Ярослав Веров
Хроники Вторжения
Прямо над ухом, да нет, не над ухом – в голове раздался гнусавый, картавый, хвастливый голос:
– Ага, паскудные земляне! Вас предупреждали – не путайтесь со Стерхами. Надо было выполнять ультиматум! Будете выполнять?
– Обязательно, – честно пообещал я.
– Ага! Тогда отбой, упрямое двуногое!
– Стойте, куда вы! Дефективные, миленькие, спасите!
И какой-то новый, механический голос у меня в голове, наверное, голос самой бомбы, произнес:
– Энтропийная бомба приведена в действие. Идет сжатие пространства. Следующая фаза взрыва – растяжение времени…
Давление вражеских рук исчезло, вообще исчезли всякие ощущения. Я понял, что оцинкованный разделочный стол, и я вместе с ним, загибается, выкручивается на себя на манер капсулы, и все это катастрофически уменьшается в размерах. А потом словно выстрелила гигантская катапульта – и оп-ля! – я торчу в мещерском болоте, а рядом барахтается Сеня, отплевывается.
Спаслись.
VI
Телефонный звонок застал меня в ванной. Я лежал в горячей воде, сдобренной хвойным бальзамом, потягивая из любимого пузатого фужера коньячок. Я расслаблялся. Нам, писателям, в процессе работы над текстом приходится испытывать сильнейшие психоэмоциональные нагрузки. Магнетическое действие образов на их создателя – черт знает, как это выходит, – ставит его почти на грань помешательства. Впрочем, понять это может только собрат по перу. Соответственно, у каждого из нас имеется своя собственная метода восстановления душевного равновесия.
Итак, я снял трубку – благо в свое время натыкал во все помещения по аппарату, – и услышал голос Сени:
– Старик! Ты как, оклемался?
– Угу, расслабляюсь.
– А моя старуха мне бучу закатила. Викула, ты в курсе – нас две недели не было? Она на розыск подала, – Сеня шумно запыхтел в трубке.
– Поздравляю. Моя вещи собрала и записку оставила.
Записка была обидного содержания. Я сделал большой глоток из фужера.
– Старик, ты двигай ко мне. Что-то мне тоскливо.
– Прямо сейчас? Я в ванне сижу.
– Тоскливо мне, Викулыч. Поговорить бы.
Делать нечего.
– Ну, тогда жди через час.
Так и не ощутив вожделенной релаксации, я вылез из ванны, насухо обтерся жестким махровым полотенцем и достал из аптечки скляночку валериановых капель. Накапал, на глаз, капель семьдесят да и хряпнул пополам с водичкой. Вообще-то, подобный радикализм не в моих правилах, но эти сенины две недели… Я вышел на лоджию остыть после ванны. Дело шло к закату, стрекотали, проносясь мимо окон, ласточки, внизу толпились пятиэтажки, и в переулках между ними шевелились разноцветные гирлянды автомобилей. Рабочему дню конец, народонаселение жаждет покоя и спешит из города прочь, на дачи.
Э-э, нет, покою я не дождусь. Где там мои Стерхи? Я пошел в кабинет. Взял со стола исписанный листок с набросками к роману. Вот тебе и Диптаун, вот тебе звездолет «Арктурианец Стерх». Странно все это. Даже не знаю, что именно так задевает душу? Не знаю. Несомненно лишь одно – я что-то пережил, но вот что это было?
Я вертел в руках несчастный листок, в голове в общем-то была лишь одна серьезная мысль: «Мистика – неотъемлемая часть писательского ремесла. Надо перетерпеть».
К Сене я прибыл раньше обещанного часа. Оказалось, что к нему уже успел подъехать Эдик, и они ждали лишь меня.
Открывал мне дверь Сеня. Он был мрачен, по правде сказать, таким сумрачным я его никогда не видел.
– Ну, проходи, – буркнул он и указал на дверь кабинета.
В кабинете было сильно накурено – Сеня и Эдик надымили. Эдик-авантюрист, в отличие от нас, пребывал в спокойном расположении духа. Он крепко стиснул мне руку и подмигнул:
– А у меня для Сени сюрприз.
