Вероника Горбачева
Иная судьба. Книга 2
Пролог
– Итак, продолжш-ш-шим…
Старый дракон блаженно сощурился, словно вбирая янтарными глазами солнечный свет, заливавший поляну. Сам он позволил себе роскошь почти целиком выползти на солнцепёк, но зорко поглядывал, чтобы его сегодняшние непоседливые гости оставались под защитой густой дубовой кроны. Поэтому хвост… хвост приходилось держать в тени. Конечно, хотелось бы впитывать благодатное тепло всем могучим телом, ведь чем больше вберёшь, тем больше преобразуется для полёта. Но… Гости ему нынче достались непоседливые, удержать их на месте, без риска заполучить к концу дня обгоревшие личики и сдержанные попрёки матери, можно было единственным способом: усадив на хвост. Уж очень детёныши любили на нём качаться.
Для полётов они ещё маловаты, но пусть привыкают держаться на скользкой чешуе, а там, глядишь – скоро оседлают спину…
– Готовы?
С удовольствием оглядел серьёзные мордашки.
– Возс-с-сможно, дети мои, некоторые эпизс-с-соды моей ис-с-стории покажутс-с-ся чересчур жестокими. Что поделать, такое уж было время. С-с-свой добрый народ приходилось – да и ныне приходитс-с-ся – удерживать в повиновении не только милос-с-сердием, но наипаче – железным кулаком и несгибаемой волей. Ибо нет ничего с-с-страшнее бунта и неуправляемой толпы, озверевш-ш-шей от крови; а потому задача всякого Гос-с-сударя – до этой крайности не доводить и вовремя натягивать вожжи, обходяс-с-сь, коли уж придётся, малыми жертвами и малой кровью.
Чем увлечённей вещал чешуйчатый наставник, тем меньше проскакивало в его речи шипящих звуков.
– Изс-с-слишняя же снисходительность правителей, принимаемая главарями бунтовщиков за с-с-слабость, несколько раз на моей памяти приводила Галлию к самому краю пропасти, именуемой «Хаос и Безвлас-с-стие». Впрочем, сейчас у нас не уроки ис-с-стории. Простите с-с-старика. Вернёмся к рассказу о тех, кого вы так хорошо знаете и любите.
Да, такое было время… Время пос-с-следних, как тогда считалось, магов и последних драконов. Время бесславного поражения Некрополиса, о котором сейчас мало кто помнит, а больш-ш-ше знают как Город Солнца…
– О, это там правит дядя Самаэль? – возбуждённо подпрыгнул на месте черноглазый мальчик лет пяти. – Он всё зовёт нас в гости, а мама нас не пускает! Почему?
– Потому, сто через порталы детям есё нельс-с-ся путесествовать, – одёрнула его сестрёнка-близняшка, обнаруживая при разговоре изрядную щербинку от выпавших передних зубов. – Зс-с-сабыл?
– Эх! – по-взрослому крякнул мальчик
Нахмурился. Добавил серьёзно:
– Ничего. Я подожду. Будущий правитель должен быть терпелив, а растём мы быстро. Правда?
– Молодец, – одобрительно кивнул дракон. – И ты молодец, мудрая малыш-ш-шка, вся в с-с-свою матушку… Однако, не отвлекаемс-с-ся.
Итак, это было время последних магических войн и первых крестовых походов. Некоторым ос-с-собо тщеславным державам уже становилось тес-с-сно в собственных границах, как обжоре – во внезапно ужавшихся камзолах, но, на счастье, отдушиной для амбиций и жажды наживы стали первые морские пути в Новый С-с-свет. Да-а, вовремя, господин Христофор, вовремя вы обратились к королю Филиппу, отчаявшись найти помощь у Изабеллы и Фердинандос-с-са Арагонских… Впрочем, и Бриттская империя не осталась в стороне, она ус-с-спела присоединить свои каравеллы к экспедиции Колумбуса, а потому на полных правах участвовала в первом переделе мира. Отхватив изрядный кус-с-с заокеанских земель, она с вожделением потянулась к с-с-соседским. А в самом сердце прекрасной Галлии обнаружила для себя нечто, что позволяло найти выход в миры иные, о которых не раз поведывал мне один мой хороший друг. Но…
– Ох! – вырвалось у малышки. – С-с-старый портал, да, дедуска?
