Вероника Райхль
Чтение мыслей. Как книги меняют сознание
Нормы и названия
Флориан читает о стыде
Флориан изучает коррекционную педагогику и философию, а также работает в доме-интернате для людей с инвалидностью. В свете постоянных контактов с ними чтение философской литературы для Флориана обладает особой актуальностью, даже если он не может подробно описать эту взаимосвязь. В начале учебы он познакомился с сочинениями Мишеля Фуко. В области изучения социальных проблем инвалидности ему нет равных. Для Фуко субъект всегда нормализирован и дисциплинирован. Эта установка применима и к коррекционной педагогике. Однако, хотя рассуждения Фуко долгое время оставались важными для Флориана, его всегда смущало, что тот придает столь большое значение нормализации. При работе с людьми с инвалидностью очень часто приходится сталкиваться с понятием нормы, с этим трудно поспорить. Однако рассматривать взаимодействие с ними только с этой стороны представлялось Флориану чересчур узким подходом, оставляющим слишком мало места для размышления о чем-то поражающем, шокирующем и раздражающем.
В последующие годы огромную значимость для Флориана приобрел Жан-Люк Нанси, который пытается рассуждать о взаимодействии. Большую роль для него играют прикосновения. Он пишет о поте, запахе и визуальном контакте. Это те темы, которые редко оказываются в поле зрения философии, знакомой Флориану. Однако это те темы, размышлять на которые доставляет ему колоссальное удовольствие.
* * *
После шести лет в университете Флориан приступает к написанию кандидатской диссертации. Он хочет писать о стыде, но поиск источников дается тяжело. Существует немало философских работ по этой теме, но, читая их, Флориан, как правило, не находит, от чего бы мог оттолкнуться. Ему встречаются следующие названия.
«Стыд»
«Стыд»
«Стыд»
«Антиномия стыда. Анализ самоотношения»
«Теория стыда. Антропологический взгляд на одно из человеческих свойств»
«Стыд и достоинство. О символической прегнантности человека»
«Стыд, вина и признание. К вопросу о сомнительности нравственных чувств»
«Стыд, вина и необходимость. Возрождение античных представлений о морали»
«Стыд, вина, ответственность. О культурных основаниях морали»
Он старается внимательно читать книги, но зачастую вообще не понимает, о чем идет речь. Причина кроется не в языке или его сложности. Флориан не понимает, с какой целью написаны эти тексты. Чем более многообещающе звучит название работы, тем менее она содержательна; по крайней мере, так ему кажется. В то время как при чтении Фуко, Нанси или Витгенштейна он боялся пропустить даже слово, при взаимодействии с книгами о стыде его охватывает высокомерие: «Вы что, глупы? О чем вы, черт возьми, говорите?» Мгновение спустя он думает: «Или это я глуп и не вижу чего-то важного?» Как только Флориан допускает мысль, что в этих книгах, возможно, действительно не говорится о переживании стыда, ему становится легче. Проходят недели, прежде чем он может уверенно заявить, что в большинстве таких книг – хотя это нигде не объясняется – речь идет о продолжении существующего дискурса, а не о размышлениях, связанных со стыдом. Авторы работ стараются применить к стыду уже существующие модели, зачастую стремясь при помощи одной-единственной объяснить все формы стыда. Однако когда Флориан пытается применить эти модели к собственному опыту стыда, это не приносит никакого результата; они не подходят. В итоге несколько недель подряд Флориан чувствует стресс и подавленность, поскольку не знает, как тогда писать диссертацию.
Рассказывая об этой проблеме Ханне, другой аспирантке, во время перекура у входа в университетскую библиотеку, Флориан упоминает, что с самого начала знакомства с философской литературой стал замечать странное несоответствие между названиями философских трудов и их содержанием. Многие названия звучат многообещающе. Они восхищают его с новой силой, когда он перечисляет их Ханне.
