Вернон Ли
Из жизни призраков. Книга первая

Полная версия

Авторы: Ли Вернон, Джейкобс Уильям Уаймарк, Стоктон Фрэнк Р., Глазго Эллен, Кларк Маркус

Переводчик Катерина Скобелева

© Вернон Ли, 2018

© Уильям Уаймарк Джейкобс, 2018

© Фрэнк Р. Стоктон, 2018

© Эллен Глазго, 2018

© Маркус Кларк, 2018

© Катерина Скобелева, перевод, 2018

ISBN 978-5-4490-2649-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Золотой век «призрачной» литературы

На рубеже XIX и ХХ веков англоязычная литература была населена огромнейшим количеством сверхъестественных существ: жанр «рассказа о призраках» переживал небывалый расцвет. Казалось бы, это эпоха научных открытий и технических достижений – не самое подходящее время для суеверий. Но популярность историй о загадочных, необъяснимых явлениях может в значительной степени объясняться именно усталостью от чрезмерного рационализма, а также негативной реакцией на появление материалистических учений, способных подорвать привычную картину мира. Рассказы о привидениях достигли пика популярности в тот период, когда вера во всевозможные чудеса подвергалась нападкам, и в некоторой степени были словом в ее защиту.

Не менее важным фактором в развитии мистической прозы был широкий, все возрастающий интерес к феноменам психики. В конце XIX века писатели, зачарованные теми пугающими силами, что таятся в самых глубинах души, пытались вслед за учеными осмыслить паранормальные явления при помощи новейших достижений медицины и психологии, рассматривая метаморфозы духа и его патологии как в реалистическом ключе, так и в фантастическом.

Рассказы о призраках пользовались спросом у самых различных слоев населения: их читали и в роскошных гостиных, и в бедняцких каморках – не в последнюю очередь благодаря тому, что над созданием подобных произведений трудились настоящие мастера. К их числу относится Вернон Ли. Обладая тонким художественным вкусом и обширными познаниями в области культуры, эта писательница превращала остросюжетную прозу в чтение для интеллектуалов. В повести «Amour Dure», представленной в данном сборнике, она исследует темы одержимости и преследования, умело сочетая романтическую мистику и тонкий психологизм.

Не менее виртуозно препарирует человеческие страхи Уильям Джейкобс. Его рассказ «Колодец» вполне реалистичен – и все же окрашен в зловещие тона. В совершенстве владея техникой поддержания читательского интереса и переплетая элементы детектива и триллера, Джейкобс создает напряженную атмосферу тревожного ожидания и ведет повествование к неожиданному, но предопределенному финалу.

В «Письмах из прошлого» Эллен Глазго рассматривается вопрос о том, насколько материальна наша мысль, могут ли наши воспоминания обрести зримую форму. При внимательном прочтении заметны параллели с известным романом Дафны дю Морье «Ребекка», написанным намного позднее и экранизированным Альфредом Хичкоком. Странно, если Дафна дю Морье не читала этот рассказ. Конечно, история о том, как призрак первой жены встает между двумя любящими людьми, обыгрывается у нее иначе, без явной фантастики, но дело не только в сюжете. Поражает сходство в мелочах – вплоть до описания внешности главного героя, напоминающего вельможу со старинного портрета, и мотива неверности первой супруги – вздорной, эгоистичной особы. У Эллен Глазго есть что позаимствовать: нюансы поведения героев, столкнувшихся с потусторонними явлениями, волнуют ее не меньше, чем решение проблемы: как же справиться с мстительным призраком?

Как правило, истории о привидениях построены на сочетании ужаса и тайны и рассказываются самым серьезным тоном, не допускающим сомнений. Тем не менее, и в них порой проскальзывают иронические нотки. К примеру, Фрэнк Р. Стоктон и Маркус Кларк с юмором обыгрывают традиционные истории о призраках, показывая, что в рамках «страшного» жанра есть место не только для жутковатых, но и для забавных ситуаций.