– Угадала, детёныш-ш-ш, но всё жш-ш-ше не перебивай. Да, главная ценнос-с-сть Древних Врат – не прос-с-сто мгновенные переносы на много лье, но их возможности открыть пути в иные миры. Там, в этих мирах, вс-с-сё почти как у нас – да не всё. Там могут жить и пожш-ш-шивать, но никогда не вс-с-стретиться, такие же Марта и Жильберт, может процветать Некрополис-с-с, а о Новом С-с-свете вообще не будет известно, или его откроют лет через двес-с-сти. Может отс-с-сутствовать магия, о драконах и левиафанах упоминаться только в легендах, некромантов и менталис-с-стов не зс-с-снать вообще, но тамошние жители не будут чувствовать себя обделёнными, ибо тот, кто никогда не зс-с-снал лучшего, не сознаёт ущербности своего существования. Интерес-с-сно? Так и быть, расскажу и об этом, только поз-с-с-сже.
– А почему ты назвал Бриттанию жадной державой? – вновь не сдержался мальчик. – Папа говорит, что она в последнее время попритихла и прячет голову под панцирь, как черепа… паха. Это почему?
– Блитания – холос-с-сая стлана, – вмешалась девочка. – Мы там были, знаес? Там зивёт бабуска, и тётя Доли с Саблиной, и класивая лызая кололева Бесс… Там туманы, зелёные холмы, феи и фейли, вот они – жадные и вледные, фейли-то.
– Хммм… Эдак мы не с-с-сдвинемся с места, если вы начнёте без конца меня перебивать. Может, всё-таки, угомонитесь и начнёте внимать старому деду? Предлагаю такой порядок: c-c-cперва говорю я. Зc-c-cатем вы с-с-спрашиваете. И… Я вс-с-сё чувс-с-ствую, прекратите, наконец, дёргать чешуйки из моего хвос-с-ста! Это малютка Полин вас-с-с подговорила? Ей опять не хватает сырья на эликс-с-сиры? Вот что, детёныш-ш-ши, как нарастут у вас свои чешуйки – рас-с-споряжайтесь ими, как хотите, а меня не трогайте. Слуш-ш-шайте ж-ш-ш-ше, неугомонные непоседливые дети, слуш-ш-шайте о делах не таких уж-ш-ш-ш давниш-ш-шних дней и не такой уж глубокой с-с-старины…
Глава 1
Как уже упоминалось, комендант городской тюрьмы Александр Карр не любил присутствовать на допросах и пытках, особенно если объектом воздействия была женщина. И по возможности всячески старался оные процедуры облегчить, ежели видел, что вина испытуемой – в собственной глупости. Свой ум не пришьёшь. Но чего только не творят Евины дочери из-за жадности, ревности или зависти! Справедливости ради стоило отметить, что и Адамовы отпрыски попадались на схожих грешках, и не раз, но к мужчинам господин Карр особого снисхождения не проявлял. Был твёрд и хладнокровен. Ибо женщина от природы слаба, что с неё возьмёшь, Змей-то знал, кого искушать; а вот Адам… С точки зрения коменданта, первый муж согрешил не тем, что принял запретный плод от женщины, а тем, что потом её же, любимую, выдал. «Жена, которую ты дал мне, дала мне плод, и я ел…»
Выражаясь нынешним языком, праотец наш струсил, переложив ответственность с себя на всемогущего Творца и слабую женщину. То есть, изначально поступил не по-мужски.
Вот потомки до сих пор и отвечают за его бесхребетность. Во всяком случае, те, что унаследовали худшие черты. Хотя встречались среди мужеского роду представители, которых мэтр Карр заслуженно считал образцами для подражания и всегда при особо неприятных моментах работы прикидывал в уме: а как бы поступили они в данной ситуации?
– …А я вам говорю, прежняя была настоящей, а эта – самозванка!