«Слова и вещи. Археология гуманитарных наук»
«Тысяча плато. Капитализм и шизофрения»
«Призраки Маркса. Государство долга, работа скорби и новый интернационал»
«Язык и смерть. Семинар о месте негативности»
«Груз мышления»
«Бытие единичное множественное»
«Гендерное беспокойство. Феминизм и подрыв идентичности»
«Удовольствие от текста»
«Печальные тропики»
Вернувшись с перекура, Флориан продолжает размышлять о названиях. Раньше он с упоением изучал книги и материалы семинаров, относящиеся к теме его исследования. Они его восхищали и открывали ему новые миры. Однако, вспоминая об этом сейчас, он понимает, что в каждой из таких книг рассказывалось не о том, чего он мог от нее ожидать. Тогда он этого не замечал, поскольку все силы тратил на то, чтобы более или менее понять тексты и цель, которую преследовали их авторы. Он принимал как данность несоответствие названия и содержания, как и другие повсеместные странности и нестандартность подходов. Возможно, это объясняется тем, что книги отвлекали его внимание, направляя по новому пути. Они изменили сферу его интересов, и теперь Флориан думает: «Меня настраивали на определенный дискурс». И он ввязался в этот дискурс, так и не решив, действительно ли согласен с его неписаными правилами. Пребывая в состоянии чистого восхищения, он совсем забыл, что изначально обращался к текстам с совершенно другими вопросами.
* * *
Диссертацию Флориан пишет в первую очередь с опорой на Нанси и других авторов, не пишущих о стыде напрямую. Их рассуждения хорошо подходят для рассмотрения этого вопроса. После написания диссертации академическое изучение философии уже не представляет для Флориана интереса. Философские работы совсем иного плана он, напротив, с удовольствием бы писал. Однако это должен быть труд на уровне Нанси или Витгенштейна: текст литературный, чувственный, наблюдательный. Текст, в котором рассматриваются отдельные феномены, присутствует философское мышление и в то же время нет стремления отыскать модель, которая объясняет все сразу. Если однажды Флориану удастся написать нечто подобное, он будет безгранично счастлив.
Виртуальное тело
Гизела читает Гегеля
К Гизеле в гости приехала ее дочь Мириам. Они сидят на залитой солнцем террасе, пьют черный чай и едят пирожные с клубникой. Как и в прошлом году, над головами Гизелы и Мириам свисают душистые лиловые грозди цветов глицинии. Мириам рассказывает матери об удивительной книге, которую недавно прочитала и в которой говорится о природе языкового мышления.
Она приводит пример: мозг при каждом произнесении слова «молоток» имитирует движение, которое производит рука, чтобы забить гвоздь. Синапсы как бы наносят пробный удар для понимания, о чем в данный момент идет речь. Они в точности моделируют движение, но затем резко его прерывают, поэтому рука не узнаёт об имитации своего движения в пространстве. Так происходит при понимании любых слов, связанных с телом человека.
Несколькими часами позже Мириам возвращается в Берлин, оставив на столе у Гизелы томик Гегеля. И Гизела, преисполненная мыслью, что она сможет каким-то образом разделить радость Мириам от размышлений – как в детстве дочери разделяла ее радость от рассказов о цирке, – раскрывает книгу на случайной странице и начинает читать:
Конкретное содержание чувственной достоверности придает ей непосредственно видимость богатейшего познания, больше того, видимость познания бесконечного богатства, для которого одинаково не найти предела как тогда, когда в пространстве и во времени, где оно простирается, мы выходим наружу, так и тогда, когда мы берем какую-нибудь долю этого изобилия и путем деления входим внутрь ее[6].
Гизела никак не может понять смысл этого предложения. Ей становится интересно, что имитируют ее синапсы, пытаясь интерпретировать текст. Она перечитывает отрывок, на этот раз очень медленно, и старается визуализировать процесс имитации во всех подробностях.