Сумрачный Сеня закрыл на замок дверь кабинета, выкатил нижний ящик стола, вытащил молча оттуда бутылку водки и три пластмассовых стаканчика. Разил, выпили. И молча уставились друг на друга. Еще разлил, еще выпили. Опять уставились. Вдруг Сеня как-то абстрактно нахмурил брови и без всякого выражения произнес:
– Где-то закуска была.
И выкатил другой нижний ящик своего шикарного офисного стола. Там у него были бисквиты, всех сортов. Сеня достал одну коробку. Пожевали бисквитов.
Эдик подхватил со стола пустую бутылку, укоризненно покачал головой – мол, плохая примета, денег не будет, – и поставил на пол. Посмотрел на часы.
– Восемь ноль две. Новости начались. Сеня, давай посмотрим новости. За две недели всякое могло случиться.
Сеня взял пульт и ткнул в угол. Вспыхнул экран телевизора, возникла тараторящая дикторша Иванова. Тараторила она какую-то галиматью – о депутатских скандалах, о потоках бюджетных средств, о награждении очередной группы деятелей культуры очередными высокими наградами. Наконец, она объявила новую тему – и мы включились.
– А теперь о ситуации вокруг исчезновения известных предпринимателей Осинского и Шмакова. На брифинге в пресс-центре МВД первый заместитель министра внутренних дел генерал-майор Жлобов сообщил журналистам, что никаких новых подробностей по делу он предоставить не может, милиция и прокуратура продолжают отрабатывать три главные версии. Между тем, источник в прокуратуре, пожелавший остаться неизвестным, сообщает: незадолго до исчезновения Осинский и Шмаков встречались. Что могло заставить двух крупнейших олигархов искать встречи? Сферы их интересов вплоть до последнего времени не пересекались…
Сеня громко хрюкнул и скороговоркой выпалил:
– Скоты, сволочи, п…, – и тому подобная нецензурщина.
– Тихо, Сеня, тихо. Их уже нет, – сказал Эдик.
– Это и есть твой сюрприз? – спросил я.
– Почти. Как тебе, Сеня, без мобильника живется?
– А-а, – безвольно огрызнулся Сеня, плюхнулся в кресло. Надумав, выкатил ящик и добыл новую бутылку. – Наливай.
Эдик разлил, мы выпили. Закусив бисквитом, Эдик жестом фокусника вытащил из кармана пиджака сенин мобильник.
– На, владей.
– Он? Он. Мужики – он! – обрадовался Сеня. – Где взял?
– В лесу на поляне.
– В каком лесу?
– Том самом, где особняк ныне исчезнувшего олигарха.
– Воображаю, что там творится, – сказал я.
– Ничего не творится. Ничего в этом месте кроме леса нынче нет. И такое впечатление, что никогда не было. А вот мобильник аккуратно валялся там, где должна была стоять беседка. Кстати, днем позвонил в «Юго-Восток». Они в трауре.
– Самошацкий тоже?
– Тоже.
– Ну, значит, теперь нам путь в «Юго-Восток» открыт, – мрачно пошутил я.
Сеня тупо смотрел на Эдуарда.
– Повтори.
– Нет особняка и не было. Никаких следов, кроме твоего агрегата. Ты давай, резче соображай.
– Резче? А мы – есть?
– Вот мы как раз есть. А тех – нет. Ну?
– Так значит – все путем?
– Путем, путем, – добродушно улыбнулся Эдик-авантюрист.
– Ну, смотри тогда, – Сеня расчехлил мобильный телефон и набрал номерок. – Смотри, аккумулятор не сел… Але? Ну, я хорошо слышу. Але, говорю. Это комкон?
Похоже, Сеня растерялся. Он изумленно глянул на нас – наверное, думал, что и комкон исчез.
– Ага. А Игорь Мстиславич работает? Дома? А номерочек будьте любезны? Приятель. Он в курсе. Ага, записываю.
Сеня ввел номер в память телефона и спросил нас:
– Ну че, звонить что-ли?
Эдик пожал плечами. Я промолчал.