В иное время приятный, но сейчас подпорченный истеричными нотами женский голос буравчиком ввинтился в мозг коменданта, отвлекая от высоких размышлений. Александр Карр поморщился. Молода ты ещё, голубушка, истерики тут закатывать. Да и чином не вышла. Не таких обламывали. Что, думаешь, твой звёздный час настал? Не просто так полдня у ворот тюрьмы под дождём проторчала, ждала моего приезда, в ноги бухнулась, не успел из кареты выйти. Думаешь, ничего про тебя не знаю? Всё знаю. И как на исповеди хулу на госпожу герцогиню возводила – должно, так и надеялась, что святой отец монсеньору архиепископу слово в слово перескажет, а тот немедля вызовет Инквизицию. Только святые отцы у нас не промах, и тайну исповеди не нарушат, и намекнут кому надо на того, кто с непочтительностью относится к высочайшим особам… И как к Главному Судье пыталась пробраться – тоже ведаю, да только ниже писарчуков ты не прошла, потому как ни прошения толком составить не можешь, ни словами объяснить, только желчью брызжешь. Теперь вот ко мне явилась, поскольку поставлен я здесь доброхотов выслушивать и просеивать, аки невод: кому давать волю с доносами, а кого прочь гнать. Ну-ну, посмотрим…
– А я вам говорю… – Флора задохнулась. И начала частить: – У этой, новой, даже уши не проколоты, а моя госпожа всегда в серьгах ходила, вот что! Эта, новая, со слугами всё тиль-тиль-тиль, да «голубушка», да «голубчик», а моя-то госпожа чёрной костью брезговала, через меня только и общалась, ведь настоящий мой батюшка не из простых был…
Комендант вновь поморщился. Себя он «чёрной костью» не считал, но очень хорошо помнил, как смотрела сквозь него, словно не видя, прошлая госпожа Анна, когда ему приходилось по некоторым делам встречаться с его светлостью лично, в Гайярде. Герцогиня в упор не замечала не только слуг, но и всех, кого считала ниже по положению; разве что человечек мог оказаться нужен, и тогда она до него снисходила.
Эта же, новая…
У коменданта потеплело на сердце, едва он вспомнил восторженный шёпот племянника: «Дяденька Александр, а я вот думаю, что она всё-таки фея! Я ведь простой мальчик, а она ко мне… как матушка, по-доброму. И про сестрицу всё выпытала, хорошо ли ей в монастыре, и нянечку обещала подыскать, чтобы мы ЖАннеточку домой забрали. Я ведь сначала не понимал, что тебе с нами трудно, обиделся, когда ты сестрёнку в приют отдал, а мне её светлость сразу всё объяснила. Правда, она ангел, да? Дядя Александр, а у неё детки есть? Вот я вырасту большой, стану рыцарем или маршалом и посватаюсь к её дочке»…
И ещё вспомнил комендант умирающую в чужих муках, корчащуюся на призрачном колу женщину, по воле которой, вернее сказать – по бессердечию – разом на множество семей осиротел небольшой городок Анжу. Не иначе как всесильный ангел-хранитель простёр свой покров и над маленьким Николя, и над его сестрёнкой, и над немногими, успевшими спрятаться да чудом уцелевшими. Жаль, что не до всех дотянулся, но, видать, нужны в раю и мученики. Впрочем, о том не нам судить…
– Правила знаешь, голубушка? – перебил он горничную из Гайярда. Та замолкла и в замешательстве облизнула пересохшие губы. Уставилась на коменданта. – По закону всяк, пришедший с доносительством на ближнего своего, получает пятнадцать плетей. Ну, для лиц женского полу – скидка, но десять – это немало, поверь. Наш мастер иногда с одного удара хребет перебивает. Ежели и после плетей доносчик от своих слов не отступится – значит, верит в то, о чём говорит. Тогда уже допрос ведётся под протокол, и каждое слово записывается. А ты барышня деликатная, хоть и прислуга, выдержишь ли? Не похоже, чтобы к порке привычна, балует вас хозяин-то…
Девушка судорожно вздохнула. Как и предполагал господин Карр, упоминание о полагающемся испытании подействовало, как ушат холодной воды. Вон как побелела, даже губы синюшные стали… Тем не менее горничная бывшей герцогини глубоко вздохнула и выпалила:
– Выдержу, господин комендант.
Мэтр Карр пожал плечами. Что ж. Никто не неволит.
Трогательная, однако, преданность. Такая бы – да ради кого достойного направленная… Ни пыточная не устрашила, куда сразу приводят таких вот… радетелей за правду, ни звероподобный палач Анри, который порой одним видом заставлял самых словоохотливых бледнеть и отказываться от своих слов. Но упрямая девица уходить не пожелала. Стало быть, сама напросилась.