Конкретное содержание чувственной достоверности придает ей непосредственно видимость богатейшего познания, больше того, видимость познания бесконечного богатства…
Вначале ей представляется конкретное содержание в форме твердого темно-серого гранитного блока, встроенного в чувственную достоверность, которая ярко-желтым удовлетворением светится в груди Гизелы. В центре ярко-желтой достоверности и, следовательно, в центре грудной клетки находится твердый гранитный блок конкретного содержания. Все это дополняется богатейшим познанием в виде белого свечения. Гизела возвращается к тексту Гегеля:
…больше того, видимость познания бесконечного богатства…
Значит, сверху должно быть еще больше белого свечения познания, на фоне которого темнеет богатство: к этому добавляется нечто землистое, так что теперь усилившееся трехкратно свечение и твердый блок гранита располагаются как внутри грудной клетки Гизелы, так и за ее пределами.
Далее она читает:
…для которого одинаково не найти предела как тогда, когда в пространстве и во времени, где оно простирается…
То есть нечто простирается, однако процесс визуализации Гизелой простирания в пространстве и во времени затормаживается, так как она не знает, относится ли слово простирается к содержанию или к богатству. По этой причине она не может решить, должно ли ее воображение простираться в соответствии с модусом мягкого, лишенного напряжения богатства или в соответствии с модусом содержания с его острыми краями и, следовательно, намеренно напирающего. Пока она размышляет, этот процесс уже давно идет, и Гизела дает ему волю, начиная простираться всеми возможными способами. Теперь гранит и ярко-желтое светлое свечение теснятся и расширяются в ее груди одновременно. Гизела старается не шевелиться, потому что боится нарушить этот процесс. Она продолжает читать, точнее, возвращается к уже прочитанному:
…когда в пространстве и во времени, где оно простирается, мы выходим наружу, так и тогда, когда мы берем какую-нибудь долю этого изобилия и путем деления входим внутрь ее.
В качестве следующего шага Гизела выходит наружу и оказывается в том, что уже простирается в ней самой, а это значит, что она сейчас одновременно находится в центре этого и непосредственно перед ним. Так у нее есть возможность с легкостью входить и выходить.
…когда мы берем какую-нибудь долю этого изобилия и путем деления входим внутрь ее.
Изобилие ощущается у Гизелы в руках как нечто, напоминающее гигантский холодный зефир голубого цвета. Она засовывает в него пальцы, чтобы взять долю, и в руке, которая держит большой зефир изобилия, остается небольшой кусочек холодной массы. Вдобавок к этому Гизела начинает делить его. У нее в руке оказывается белый, холодный на ощупь нож, которым она начинает разрезать мягкую как воск голубую зефирную массу. От нее остаются аппетитные половинки.
Но Гизела уже входит в голубую дымку изобилия и чувствует обволакивающую влажность липкого зефирного тумана на лице и одновременно с этим светящееся, простирающееся богатство (или содержание), для которого «не найти предела». Всякий раз, когда Гизела читает о пределе, она уже видит его в форме тонкой окружности вокруг нее. Но с этой проблемой хорошо справляется отрицание, позволяя ей растворить окружность в идее идеи, превратив ее в окружность из ничего.
Предложение закончилось, и тело Гизелы теперь пронизано в разных местах ярко-желтым и белым свечением. У нее есть твердый темно-серый блок гранита, голубой зефир, нож, конструкция из света и тумана и окружность из ничего. У нее есть тело, которое расширяется под давлением и в состоянии покоя, шагает, хватает, разрезает и переходит в собственное расширение, обволакиваемое липким туманом. Понимания того, что имел в виду Гегель, у нее нет.