Какими бы ни были вошедшие в этот сборник произведения – романтическими или смешными, фантасмагорическими или похожими на правду, – все они написаны в тот период, который можно назвать «золотым веком» мистической литературы, и несут в себе частицу его призрачного сияния, позволяя читателям погрузиться в таинственный мир, где все туманно и неоднозначно, где сгущаются тени и сбываются пророчества, а из полуночной мглы выходят нам навстречу обитатели иных измерений.

Катерина Скобелева, переводчик

Вернон Ли

Amour Dure

Отрывки из дневника Спиридона Трепки

Урбания, 20 августа 1885 года. На протяжении многих лет я так жаждал побывать в Италии, встретиться с Прошлым лицом к лицу… Но разве это Италия, разве это История? Я готов был заплакать – да, заплакать! – от разочарования, когда впервые бродил по Риму, и в кармане лежало приглашение отобедать в немецком посольстве, а по пятам за мною шли три или четыре вандала из Берлина и Мюнхена, наперебой рассказывая, где лучше отведать пива с кислою капустой и о чем поведал Моммзен¹ в последней статье.

…Неужто мнится тебе, несчастный Спиридон – поляк, превращенный в педантичного немца, доктор философских наук, даже профессор, автор удостоенного премии эссе о деспотах XV столетия – неужто мнится тебе, что ты, имея служебные письма и оттиски корректуры в кармане черного профессорского сюртука твоего, удостоишься лицезрения самой Истории?

Увы, нет – это непреложная истина! Но пусть она сотрется из памяти, хотя бы на время, как сегодня, когда моя повозка, запряженная белыми волами, медленно ползла по извивам дороги через бесчисленные долины и взбиралась по склонам несчетных холмов, под гудение незримого потока где-то далеко внизу, а вокруг были только серые и красноватые голые скалы – вплоть до городских башен и укреплений позабытой человечеством Урбании на высоком альпийском хребте. Сигильо, Пенна, Фоссомброне, Меркателло – название каждой деревеньки, на которую указывал кучер, вызывало у меня воспоминание о какой-нибудь битве или о вероломном деянии прежних дней. И когда гигантские горные вершины скрыли закатное солнце, а долины наполнились голубоватыми тенями и туманной дымкой, и лишь грозная алая кайма осталась над башнями и куполами горной твердыни, и перезвон урбанийских колоколов плыл над пропастью, я готов был за каждым поворотом дороги увидеть отряд всадников в шлемах с похожими на птичьи клювы забралами и в заостренных стальных башмаках, в сверкающих латах и с флагами, трепещущими на фоне заката. А затем – не более двух часов прошло с тех пор – мы въехали в город, миновав крепостные стены и башни, и повозка покатила по безлюдным улочкам, где одинокие лампады чадили разве что возле какой-нибудь усыпальницы или у фруктовых лавок, да багровый огонь подсвечивал темноту в кузнице… Ах, то была Италия, то было Прошлое!

21 августа. А это – настоящее! Следует вручить четыре рекомендательных письма и в течение часа, превозмогая себя, вести светскую беседу с вице-префектом, членом магистрата, директором архивов и еще одним достойным господином – к нему мой друг Макс определил меня на постой…

22 августа. Провел в архиве почти весь день, а там большую часть времени меня пытал скукой директор оного: нынче он цитировал комментарии Энея Сильвия² три четверти часа без передышки. От подобных мучений (Можете себе представить ощущения скакуна, запряженного в повозку? Так чувствует себя и поляк, обращенный в прусского профессора) меня спасают лишь долгие прогулки по городу. Он представляет собой скопище высоких темных домов, притулившихся на альпийской вершине, с бегущими вниз длинными узкими улочками, похожими на следы мальчишеских саней, а в центре его возвышается строение из красного кирпича, с башенками и зубчатыми крепостными стенами – дворец герцога Оттобуоно, из чьих окон открывается головокружительный, тоскливый вид на океан серых гор.