Правда, когда Анри небрежно рванул на ней платье – запищала и превратилась на какой-то миг в испуганную девчонку. Но, гляди ж ты, переборола и стыд, и страх, дала привязать себя к столбу, оголить до конца спину… Только спину, ибо на предварительном этапе допроса испытуемого целиком не обнажали, потому как – не подозреваем и не осуждён ещё, а пока что честный добропорядочный христианин. За правду хочет постоять.
За два десятка лет совместной службы Александр Карр и Анри Кнутобой изучили друг друга, как облупленные. Комендант прекрасно видел, что палач бьёт не по Уставу – жалеючи, но поправок не вносил: изнеженной девке и того хватит. Дождался десятого вскрика, поморщился.
– Ну? Не передумала? Звать писаря?
Дёрнувшись в попытке вытереть непрошеные слёзы – руки-то были связаны – девица кивнула.
– Зови, – бросил Карр мальчику – помощнику Анри. Заложил руки за спину, прошёлся по пыточной, обдумывая тактику предстоящего допроса. Аккуратнее надо бы…
– …Итак, девица Флора Паскаль, состоящая в услужении в доме его светлости герцога, и прочая, прочая… – в задумчивости начал он, кивком поприветствовав писаря. Тот торопливо застрочил карандашиком по серой бумаге. – Выдвигает подозрение, что здравствующая ныне госпожа герцогиня Анна д’Эстре таковой не является, а всего лишь самозванка, выдающая себя за супругу герцога… Так?
Писарь побелел и сглотнул. Но бег карандашика не замедлил.
– Да ты говори, голубушка, говори, – подбодрил комендант Флору. – Раз уж начала да за правое дело претерпела – теперь не стесняйся. Или слова кончились?
– А… Ваша милость, что же, меня не развяжут?
– Непременно развяжут. После допроса. А пока так постоишь, дабы помнить, что слово не воробей, и ежели хоть одно вылетит в адрес оскорбления его светлостей – отвечать придётся сразу. Так что говори, милая, да каждое словцо взвешивай, дабы последним не оказалось.
– А вы не пугайте, – дерзко ответила Флора, словно проснулся в ней бес противоречия, который даже после плетей не давал смолчать. – И скажу… Скажу. Я госпожу Анну хоть и не всю жизнь знаю, но с самого Фуа, где меня к ней приставили. Никакая она была не поддельная, а самая что ни на есть настоящая. Я ей единственная по сердцу пришлась из всей нашей сестры, она меня привечала и подарки дарила, и о себе рассказывала. О том, как в Саре своём захолустном жила, в котором скука смертная, и о дяде-бароне, что в ней души не чаял, заместо отца был, и как на всякие охоты с ним да с соседями ездила. Знала бы она это, ежели подставная была? И в дороге её никто не подменял. Я же помню: была у неё на… на седалище, на правой половинке, родинка, красивая такая, словно бабочка, так у неё эта родинка тут, в Эстре, никуда не подевалась, ей-Богу! А у этой, пришлой сук… м-м-м…
Палач хлопнул её по губам. Мэтр Карр одобрительно покивал.
– Правильно. Ты продолжай, милочка, да не забывайся. Родинка, говоришь?
– Родинка.
– Чёрная?
– Как есть чёрненькая, словно бархата кусок приклеен. А что?
– А то, милая, что подобными родинками святая Инквизиция интересуется, ибо частенько они бывают не игрой природы, а меткой, самим Искусителем наносимой в знак скреплённого с загубленной душой договора… Не знала? Ну, это я так, к слову. А ведь госпожа твоя бывшая к Святой Церкви без особого почтения относилась, так?
– Это вы к чему?
Непонимание на лице горничной сменилось ужасом.
– Вот-вот… Давай, скажи нам, как твоя госпожа вела себя в храме. С почтением и благоговением или же допуская непотребные выходки и приводя в смущение прихожан? Не хочешь? Или не знаешь? А знать должна, ты же при ней неотлучно находилась. Новая же госпожа Анна свой первый выход из дома ознаменовала посещением монастыря мученицы Урсулы, коий взяла под своё высочайшее покровительство и опеку. Хорошо, идём дальше… А что это я сам тебе о вещах, всем известных, рассказываю? Говори, милочка, ты же сюда не просто так пришла, продолжай.