– Ну, я звоню… Але? Мстиславич? Это я, писатель Татарчук. Да, живой. И вы, я слышу, живой. Ну и слава богу. Как вы, ничего? Восстанавливаетесь? Ну-ну. А мы здесь все вместе, трое писателей. А спонсоры ваши – тю-тю, на марсианскую базу отбыли. Как – с чего взял? Да так, с того са́мого… А кто ж они после всего? Марсиане, факт. Да? А встретиться не желаете? Ну, тогда всего хорошего. Если чего – звоните. Мой телефон у вас, небось, имеется, а? Пока… Ну вот, – повернулся к нам Сеня, – поговорили. Нервничает инспектор. Говорит – при чем тут пришельцы. Дурак он, что тут скажешь. Ну, а мы что, умнее? Ты вот мне ответь, Грязев – что с нами было?
– Да-да, – подхватил я. – Что такое с нами случилось? Две недели – это я понимаю, это сжатие времени. Это, по крайней мере, парадоксом Эйнштейна можно объяснить. Но все остальное?!
– Ну, арктурианские Стерхи – это американский фильм. Так и называется – «Стерх из системы Арктура», – начал издалека Эдик.
– Эй, погоди, – перебил его я. – «Стерха» я придумал. Я роман начал.
– Наверное, фильм видел, и где-то в голове запало. Так бывает.
– Да нет же! Я американское кино никогда не смотрю – фантазию отбивает.
– Это есть, – согласился Эдик. – Значит, говоришь, придумал. Это тоже укладывается в мою гипотезу.
– Какая гипотеза? – стал вскипать Сеня. – Какая к такой матери гипотеза?! Марсиане нас замели. В смысле, инопланетяне. Ты что – не понимаешь, они в любой момент могут вернуться!
– Да ну! – поморщился Эдуард. – Ты на своих «Наездах у Альфы Центавра» совсем вкус испортил, нюх потерял.
Вступать в обсуждение собственного вкуса Сеня не стал.
– Ты пошевели извилиной, – продолжил Эдуард. – Ну что инопланетянам за дело до нашей политики? Чепуха вся эта политика для них. Если они и есть, то мы их интересуем исключительно как субъекты космического пространства, и никак иначе. А сейчас я вам скажу, что это было…
– Погоди, – попридержал его я. – Меня не интересует, почему да отчего. Меня интересует – зачем именно меня, Викулу Колокольникова мироздание взяло за шкирку и мордой во все это? А?
– Сопли брось, – брезгливо произнес Эдик.
– Сопли? Нет, ты мне ответь… Где ты был?..
Я имел в виду – где он был, когда нас с Сеней разделывать на гамбургеры собрались. Он же понял другое. Пустился рассказывать:
– А, ты про ресторан? Это просто. Тех молодцев я там ложить не стал – боялся с пьяного дела поубивать ненароком. И потом, очень некстати ты мне стулом по башке заехал. Мы с ребятами вернулись, взяли за жабры администратора. Он про особняк знал. А уже на месте определились.
– Нет, ты мне ответь, – полез со своим Сеня. – Почему не инопланетяне, когда инопланетяне? Кто ж еще? Вон, инспектор – пришелец. Сидит себе, планы строит. Он типа с теми, с его дефективными инопланетянами, – Сеня кивнул в мою сторону, – воюет. Это точно. Иначе никак не сходится. А мы между молотом и наковальней. Понял? Ты мне ответь – зачем мы? Я в случай не верю, понял?
– Не шуми, Сеня. Значит так. Никаких инопланетян нет…
Зазвонил сенин мобильник. Сеня начал нагло:
– Але? Ну, я, – а дальше голос его сполз в трясину недоумения. – Понял… Понял… Да… Понял. Ага, до свидания…
Сеня растерянно взялся за бутылку. В глубокой задумчивости разлил остаток водки по стаканам.
– Дела, мужики, – поднял свой стакан и как-то слишком уж задумчиво выцедил.
– Да не томи, Сеня, – не выдержал я. – Что там у тебя?
– От Осинского звонили.
– Как от Осинского?! – спросили мы с Эдиком в один голос.
– Осинский распорядился подарить мне лептоп. Какой-то новейший, с речевым вводом. Во, блин, дела!
Сеня в третий раз полез в ящик стола за бутылкой.
– Открывайте, мужики. Разобраться надо – пропал Осинский, или скрывается, нашими душами интересуется? Надо же, кредитную карточку предоставил, в Стройинвестбанке счет открыл на двадцать тысяч долларов. Я что-то не въезжаю…
– А может, это шутка? – спросил я и тут же почувствовал – нет, не шутка.