А здешний народ… Мужчины с черными кустистыми бородами проезжают мимо на лохматых мулах, как разбойники; молодые люди слоняются без дела, опустив головы, точно колоритные bravo³ на фресках Синьорелли⁴; волоокие мальчики хороши собой, как юные Рафаэли⁵; дородные женщины напоминают Мадонну или святую Елизавету – на головах они таскают медные кувшины, а их башмаки на деревянной подошве уверенно ступают по земле. Я стараюсь не разговаривать с этими людьми: боюсь, мои иллюзии развеются.

На углу, напротив прелестного маленького портика Франческо ди Джорджио⁶, – огромная, голубая с красным современная рекламная афиша: на ней ангел спускается с небес, чтобы короновать некоего Элишу Гоу⁷ в благодарность за его превосходные швейные машинки; клерки из префектуры обедают там же, где и я, и во весь голос спорят о политике, о Мингетти⁸, о Карольи⁹, о Тунисе¹⁰, о броненосцах и так далее, орут друг на друга и поют отрывки из «La Fille de Mme Angot»¹¹ – подозреваю, что эту оперетту недавно ставили здесь.

Нет, разговоры с местными жителями были бы, несомненно, опасным экспериментом. Исключением является разве что мой добрый хозяин, синьор нотаро¹² Порри: он столь же образован, как и директор архива, а нюхательный табак употребляет в дозах гораздо меньших (или, скорее, стряхивает его крошки с сюртука более тщательно).

Забыл записать (я чувствую потребность в этих заметках и тщетно надеюсь, что в берлинском Вавилоне они однажды помогут мне, как и засушенная оливковая ветвь или тосканская лампа с тремя фитилями на моем столе, воскресить в памяти счастливые дни, проведенные в Италии) … так вот, я забыл отметить, что живу теперь в доме антиквара. Окно мое выходит на главную улицу, из него открывается вид на портики и навесы ярмарочной площади, где над фонтаном возвышается маленькая колонна, увенчанная статуей Меркурия. Нужно только перегнуться через покрытые трещинками кувшины и кадки, полные нежного базилика, гвоздик и бархатцев, – и я вижу кусочек дворцовой башни и размытый ультрамарин дальних холмов. Задняя стена дома как будто обрывается прямо в крепостной ров, это странное, прямо-таки мрачное местечко; в комнатах полы вымыты до блеска, а на стенах висят полотна Рафаэля, Франчи¹³ и Перуджино¹⁴ – хозяин то и дело утаскивает их в дальние комнаты, если ожидает прихода незнакомцев; кругом – старинные резные стулья, имперские софы, позолоченные свадебные ларцы с гравировкой и буфеты, где хранятся камчатные вышитые ризы, распространяя повсюду древний, затхлый аромат ладана. За всем этим надзирают три незамужние сестры синьора Порри – синьора Серафина, синьора Лодовика и синьора Адальгиза, три Парки¹⁵ во плоти, даже прялки и черные кошки у них есть.

Синьор Асдрубале – так по имени величают моего домовладельца – нотариус по профессии. Он сожалеет о временах папской власти, поскольку кузен у него был пажом кардинала, и верит, что если накрыть стол на двоих, зажечь свечи, сделанные из жира мертвеца, и провести определенный обряд – синьор Асдрубале немного путается в его деталях, – то в ночь накануне Рождества или в одну из подобных мистических ночей можно вызвать дух святого Паскуале¹⁶, и тогда он напишет выигрышные номера лотерейных билетов на перепачканной сажей тарелке – нужно только дать ему две пощечины и трижды произнести «Аве Мария». Сложно лишь добыть жир мертвеца для свечей, а еще – успеть с пощечинами, прежде чем святой улизнет. «Если бы не это, – говорит синьор Асдрубале, – правительство давно запретило бы лотерею… Эх!»

9 сентября. История Урбании не лишена романтики, хотя романтику эту, как обычно, в упор не заметили наши ученые сухари. Еще до приезда сюда я почувствовал, что очарован странной женщиной, сошедшей со страниц здешних немногословных хроник, написанных Гвальтерио и падре де Санктисом. Женщина эта – Медея, дочь Галлеаццо IV Малатесты, владыки Карпи. Сначала она была женой Пьерлуиджи Орсини, герцога Стимильяно, а затем – супругой Гвидальфонсо II, герцога Урбании, предшественника великого герцога Роберта II.

