомните еще, как хорошо когда-то было! И про партию вспомните, и про бесплатные путевки, и про бесплатные квартиры… Погодите, погодите, еще и не так взвоете… – тихо, сквозь зубы, проговорила мама, глядя в окно.
– Ну, завелась… – обреченно подняла глаза к потолку Наташка. – Может, хватит уже? Надька, накапай маме валерьянки, слышь?
– Да не надо мне твоей валерьянки, сама пей! Или для муженька своего голозадого припаси, когда с деньгами приедет! Посмотрим еще на его великие заработки…
Сережа приехал на следующей неделе, в пятницу, ближе к вечеру. Они с Наташкой одни дома были, мама в магазин ушла, там как раз к вечеру обещали венгерских кур выкинуть. Зашел тихо, сел на стул в кухне, устало сложил руки на стол. А Наташка, бессовестная, нет чтоб доброе слово сказать, сразу с вопросом кинулась:
– Ну, чего молчишь? Как устроился, заработал хоть что-нибудь?
Сережа лишь горько усмехнулся, полез во внутренний карман куртки, выложил на стол свернутую пополам тоненькую пачку купюр.
– Здесь двадцать тысяч, Наташ. Все, что заработал.
– Сколько, сколько? Двадцать тысяч? Это что, деньги, по-твоему? Да это ж один раз на рынок сходить, и то не хватит!
– Я же только устроился… Вон Сашку упросил аванс дать…
– Да мне какое дело, кого ты там упросил? А чем я ребенка кормить должна? Святым духом? Ты отец ему или кто? Не-е-ет, мама-то права, не будет с тебя толку…
Надя, сидя в соседней комнате, с ужасом вслушивалась в Наташкин восходящий по спирали гневный и уже привычный монолог, не замечая, как шепчет тихо, неприкаянно:
– Да не молчи, не молчи, Сереж… Ну же, ответь… Возьми и закричи также… Что же ты…