– Да что вы… меня путаете, ваша милость…
Напористости в голосе девушки заметно поубавилось.
– Вот как на духу повторю: не она это! Всё врут, будто она память потеряла! И не только я это знаю: поспрашивайте графа Беранжу, её воздыхателя!
– Чьего? – вкрадчиво уточнил Карр. – Новой госпожи?
– Моей! – чуть не взвыла Флора. – Той, которой я служила! Граф-то, красавчик, в неё был влюблён без памяти, по пятам ходил, а госпожа над ним сперва издевалась, потом…
Горничная запнулась.
– Допустила, – продолжил за неё комендант. – Что ж стесняться-то, сама говоришь – как на духу… Да и про графчика нам известно. Чай, не слепые.
– То-то, что не слепые! А как стала эта… новая… из кареты вчера выходить, он к ней в ноги так и ринулся…
– Не ври. В ноги не успел. Охрана остановила.
– Ну, хотел ринуться. «Анна, – кричит, – Анна, неужели не узнаёшь?» А она даже ухом не повела, глаза открыла пошире – нет, говорит, впервые вижу. И пошла себе… – Флора проглотила очередное оскорбительное слово. – Уж так он, голубчик, убивался, так убивался, а потом и выдал: «Не она это. Быть не может, чтобы не узнала после того, что промеж нас было…» Вот что я вам скажу, ваша милость. Мне не верите – его спросите.
Слова лились бурным потоком, словно кто-то вышиб у несчастной из горла затычку, и теперь она никак не могла наговориться. Её несло… Писарь краснел, бледнел, неоднократно менялся в лице, но упорно продолжал царапать что-то в протоколе. Когда комендант глянул ему в записи, писарь побелел ещё больше, но Карр лишь похлопал его по плечу. Пиши, мол, голубчик, и далее.
Красиво излагал служитель пера. Комендант аж восхитился, читаючи.
Что особа, именуемая в прошлом Анной де Фуа де… и прочая, могла быть пособницей самого Диавола, о чём говорит наличие подозрительных отметин на теле.
Что особа, именуемая Анной де Фуа… и прочая, была осведомлена об образе жизни в Саре, в замке барона де Бирса, о тамошних порядках и обычаях, иначе говоря – хорошо подготовлена к желающим узнать о её прошлом.
Что оная особа вела беспутный и безнравственный образ жизни, коему супруг ни в какой мере не потакал, а, напротив, пытался, отвратить от неблаговидных поступков и вернуть в лоно семьи и Матери-Церкви.
Что нынешняя госпожа герцогиня, от услужения которой девицу Флору отстранили, в чём она и чувствует незаслуженную обиду – эта госпожа есть противоположность бывшей. А главное – отличается поведением и благонравием, свойственным благородной даме, имеет приятные манеры и обхождение, и притом – грамотна, просиживает целыми днями за умными книжками, чего за предшественницей сроду не замечалось.
– Довольно, – прервал комендант откровения девицы. – Повтори-ка, что ты там сказала?
– Да надоела ему до чёртиков жена, вот и решил он её на другую поменять! Не знаю уж, откуда выкопал, такую похожую…
– Хорошо подумала, прежде чем такое ляпнуть? – холодно осведомился мэтр Карр. – Вспомни, о чём предупреждали.
– Я – за правду… – Горничная всхлипнула. Дура. Хоть кол на голове теши – ничего не поняла.
– За правду, говоришь… И под протоколом подпишешься?
Флора вдруг оробела.
– Неграмотна я, ваша милость. Крест поставлю.
– Ну-ну… Зачитайте ей, что написано, господин писарь.
Он внимательно следил за выражением хорошенького личика и видел в нём лишь растерянность и недопонимание. Всё вроде бы так, всё с её слов… только в чём подвох-то? Но согласилась со всем зачитанным, и когда позволили подойти к столу – крест на бумаге поставила. И писарь оный крест заверил своим размашистым росчерком.
А после этого по знаку коменданта Флоре заломили руки и вновь привязали к столбу. На этот раз спиной.