История этой женщины напоминает о Бьянке Капелло¹⁷ и в то же время – о Лукреции Борджиа¹⁸. Она родилась в 1556 году, и в возрасте двенадцати лет ее обручили с кузеном, Малатестой из семейства Римини. Но его родня сильно обнищала, и помолвка была разорвана, а год спустя Медею обещали в жены молодому человеку из рода Пико, и она заочно обвенчалась с ним, едва ей исполнилось четырнадцать. Но этот брак не удовлетворил ее – или отцовское – честолюбие, и заочное венчание под каким-то предлогом признали недействительным, поощрив сватовство герцога Стимильяно, знатного вассала семейства Орсини.

Прежний жених, Джованфранческо Пико, отказался подчиниться такому решению, подал прошение Папе и попытался силой умыкнуть невесту, ведь он любил ее до безумия. Эта юная дама была чудо как хороша, отличалась живостью характера и любезными манерами, как утверждает безымянный хронист. Пико напал на ее паланкин, когда она ехала на отцовскую виллу, и увез девушку в свой замок возле Мирандолы¹⁹, где самым вежливым образом возобновил ухаживания, настаивая, что у него есть право считать ее свой супругой. Но дама улизнула по сплетенной из простыней веревке, спущенной в ров, а Джованфранческо Пико нашли с кинжалом в груди, вонзенным рукою Медеи да Карпи. Он был красивым юношей, всего девятнадцати лет от роду.

Пико упокоился с миром, Папа признал брак с ним недействительным, и Медея да Карпи торжественно обвенчалась с герцогом Стимильяно и поселилась в его владениях неподалеку от Рима.

Два года спустя Пьерлуиджи Орсини был заколот одним из своих грумов в замке Стимильяно, близ Орвието, и подозрение пало на вдову, в особенности потому, что она незамедлительно повелела слугам зарезать убийцу в ее собственной комнате; но прежде он успел заявить, что это Медея подговорила его покончить с хозяином, пообещав в награду свою любовь.

Земля горела под ногами у Медеи да Карпи, так что она бежала в Урбанию и бросилась к ногам герцога Гвидальфонсо II, заявив, что убить грума она приказала лишь для того, чтобы отомстить за свое доброе имя, запятнанное им, и что она абсолютно невиновна в смерти мужа. Невероятная красота вдовой девятнадцатилетней графини совершенно вскружила голову герцогу Урбании. Он заявил, что безоговорочно верит в невиновность Медеи, отказался выдать ее Орсини, родичам покойного супруга, и предоставил ей великолепные покои в левом крыле дворца, в том числе комнату со знаменитым камином, украшенным мраморным изображением Купидона на голубом фоне.

Гвидальфонсо безумно влюбился в прекрасную гостью. Раньше он отличался скромным и кротким нравом, а теперь стал публично унижать свою жену, Маддалену Варано Камеринскую, хотя прежде, несмотря на бездетность, прекрасно ладил с ней; он не только с презрением отнесся к предупреждениям советников и своего сюзерена – Папы, но и зашел так далеко, что стал готовить развод с женой, основываясь якобы на ее безумии. Герцогиня Маддалена, не в силах переносить такое обращение, удалилась в обитель босоногих монахинь в Песаро²⁰ и тихо угасала там, в то время как Медея да Карпи правила во дворце Урбании, стравливая герцога Гвидальфонсо и с могущественными Орсини, которые по-прежнему обвиняли ее в убийстве Стимильяно, и с Варано, родичами оскорбленной герцогини Маддалены, пока в конце концов в 1576 году герцог Урбании внезапно – при весьма подозрительных обстоятельствах – не стал вдовцом и не женился официально на Медее да Карпи два дня спустя после кончины своей несчастной супруги.