– Большой человек ты, Сеня, теперь, – съязвил Эдик. – Покойники тобой интересуются.
Сеня вдруг выкатил глаза и страшным шепотом произнес:
– Я знаю! Этот мобильник они нарочно подложили, чтобы связь оттуда со мной поддерживать.
– Ага, точно, с того света, – поддержал его Эдик.
– Нет, не с того света, а с этого. С Марса! С Марса этот звоночек был.
Да, не подозревал я в Сене способностей к подобным всплескам фантазии. По мобильному телефону – с другой планеты! Я конечно никому не поверил – ни Сене, ни Эдику. У меня уже где-то подспудно рождался верный ответ. Но покамест он маячил неотчетливо.
Мобильник зазвонил вновь. Сеня посмотрел на него, и предложил мне:
– На, поговори. Меня нет дома. Мусор выношу.
– Да? – я на всякий случай взял деловой тон. – Нет, Татарчук сейчас подойдет. Может, что ему надо передать? Понял… Это же здо́рово. А скажите, барышня, а там случаем Колокольникова в планах нет? Есть?
Тут выпал и я. Дыхание сперло. Я отвел мобильник в сторону и пару раз глубоко вздохнул.
– Понимаете, я и есть писатель Колокольников. Да, сейчас продиктую. Собственно, название короткое – «Вторжение». Новый роман. На конец осени? Очень хорошо, не возражаю. Примерный объем? Думаю, двенадцать авторских. А какой намечается тираж? Сколько? Пятьдесят?.. А вот и Татарчук подошел. Передаю трубку.
Я ткнул Сене телефон. Тот уже сориентировался и начал вальяжничать:
– Татарчук слушает. Да, рыбонька. Ну что ж, давно пора было. Понял. Оч-чень хорошо. И переиздание? Не возражаю. В какую серию пойдет? Нет, это меня не устраивает. Что ж, вижу придется лично посетить. Хорошо, можно послезавтра. И вам, рыбонька, того же.
Сеня радовался.
– Да, мужики. Возлюбили нас в «Юго-Востоке». Согласны под нас новую серию зарядить.
– Покойничек Самошацкий подсуетился? – ехидничал Эдик.
– Гм, – осекся Сеня. – В натуре…
Эдик аккуратно убрал нераскупоренную бутылку со стола. И заговорил весьма серьезно:
– Сеня, Викула. Предоставляю единственный шанс избавиться от марсианской, покойницкой и прочей паранойи. Внемлите, судари. Думаю, вам знакомо такое слово – «ноосфера». Вопросы есть? Пока нет. Тогда продолжим.
Эдик пошарил под столом, вытащил обратно бутылку водки и поставил снова на стол.
– Вот вам ноосфера…
– Бутылка, что-ль? – пожал плечами Сеня.
– Не угадал. Водка. Почему она на столе? Потому что мы этого хотим. Доступно? Угу. Почему мы ее хотим – это наше дело. А вот отчего она на столе – вот главное в учении о ноосфере!
– Не понял, – честно признался я.
– Этого никто не понимает! В чем главный прикол? В том, что она уже здесь, а отчего она здесь – никто не понимает.
– Бутылка? – тоном идиота переспросил Сеня.
– Ноосфера! Мы водку пьем? Пьем. Потребляем. Значит, она есть. И ноосфера есть, так как мы ее тоже потребляем. То есть, используем. Мысли, слова, эти, как их, архетипы, стереотипы… Кто-то говорил, что все, что человек сочиняет – уже где-то есть! А я говорю – не где-то, а вот здесь, – Эдик постучал по бутылке, – в ноосфере. Мы хотим выпить – и она льется в наши стаканы. Внимание! Тезиса всего два. Первый. Мы, будучи человеками, мыслим – и одновременно с этим возникает она. Тезис второй. Мы хотим мыслить – и она нам эти мысли предоставляет. Пояснить? Поясню. Думаем о водке – вот вам водка. Хотим ее употребить – откупориваем и, предварительно разлив по стаканам, употребляем. Ну, будем…
Эдик и в самом деле осуществил все эти операции. Оставалосьтолько поднести стакан ко рту.