Однако Гизела и действует неправильно: ее руки, глаза и грудная клетка знают об имитации. Она все прекрасно чувствует. Ощущения слишком сильны, и у нее не получается понять то, что ей следует понять. Вероятно, Гизеле легче осознавать происходящее с живым телом – например, когда синапсы имитируют удар молотком. Возможно, синапсы Мириам устроены иначе. Возможно, они способны имитировать действия виртуального тела, которое существует независимо от реального. Тела, имеющего склонность к философской акробатике, которая заключается в том, чтобы вибрировать, светиться, быть чем-то пронизанным и выполнять одновременно множество различных движений. Тела, которое способно жить в полимодальных пространствах, не поддающихся воображению. Виртуального тела, настолько удаленного от реального, что у последнего от увиденного не начинает кружиться голова. Обладать подобным виртуальным телом со всеми его неизведанными, новыми ощущениями и парить в нем в полимодальных пространствах, вероятно, намного интереснее, чем пытаться понять Гегеля, текст которого (не исключено, что именно по этой причине) читает сейчас Мириам, в детстве мечтавшая стать цирковым артистом, а затем – архитектором. Гизела снова смотрит в книгу:
Но на деле эта достоверность сама выдает себя за истину самую абстрактную и самую бедную. О том, чтó она знает, она говорит только: оно есть; и ее истина заключается единственно в бытии вещи (Sache). Со своей стороны, сознание в этой достоверности имеется только как чистое «я»; или: я есмь тут только как чистый «этот», а предмет равным образом – только как чистое «это»[7] [6].
Гизела решает не совать нос не в свое дело и откладывает книгу Гегеля.
Каменная мозаика
Амина читает Донну Харауэй
Только что во сне Амина видела груды камней. Она отчетливо помнит перестановки каменных глыб, которые происходили в ее сознании всего несколько секунд назад. Ночью она неоднократно просыпалась: ей казалось, что мозг по-всякому вращает гигантские формации из камня. При этом он сильно напрягался, пытаясь установить между ними соединения, в результате чего они с шумом ударялись друг о друга. Каменные блоки оказывали сопротивление, были слишком большими и широкими, содержали выпуклости и углубления, которые не подходили друг к другу. До тех пор, пока – в самом неожиданном месте – форма не оказывалась меньше, чем первоначально предполагалось. Горная порода по краям становилась рыхлой и похожей по консистенции на мел. Тогда объекты можно было силой втиснуть друг в друга и объединить. Иногда они смещались вниз и, наконец, почти самостоятельно принимали правильное положение.
Все это происходило на просторах снов Амины, будто в них вмешивалась деятельность другого отдела мозга, который иногда даже одерживал верх и предопределял их дальнейшее развитие. Амина и раньше видела сны о камнях. Подобные сны всегда были вызваны чтением сложных, плотных текстов, например работ Левинаса и Лакана. Однако на этот раз все обстояло иначе, так как книга Донны Харауэй «Оставаясь со смутой», которую она начала вчера читать, была не особенно сложной. Ее смысл ускользал от Амины на совершенно ином уровне. Для Лары, Алекс и Фатуш эта книга была крайне важна, но Амина ею не прониклась. Речь шла о научной фантастике и новом виде сторителлинга, который каким-то образом мог пригодиться при решении любых проблем. Донна Харауэй испробовала технику на себе и делилась с читателем короткими рассказами об ученых и мыслителях, которым, например, удавалось выяснить что-то о симбиозе акаций и муравьев. Амина прежде не знала о подобном симбиозе, но ей это никогда и не было интересно. При чтении она не могла отделаться от мысли: «Но это же и так понятно! Да, во всем одно зависит от другого. Да, биологические процессы различных живых организмов постоянно оказывают друг на друга положительное и негативное воздействие. Да, все живые существа проникают на стыке в другие формы жизни, безусловно!» Донна Харауэй делает вид, будто ее идеи способны произвести революцию в человеческом мышлении, однако Амина так и не смогла понять, что нового в ее идеях. Восхищение, с которым пишет Харауэй, показалось Амине пошлым. Однако, возможно, зная о взаимопроникновении всего живого, Амина не уделяла этому должного внимания. Вместе с Харауэй она могла бы чаще присматриваться к копошению живых организмов, и это было бы действительно неплохо, так как они пребывают в постоянном движении. Вероятно, трудности с чтением этой книги связаны с более глубокими причинами. У Амины складывалось впечатление, что идеи, заложенные в тексте, не соответствовали ее образу мыслей. Она словно не могла уловить нечто важное – ключевой посыл произведения, очевидный для ее друзей. Возможно, «Оставаясь со смутой» не актуальна для Амины. Вчера ей не удалось найти ответ на вопрос, так ли это.