Брак был бездетным, но страсть герцога Гвидальфонсо оказалась столь безрассудной, что новая герцогиня уговорила его сделать своим наследником, с большим трудом добившись согласия Папы, маленького Бартоломмео, ее сына от Стимильяно, которого Орсини отказывались признать таковым, утверждая, будто он является отпрыском Джованфранческо Пико – первого мужа Медеи, убитого ею, как она потом говорила, в попытке защитить свою честь. Передать подобным образом герцогство Урбании чужаку, бастарду – значило ущемить явные права кардинала Роберта, младшего брата Гвидальфонсо.

В мае 1579 года герцог Гвидальфонсо скончался, неожиданно и самым таинственным образом, причем Медея запретила кому бы то ни было приближаться к его смертному ложу, чтобы он не раскаялся и не восстановил брата в правах. Герцогиня без промедления провозгласила своего сына герцогом Урбании, а сама стала регентшей и с помощью двух-трех нещепетильных молодых людей, в том числе некого капитана Оливеротто да Нарни – по слухам, ее любовника, захватила бразды правления с необычайной и ужасающей властностью, отправила армию против Варано и Орсини, а когда те потерпели поражение при Сигильо – безжалостно истребила всех, кто посмел усомниться в законности ее наследных прав.

Тем временем кардинал Роберт, пренебрегший пасторским одеянием и своими клятвами, посетил Рим, Тоскану, Венецию – да что там, отправился даже к императору и королю Испании в поисках помощи против узурпаторши. За несколько месяцев ему удалось настроить всех против регентства герцогини, и Папа торжественно провозгласил завещание в пользу Бартоломмео Орсини недействительным и благословил истинного наследника, Роберта II, герцога Урбании. Великий герцог Тосканы и венецианцы тайно обещали поддержать Роберта, но только в случае, если он сумеет собственными силами восстановить свои права.

Понемногу, город за городом, герцогство перешло к Роберту, и Медея да Карпи оказалась в окруженной войсками горной цитадели Урбании, точно скорпион в кольце огня (это сравнение принадлежит не мне, а Раффаэлло Гвальтерио, летописцу Роберта II). Но, в отличие от скорпиона, Медея не пожелала свести счеты с жизнью. Просто изумительно, как без денег и союзников она так долго держала врагов в страхе. Гвальтерио приписывает это воздействию ее роковых чар, приведших Пико и Стимильяно к смерти и мгновенно превративших честного Гвидальфонсо в злодея, – настолько сильных, что все ее любовники как один предпочитали умереть за нее, несмотря на неблагодарность этой женщины и наличие счастливого соперника; подобные способности мессер Раффаэлло Гвальтерио со всей очевидностью объясняет связями с нечистой силой.

В конце концов бывший кардинал Роберт добился своего и с триумфом вступил в Урбанию в ноябре 1579 года. Его приход к власти был на редкость мирным и бескровным. Ни один человек не был приговорен к смерти, за исключением Оливеротто да Нарни, поскольку он бросился на новоиспеченного герцога и попытался заколоть его кинжалом, когда тот спешился возле дворца. Капитана убили люди герцога, и последним его выкриком стали слова: «Орсини, Орсини! Медея, Медея! Да здравствует герцог Бартоломмео!» – хотя, говорят, герцогиня обращалась с ним бесчестно. Юного Бартоломмео отправили в Рим к Орсини, а герцогиню со всем уважением препроводили в левое крыло дворца.

Ходят слухи, что она надменно высказала пожелание увидеть нового герцога, но тот покачал головой и, как начитанный священник, процитировал строки о сиренах и Одиссее²¹. Примечательно, что он отказался встретиться с ней и выбежал из своих покоев, когда она прокралась туда тайком.