– Дура девка, дура… – Уже не стесняясь, вслух сказал комендант. – Тебя предупреждали? Предупреждали, и не единожды. Закон об оскорблении его светлостей гласит, что никто не смеет возводить хулу ни на господина герцога нашего, ни на его светлейшую супругу, о чём тебе тут внушение сделали не раз. А ты всё за своё. Правду ищешь? Свою правду ты изложила и с ней согласилась. Протокол сей с твоими словами останется у нас, и надо будет – мы ему непременно ход дадим. А вот за оскорбление его светлости и за то, что во лжи его обвиняешь…
Умел господин Карр нагнетать страху, умел. Глаза его, и без того не слишком выразительные, становились в такой момент огромными, прозрачными и абсолютно безжалостными. Закоренелых подонков к месту взглядом приколачивал, не то что хлипкую деву. Горничная задрожала. По скудоумию своему она-то сперва решила, что, раз уж её внимательно слушают, то и сделают всё, как ей хотелось – разоблачат самозванку, с позором выгонят, и, может, вернут откуда-то прежнюю госпожу, а если нет – то пусть хотя бы той достанется, как следует. Но на деле оборачивалось не так.
– Звания ты подлого, хоть и папаша твой был заезжий то ли граф, то ли виконт; да ведь не признал же он тебя… Стало быть, за оскорбление чести его светлости полагается тебе самое малое – петля.
Коленки у Флоры ослабли, и, если бы не путы, она так и сползла бы к подножью пыточного столба.
– Но ведь это же правда… истина…
– А что есть истина? – задал риторический вопрос комендант. Воздел очи к небу, проявляя уважение к цитате из Писания, и продолжил. – Истина в том, голубушка, что вас, дураков и дур, учить надо, а кроме как наглядным примером и наказанием не вразумить. Господин писарь, что у нас там полагается в таких случаях?
– Битьё кнутом на площади и урезание языка, с последующим повешением до смерти, – деловито сообщил писарчук.
– Так-так… Ну, первую часть ты, считай, получила, пойдём далее…
Анри своё дело знал хорошо. Быстро прихватил ремнём голову девицы к столбу, вогнал в рот специальный роторасширитель – не она первая проходила по этой статье, нужные приспособления были наготове. Не обращая внимания на слабые вопли, ухватил клещами язык.
– Весь, что ли, резать?
Комендант глянул на переполненные ужасом и слезами глаза девицы, вздохнул. Ох уж, эти Евины дщери, неразумные, бестолковые…
– Кончик раздвои. Будет с неё.
– Эх! – крякнул палач. То ли не любил размениваться на мелочи, то ли возжелал большего наказания, а разойтись не позволили – но служба есть служба. Перехватил у помощника раскалённые щипцы, быстро щёлкнул – да умело, да ловко, даже губ казнимой не обжёг. Та вскрикнула горлом, замычала, забилась.
– Не бойсь, – хладнокровно успокоил Анри, освобождая рот жертвы от железяк. – Заживёт как на собаке. У меня рука лёгкая – ни заразы, ни нагноения потом.
Дёрнул за узел верёвок и подхватил упавшую в обморок деву.
– Вишь, нежная какая. Слабее своей бывшей-то госпожи, та дольше терпела. Ваша милость, куда теперь её? Неужто и впрямь вешать?
– Пустое. Не так много она здесь наболтала. Отлежится – да пусть идёт на все четыре стороны. А тебе какой интерес? – Мэтр Карр взглянул с любопытством.
– Так ить… на прежнее место ей нельзя, считай – уволена за доносительство. На службу с таким языком-то уже никуда не возьмут, кто змею в своём доме держать захочет?
Палач аккуратно сгрузил обмякшее тело на топчан, где не так давно умирала Анна.
– Оно, конечно, всё правильно, наказать надо было-ть, только жалко девку, в самом соку-то. Пропадёт. Ей теперь одна дорога – в Весёлый дом.
Комендант усмехнулся.
– Думаешь, я не заметил, что ты её вполсилы бил? Для себя решил приберечь?
– Так я ж всё по-честному хочу, ваша милость, по-божески. Вы же знаете, я вдовец. Уж пять лет кукую один. За ката никто не идёт, боятся да брезгуют. В Весёлый же дом этот ходить… Тьфу, того и гляди, дурную болезнь подцепишь. А тут – ишь, девка ладная, молодая, в теле; да чем я ей не жених? От неё все теперь, как от чумной, шарахаться станут, а я – честь по чести, пожалуйте венчаться хоть сейчас.