Отерев усы, Эдик-авантюрист продолжил:
– Я вижу, вы не въезжаете в аналогии. Представьте, что первый тезис не работает. Да, мы можем употребить водку. Но ее нет! Мы хотим ее, а ее все равно нет.
Сеня молча выдвинул ящик и извлек еще бутылку. Укоризненно посмотрел на Эдика, мол, заливаешь тут непонятно что.
– Ну-ну, не горячись. Хочешь сказать, что эта беда в любом магазине продается? А я тебе про свойство ноосферы! Пойми, она так устроена, что если мы думаем, или, к примеру, разговариваем, или на что-то смотрим – она возникает! Из ничего!
– Из наших мыслей? – спросил я.
– Не-ет, – рыкнул Эдик. – Вникай! Она, зараза, наши мысли использует навроде формы для себя. Когда получит форму, тогда мы ее и воспринимаем, как опять те же мысли, слова и прочую ерунду. Ощущаете?
– Одновременные открытия в науке, например? – уточнил я.
– Пускай. Но мы пойдем дальше. Что если она нам станет поставлять не только мысли или картинки разные? А возьмет, да начнет оперировать сложными структурами? Осинского подсунет, или Стерхов этих из американского фильма.
– Причем тут Осинский? – удивился я. – Он же банкир.
– Нет, он ноосферный фантом, парни. Он – сублимация общественно-значимых иллюзий! А? Как я загнул? Глубина! – Эдик откровенно любовался собой. – Так вот, американское кино – тоже общественно-значимая иллюзия. Его миллионы смотрят, сотни миллионов – от этого самый инфернальный образ превратится в сугубо вещественного монстра!
– Да что ж, твоя ноосфера материализует их, что ли?
– А то на себе не испытал? Что хочет, то и делает. Это мы воспринимаем ее порождения на материальный лад. А на самом деле – хрен ее знает…
– Как это?
– А вот хрен его знает, понимаешь? Одно мне понятно – она лишена разума. Ее разум – это мы, люди. Она лишь воплощает. Мы посылаем – она возвращает. Механизм обратной связи.
– Вот теперь понятно, – согласился я. В свое время на радиофизическом факультете я наелся этих обратных связей по уши.
– Нет, ты короче, ты давай, это… – очнулся из умственной летаргии Сеня. – Нам что от этого будет? Осинский как, жив или его уже нет?
– Он никогда и не был жив. А Стерхи его вовсе развеяли…
– Так значит, никаких кредитных карточек?
– С чего ты взял?
– Я, кажется, понял, мужики, – встрял я. Части головоломки наконец-то сложились в моей голове в одно целое. – Это когда Осинский ехал, чтобы встретиться с нами, тогда и распорядился насчет всего – карточек, компьютера, «Юго-Востока». Это точно. Там же он и досье на нас смотрел.
– Складно выходит, – согласился Эдик. – Дал команду, а ее, конечно, выполняют. Короче, вы вопросы задавайте.
– Такой у меня вопрос, Эдуард, – спросил я, – почему только сейчас, я уже не спрашиваю, почему для нас, ноосфера стала материализовывать?
– Я думаю, произошел переход количества в качество. Я же говорил, миллионы смотрят одни и те же гребаные фильмы, те же самые новости по тем же вонючим телеканалам. Газеты читают. Массовая культура творит чудовищной силы мыслеобразы. Я тебе скажу больше, Викулыч. Этим мы ее достали. Ей, может быть, и деваться некуда. Пока снегу не навалит по уши – лавина не сойдет.
– Да понимаешь, – продолжил я, – как-то оно все осмыслено у нее выходит. Словно бы она какую-то цель преследует.
– Это нам так кажется. Ноосфера – круглая дура. Идея цели у нее тоже от людей. А целей у нас, у человеков – ого-го! И в политике, и в фантастике. Мы же инопланетян придумали, мы их и целями снабдили. Вот теперь они нам на головы и серут. Не инопланетяне, а их фантомы.
– Так что нам теперь – не творить? Я имею в виду – нам, фантастам? И вообще, не думать, что ли? Убить мысль?
– Экий ты, Викулыч, простой. Да где там мысль? Ты «Матрицу» видел? А, ты же американское кино не смотришь. Нет там никакой мысли. Пойми, важна как раз не мысль, а то, что сто миллионов сидит и смотрит. А писать? Пиши, Викулыч, пиши. Тиражи твои – мизерные, общественная значимость равна нулю, так что пиши. И думай, все-таки, что пишешь.