* * *
Амина лежит с закрытыми глазами в теплой кровати и вспоминает сны о камнях. Она уверена, что взаимодействие с ними олицетворяет попытку понять смысл книги Харауэй. Амина не имеет ни малейшего представления о том, как ее мозг преобразует идеи из текстов в каменные блоки и темные ледники, с чем соотносятся кубы, углы и сгущения, которые она вспоминает, или почему все связано с грязно-серыми тонами и холодом камня. Это не подходит Харауэй, о которой следует думать, скорее, в контексте кишащих микробов или шелестящих на ветру камышей. Но мозг Амины привык оперировать такими понятиями, как вес, пространство, сгущение, лакуна и масса. Еще удивительнее и таинственнее то, что раньше ему всегда удавалось связать перестановки фигур из камня с текстами. И если Амина не заблуждается, то при повторном прочтении текст Харауэй уже не будет казаться ей таким непонятным, как это было с текстами Левинаса и Лакана. Более того, не исключено, что через неделю Амина уже не сможет объяснить, что в этом тексте от нее ускользало. Она поднимает с пола футболку, накрывает ею глаза и снова засыпает.
* * *
Два дня спустя Амина вновь принимается за чтение «Оставаясь со смутой». Звучание текста не отличается от того, каким она его запомнила.
Хтулуцен – простое слово. Это сочетание двух греческих корней (khthôn и kainos), из которого возникает имя своего рода времени-места, в котором мы учимся оставаться со смутой жизни и смерти в режиме способности-к-ответу (response-ability) на поврежденной Земле. Kainos – значит «сейчас», время начала, время свежести, время для продолжения. Ничто в kainos не может означать привычное для нас прошлое, настоящее или будущее. Во времени начала нет ничего, что настаивает на стирании того, что было прежде, или, напротив, стирания того, что придет потом. Kainos может быть полно наследий, воспоминаний и полно пришествий, ростков того, что еще только может быть. Я слышу kainos в смысле плотного, длящегося и продолжающегося присутствия, чьи гифы пронизывают самые разные темпоральности и материальности.
Хтонические существа – порождения земли, одновременно древние и сиюминутные. Я воображаю себе хтонических существ как изобилующих щупальцами, усиками, отростками, нитями, отбрасываемыми хвостами, паучьими лапами и торчащими щетинками вместо волос. Хтонические существа возятся в многотварном гумусе, но не хотят иметь дело с уставившимся в небосвод Homo. Хтонические существа – монстры в самом лучшем смысле: они демонстрируют и реализуют материальную осмысленность земных процессов и тварей. Они также демонстрируют и реализуют последствия этой реализации. Хтонические существа не безопасны; они не имеют дела с идеологами; они никому не принадлежат; они корчатся и блаженствуют в многоликих формах и многосложных именах во всех ветрах, водах и концах Земли. Они создают и разрушают; они создаются и разрушаются. Они те, кто есть.[8]
Амина чувствует, что текст оказывает меньшее сопротивление, чем в первый раз. Он читается легче. Скрытый уровень смысла, наличие которого Амина предполагала при первом прочтении, ей так и не удается отыскать, но в книге обнаруживается намного больше интересных мыслей, чем казалось изначально. Эти мысли теперь можно обсудить с Ларой, Фатуш и Алекс. Дружеский оптимизм Харауэй, который так раздражал при первом прочтении, по-прежнему чужд Амине, но она чувствует, что он может быть полезным, даже (или в особенности) тогда, когда он не оправдан. Было бы хорошо, если бы Харауэй научила ее терпимее относиться к оптимизму других. Было бы еще лучше, если бы доля оптимизма передалась самой Амине, но это крайне маловероятно.