Несколько месяцев спустя был раскрыт заговор с целью убить герцога Роберта, и его, очевидно, возглавляла Медея. Однако юный Маркантонио Франджипани из Рима даже под жесточайшей пыткой отрицал ее причастность, так что герцог Роберт, стараясь избежать кровопролития, просто перевел герцогиню со своей виллы в Сант-Эльмо в городской монастырь клариссинок²², где охрана присматривала за ней самым тщательным образом. Кажется, что у Медеи не было возможности и дальше плести интриги, поскольку она ни с кем не общалась и никто ее не видел. И все же она исхитрилась послать письмецо и свой портрет некому Принцивалле дельи Орделаффи – юноше, которому едва исполнилось девятнадцать лет, из благородного семейства Романьоле. Он немедленно разорвал помолвку с одной из самых красивых девушек Урбании и вскоре предпринял попытку застрелить герцога Роберта, когда тот преклонил колени во время пасхальной мессы.

На сей раз герцог Роберт вознамерился добыть доказательства виновности Медеи. Принцивалле дельи Орделаффи несколько дней не давали еды, затем подвергли жестоким мучениям и, наконец, отлучили от церкви. Прежде чем содрать с него кожу раскаленными клещами и четвертовать, ему предложили заслужить мгновенную смерть. Для этого нужно было дать показания о соучастии герцогини. Исповедник и монахи, собравшиеся на месте казни, площади Сан Романо, молили Медею спасти несчастного, чьи крики достигали ее слуха, и признать свою вину. Медея попросила дозволения выйти на балкон, откуда она могла видеть Принцивалле – и где он мог видеть ее. Она посмотрела холодно и бросила платок бедному, искалеченному созданию. Юноша попросил палачей утереть ему губы эти платком, поцеловал его и крикнул, что Медея невиновна. Он умер после нескольких часов пытки.

Все это переполнила чашу терпения даже герцога Роберта. Понимая, что его жизнь постоянно подвергается опасности, пока жива Медея, но не желая вызвать скандал (что-то в нем осталось еще от священника), он заточил Медею в монастырь и, прошу заметить, настоял на условии, что ее будут сопровождать только женщины – две детоубийцы, которым он простил их преступление.

«Сего милосердного князя, – пишет дон Арканджело Заппи в его жизнеописании, опубликованном в 1725 году, – можно обвинить лишь в одном жестоком поступке, еще более гнусном оттого, что сам он носил священный сан, пока Папа не освободил его от принесенной клятвы. Говорят, что он приказал умертвить знаменитую Медею да Карпи: он так опасался ее необычайных чар, способных соблазнить любого мужчину, что не только повелел нанять женщин в качестве палачей, но и не допустил к ней священника или монаха и отказал ей в покаянии, хотя в ее каменном сердце, возможно, таилось желание исповедаться».

Такова история Медеи да Карпи, герцогини Стимильяно Орсини, а затем – жены герцога Гвидальфонсо II Урбанского. Ее казнили ровно два столетия и девяносто семь лет назад, в декабре 1582 года, в возрасте всего лишь двадцати восьми лет. Тем не менее, на протяжении столь короткой жизни она успела привести к печальному концу пятерых любовников, от Джованфранческо до Принцивалле дельи Орделаффи.

20 сентября. Город весь в огнях в честь взятия Рима пятнадцать лет назад²³. За исключением синьора Асдрубале, моего домовладельца, – он качает головой, не одобряя Piedmontese²⁴, как он их называет, – все люди здесь italianissimi²⁵. Власть Папы Римского сильно угнетала их с тех пор, как Урбания перешла к папскому престолу в 1645 году.

28 сентября. Я некоторое время разыскивал портреты герцогини Медеи. Большинство из них, как мне представляется, уничтожено – возможно, из-за опасения герцога Роберта, что роковая красота Медеи да Карпи даже после ее смерти сыграет с ним злую шутку. Тем не менее, я сумел найти три или четыре. Первая моя удача – миниатюра; в архивах говорят, что именно ее Медея отправила бедняге Принцивале дельи Орделаффи, дабы вскружить ему голову. Вторая находка – мраморный бюст во дворцовом подвале. Кроме того, я обнаружил большую картину – вероятно, кисти Бароччио²⁶, – изображающую Клеопатру у ног Августа²⁷. В идеализированном образе императора явно видны черты Роберта II: круглая голова, нос немного кривой, коротко подстриженная бородка, приметный шрам – все как обычно, только здесь герцог изображен в древнеримской тоге. Моделью для Клеопатры, как мне кажется, послужила Медея да Карпи, хотя ее трудно узнать в черном парике и восточном одеянии. Она преклонила колени, обнажив грудь, чтобы победитель пронзил ее кинжалом – а в действительности, чтобы увлечь его. Бедняга Август отворачивается, неловко пытаясь отстранить ее.