– Так она теперь толком и говорить не может, как ты с ней разговаривать-то будешь?
– А оно мне надо? Промеж супругов что главное? Один говорит, другой молчит. Соглашается, значит. Ничего, я её выхожу, на ум наставлю, поймёт да смирится. Дозвольте, ваша милость, а?
«Заодно и под присмотром будет», – решил комендант. И хоть свидетельства двуязычных ни в одном суде не принимаются, как заведомых клеветников – лучше всё же Флору эту на поводке держать, хотя бы и на таком.
– …А замашки эти господские я из неё выбью, ей-богу, выбью, вожжей хватит. Не извольте беспокоиться.
Сочтя молчание начальства за знак согласия, Анри Кнутобой взвалил всё ещё бесчувственное тело на плечо и без особых усилий поволок к выходу. Почему-то у коменданта не было ни тени сомнения, что добычу свою этот медведь протащит через весь город, даже не сбившись с дыхания.
Писарь захихикал и покрутил головой. Чего только не насмотришься и не наслушаешься на допросах! Благодаренье небесам, этот закончился благополучно. Честь и хвала мэтру Карру и его светлой головушке! Перехватив прозрачный взгляд коменданта, поперхнулся смехом.
– Протокол сжечь? – спросил деловито.
– Не надо. Покажешь господину Модильяни, пусть ознакомится и сам решит, что да как, а заодно укажет особо, что с этим выскочкой Беранжу делать. Не думаю, что его светлость надо беспокоить подобными мелочами.
***
Доротея осторожно перевернула несколько страниц. Бумага, хоть и плотная, от времени стала хрупкой, листы обтрёпывались сами по себе, несмотря на то, что много лет их никто не касался.
Упрямая Дори ломала глаза над старой церковной книгой уже не первый вечер. Днями ей просто не хватало времени. Кто бы мог подумать, что на новой службе не останется ни минуты свободной, и к концу дня она будет едва ли не валиться с ног от усталости! Ибо столько посыпалось на её голову новых имён, обязанностей, хлопот – и это после многолетнего тишайшего существования, скупого на события, как ростовщик на уступки! Неужели когда-то, в недолгие времена замужества, ей не составляло труда день-деньской разъезжать с визитами, беседовать, следить за каждым своим словом, общаться с приказчиками в магазинах и с прислугой – причём распоряжаться, а не просить! Всему этому пришлось учиться сызнова. И при этом помнить, что в доме не она, Доротея, главная, она всего лишь компаньонка, дуэнья, хоть и титулованная, а потому её место – в тени подопечной. Хоть Марта и оказалась прилежной ученицей, её наставнице приходилось постоянно быть настороже: то подсказать, то шепнуть нужное словечко, то вовремя ответить вместо «госпожи», потому что общаться с простым людом напрямую её светлости не полагалось этикетом. Марте было нелегко, Доротее и подавно. В её-то возрасте – и так радикально сменить образ жизни! И хоть не в первый раз – но былой гибкости не было. К вечеру она чувствовала себя апельсиновой шкуркой, выжатой насухо…
Поэтому изучение старого тома, сшитого, как оказалось, из множества тетрадей, продвигалось медленно.
Давным-давно, принимая и описывая полученное бесхозное имущество церквушки в Саре, Август Глюк распорядился большую часть старых записей просто-напросто уничтожить. Церковь отапливалась плохо, книги хранились в неподобающей сырости, отчего многие страницы проросли чёрной плесенью. В этой же, единственной, подпорчен оказался только переплёт, и, откровенно говоря, у Доротеи не поднялась рука бросить её в огонь. Ей вдруг представилось, что за каждой записью стоит судьба того, о ком вещают строки, и сожжение книги враз оборвёт эти жизни – невинных крещёных младенцев, отроков и отроковиц, прошедших Первое Причастие, молодожёнов… Когда-то у неё было чересчур богатое воображение.
Она тайком унесла обречённый на сожжение том к себе в комнату, отчистила, просушила и… припрятала в сундук. Отчего-то казалось, что пока книга жива – живы и те, чьи имена в неё занесены.