Все портреты не слишком хороши, кроме разве что миниатюры – это поистине утонченная работа. Она, как и мраморные бюст, дает представление о том, какой красавицей была эта ужасная женщина. Такой тип внешности высоко ценили во времена Возрождения, и в какой-то степени его обессмертили Жан Гужон²⁸ и французские художники. Лицо формой своей представляет идеальный овал, линия лба несколько более округлая, нежели допускают каноны красоты, мелкие локоны похожи на золотое руно, нос – с горбинкой, тоже слишком явной; низковатые скулы; изысканный изгиб бровей; глаза серые, огромные, навыкате, а веки чуть прищурены; губы изумительно алые и нежные, но чересчур плотно поджаты. Эти глаза с прищуром и узкие губы, как ни странно, придают Медее изысканный, загадочный вид – соблазнительный, но зловещий; похоже, эта женщина привыкла брать, ничего не давая взамен. По-детски капризный ротик, кажется, способен высосать всю кровь. Кожа – лилейно-белая, огненно-рыжие волосы, украшенные жемчужинами, тщательно завиты и уложены – вылитая Аретуза²⁹. Это странная красота, на первый взгляд – вычурная и неестественная, чувственная, но холодная. Однако чем дольше созерцаешь ее, тем более она врезается в память, заполняя все мысли.

Изящную, лебединую шею Медеи обвивает золотая цепочка с пластиночками ромбовидной формы, на которых выгравирован девиз-каламбур (согласно французской моде того времени): «Amour Dure – Dure Amour». Тот же девиз начертан под самим портретом – благодаря ему я и сумел с точностью установить, что это изображение Медеи да Карпи.

Я часто гляжу с тоской на эти портреты, гадая, как выглядела Медея, когда говорила, улыбалась – или в тот миг, когда вела своих жертв через любовь к смерти… «Amour Dure – Dure Amour»… «Любовь жестока – любовь навеки»… Это правда, если вспомнить верность ее любовников – и трагическую участь, постигшую их.

13 октября. В эти дни у меня буквально не было ни одной свободной минуты, чтобы написать хоть строчку в дневнике. Все утро я проводил в архивах, а послеполуденные часы занимали долгие прогулки… Кстати, следует рассказать, пожалуй, что сегодня я наткнулся в анонимном жизнеописании герцога Роберта, подписанном инициалами М.С., на любопытное обстоятельство в его биографии. Когда Антонио Тасси, ученик Джианболоньи³⁰, возвел на площади Корте конную статую этого князя, тот приказал – по словам моего М.С. – тайно изготовить серебряную статуэтку своего гения или ангела («familiaris ejus angelus seu genius, quod a vulgo dictur idolino»), и эту заговоренную астрологами фигурку («ab astrologis quibusdam ritibus sacrato») замуровали в статуе, созданной Тасси, дабы, как утверждает М.С., душа герцога Роберта покоилась с миром до самого Воскресения. Забавный отрывочек, и по мне так немного странный. Как может душа герцога Роберта дожидаться Судного дня, если он, как подобает католику, обязан был верить, что она должна, расставшись с телом, отправиться в чистилище? Или это полуязыческие сказки времен Возрождения? – удивительно, что бывший кардинал в них верил. С помощью ангела-хранителя и определенных магических ритуалов («ab astrologis sacrato», как говорит М.С., описывая маленького идола) будто бы возможно сделать так, чтобы душа не отправилась после смерти в мир иной, а почивала в теле до наступления Судного дня. Сознаюсь, эта история меня обескуражила. Любопытно, существовал ли этот идол в действительности – и сохранился ли он до наших дней в бронзовой конной статуе на площади?

20 октября. В последнее время я частенько общался с сыном вице-префекта, любезным юношей с томным выражением лица. Он живо интересуется археологией, а также историей Урбании, несмотря на полное невежество в этой области. Этот молодой человек жил в Сиене и Лукке, пока его отца не перевели сюда, он носит длинные и чрезмерно зауженные брюки – в них едва можно согнуть колени, – тугой накрахмаленный воротничок, монокль и пару новеньких лайковых перчаток в нагрудном кармане сюртука. О родной Урбании отзывается так, как говорил бы о понтийской ссылке Овидий³¹, и сетует – надо признать, с полным правом – на варварскую необразованность молодого поколения, на тех невоспитанных чиновников, что обедают в одной харчевне со мной и все время вопят как умалишенные и горланят песни, а также – на дворян, без кучера управляющих двуколками, да еще в расстегнутых рубашках, словно они жаждут показать всем прелести своего декольте, как леди на балу.

Этот юноша частенько развлекает меня рассказами о своих amori – прежних, нынешних и будущих – и наверняка считает странным, что мне в ответ нечего поведать ему; он указывает на хорошеньких – или уродливых – служаночек и белошвеек, когда мы идем по улице, тяжко вздыхает или поет фальцетом вслед каждой более-менее молоденькой женщине. В конце концов он даже привел меня в апартаменты своей зазнобы, дородной графини: у нее черные усики, а голос как у торговки рыбой. Здесь, говорит он, я встречу высшее общество Урбании и немало прекрасных женщин – увы, слишком красивых для него!

Моему взору предстали три огромных, скудно обставленных зала с голыми каменными полами, керосиновыми лампами и отвратительнейшими картинами на стенах, выкрашенных голубой и желтой краской слишком насыщенного оттенка. Каждый вечер здесь собирались дамы и молодые люди, рассаживались в кружок и пересказывали друг другу новости годичной давности. Девицы помоложе, разряженные в яркие зеленые и желтые платья, прятались за веерами, а бравые взъерошенные офицеры нашептывали им милые глупости. И мой друг вообразил, будто я могу влюбиться в одну из этих женщин! Напрасно я надеялся, что подадут чай или ужин, и, не дождавшись, сбежал домой с твердым намерением больше не предпринимать попыток свести знакомство с представителями высшего света Урбании.

Это правда, что у меня нет amori, хотя мой друг и не верит. Когда я впервые приехал в Италию, я искал романтических приключений, вздыхал, как Гете в Риме: не откроется ли окошко и не явится ли чудное создание, «welch mich versengend erquickt»³². Возможно, все дело в том, что Гете был немцем и привык к дебелым немецким фрау, а я, в конце концов, поляк – и у меня совсем иные представления о прекрасной половине человечества.

Как бы то ни было, несмотря на усиленные поиски, я не нашел в Риме, Флоренции или Сиене женщины, способной свести меня с ума: ни среди дам, болтающих на скверном французском, ни среди простолюдинок, проницательных и хладнокровных, как ростовщики; поэтому я сторонюсь громкоголосых, безвкусно одетых итальянок. Я обручен с Историей, с Прошлым, моя жизнь посвящена женщинам, подобным Лукреции Борджиа, Виттории Аккорамбони³³ – или, в данный момент, Медее да Карпи; однажды я, возможно, и встречу grand passion³⁴ и буду готов донкихотствовать во имя этой красавицы, как и подобает поляку, пить из ее туфельки и умереть по ее прихоти… но не здесь! Немногое меня так удручает, как падение итальянских женщин. Где нынче Фаустины³⁵, Марозии³⁶, Бьянки Капелло? Где отыскать новую Медею да Карпи? – сознаюсь, ее образ преследует меня. Если бы только встретить женщину столь дивной красоты, с таким сильным характером – будь это возможным, я верю, что мог бы любить ее до самого Судного дня, подобно Оливеротто да Нарни, Франджипани или Принцивалле.