Вручить уцелевший раритет синеглазому капитану Доротея не торопилась. Вдруг там не найдётся ничего, что могло бы его заинтересовать, и она только отнимет время у занятого на государственной службе человека? Надо бы самой полистать, посмотреть, а тогда уже…
Не так уж много происходило событий в небольшом селе. Оттого-то, наверное, для придания большей торжественности и значимости предшественники пастора Глюка вели записи готическим почерком, красивым, но очень уж неудобочитаемым: сплошь в завитушках, росчерках, с тщательно выписываемыми в начале каждого абзаца заглавными буквами. Хорошо ещё, что Дори поняла систему ведения записей: на каждые два года заводилась отдельная тетрадь для крещений, венчаний, отпеваний; потом тетради сброшюровывались. Всё удобнее, чем манера её братца: он-то регистрировал события педантично, подряд, день за днём, вроде бы по хронологии, а получалось – вперемежку. Попробуй, найди, что нужно! А здесь Доротея сразу пропустила данные о крещениях и прочем, просматривая только брачные свидетельства. И вот нашла, наконец. После однообразия Жанов и Жаков, Анн и Марий, называемых по причине бесфамильностей прозвищами, она наткнулась на запись, очень уж отличающуюся от остальных.
«Свидетельство о сочетании браком.
Жених: Артур Эдмонд Тюдор, третий граф Ричмонд, вероисповедание католическое…»
У Доротеи перехватило дыхание. Неужели?..
Других Артуров навряд ли могло занести в отдалённое баронство, да ещё и для женитьбы… Тюдор? Невероятно. Не может быть.
Тем не менее.
«… Артур Эдмонд Тюдор, третий граф Ричмонд, вероисповедание католическое. Подданный Его Величества Императора Бриттании Вильяма. Брак первый.
Невеста: девица Мартина Селеста Дюмон…»
Она! Точно, она, Мартина!
«…дворянского сословья, вероисповедание протестантское, подданная Его Величества Короля Галлии Филиппа Второго. Брак первый.
Поручители: по жениху – Жак Ткач, Леон Смирный, жители селения Сар.
Поручители по невесте: Жан Поль Мари Дюмон, Леон Тихий, жители того же селения.
Препятствий к бракосочетанию в виде обязательств, данных женихом и невестой каким-либо иным лицам, не объявлено.
Таинство обручения и последующего венчания совершено:
Согласно канону святой Католической церкви – отцом Михаилом Пере,
Согласно канону церкви преподобного Лютера – отцом Себастьяном Нико».
Лаконично и просто: таинство обручения и венчания совершено. По обрядам обеих Церквей. Бесспорно. Нерушимо. Ни один суд не придерётся, ни светский, ни духовный.
Дата, подписи святых отцов, размашистый росчерк мастера Жана и три креста от имени свидетелей, у которых с грамотой было туговато. Ни Леонов, ни Жака Ткача она не могла припомнить. Очевидно, их жизни, как и многих односельчан, заодно и святых отцов Михаила и Себастьяна, забрала безжалостная эпидемия, после которой, собственно, и была объявлена вакансия на пастырское место в приходе. В неё, как клещ, вцепился Август Глюк, решивший скрыться в провинции от судебных дрязг, в которые неосторожно влез, и от возможного преследования сестры таинственными отравителями.
Доротея прикрыла глаза. Дождалась, пока перестанет частить сердце. И перечитала:
«Жених: Артур Эдмонд Тюдор, третий граф Ричмонд, вероисповедание католическое, подданный Его Величества Императора Бриттании Вильяма».
Всё-таки Тюдор. Имя и фамилия выписаны особенно тщательно, она не ошиблась. Да ещё и граф Ричмонд… Ах, Марта, девочка, племянница простого деревенского кузнеца…
Дори, конечно, пока ещё не знала всех нынешних политических конъюнктур, но помнила, что во времена её юности Тюдоры крепко не ладили со своим королём: то прощались им за надуманные обвинения, то объявлялись вне закона… Лишь одно обстоятельство не позволяло Вильяму обезглавить всё семейство, вполне возможно, претендующее на трон Империи, поскольку находилось с Йорками в родстве: в жилах Тюдоров была изрядная доля древней крови…