Рассказ о наших странных приключениях подошел к концу. Осталось написать несколько абзацев и делу конец. Но вот на какой мысли я себя поймал. Поймал и невесело улыбнулся. Что бы это ни было, – инопланетяне, выходки ноосферы или что-то сверхъестественное – но, записав нашу историю, я тем самым выполняю просьбу Дефективных довести до сведения землян их ультиматум. Включу историю в роман – и нате вам пятьдесят тысяч ультиматумов…
Да, такие дела. И вот еще что меня беспокоит. Все-таки там, в янтариновой комнате такая чудная перспектива нарисовалась – Содружество Кольца цивилизаций. И казалось мне тогда – только протяни руку, и все случится. Все и для всех. Почему же это так скоро рассеялось? Обидно.
«Сеня в Зазеркалье»
Три года прошло. И уже с трудом верится, что странные события, в которых мне довелось участвовать, действительно были. Смотришь на звездное небо, мечтаешь и спрашиваешь неизвестно кого – где они, Арктурианские Стерхи, где могучая, загадочная, но дружественная цивилизация Дефективных? Да полноте, не примерещилось ли нам все тогда? И действительно ли нас одолевают ноосферные фантомы?
Как бы то ни было, а роман мой «Вторжение: атака из ноосферы» очень даже ничего пошел, даже переиздали недавно. Спасибо Эдику за протекцию, а то до сих пор бы в «Юго-Востоке» мурыжили – тут, мол, сюжетная линия провисает, а тут слишком описательно, а здесь у вас одни диалоги на пять страниц. И это в то время, как вовсю издаются-переиздаются татарчуковские опусы навроде пресловутых «Ментов из шарового скопления», где, убей меня, ни сюжета не обнаружишь, ни точных описаний, а на одну реплику персонажа приходится десять тонн мордобоя.
Вот об этих самых «ментах» и о Сене Татарчуке пойдет речь. В интересную историю вляпался наш лауреат. Сперва хотелось мне на эту тему по горячим следам рассказец сделать – с вымышленными именами, сугубо фантастический. Но когда понял, насколько дело серьезно, решил с рассказом повременить, – рассказ сделать всегда успеется, – а составить эти записки.
Есть в этом деле некая деликатность. Впрочем, все, что связано с Машиной, для нашего брата-писателя – деликатная материя. Дело в том, что в свое время в институте на Банной появилась чудная Машина. В той самой лаборатории, где до этого размещалось устройство Михаила Афанасьевича – для лингвистического анализа и определения вероятного числа читателей. Эдик эту процедуру окрестил «русской рулеткой». В смысле, принес ты свою рукопись, ночами выстраданную, и не знаешь, кем после сдачи этого анализа выйдешь – гением, или полным ничтожеством.
Но с приходом рынка лабораторию взяли на заметку господа издатели. Еще бы им не взять – приходит какой-нибудь Сортир Сортирыч, сует в аппарат свою нетленку, аппарат выдает – тридцать тысяч. О! Оно. Моментально в тираж. Потому как сперва пробовали издавать тех, кто на миллионы тянул, а не тут-то было. Не покупают. Консультировались у ученых, и открылись вещи совершенно для коммерсантов непостижимые – миллионы эти учитывают спрос в грядущих поколениях, даже главным образом в грядущих. А вот если каждый опус Сортир Сортирыча тянет на все те же двадцать-тридцать тысяч, вот тут мы тебя, любезный Сортир Сортирыч и любим, и уважаем, и все условия тебе для творчества беремся организовать. Расчет-то простой: умножь эти тысячи на двадцать книг серии – и считай прибыли.
Впрочем, ближе к делу. Поломали эту лавочку в Союзе писателей, когда стали толпами издаваться скоропишущие не-члены. А издавшись, принялись ломиться в Союз. Тут генералы от изящной словесности и забили тревогу насчет чистоты рядов.
Михаил Афанасьевич, заведующий лабораторией, пошел навстречу руководству. Установку демонтировали, а взамен Михаил Афанасьевич поставил эту самую Машину. Машина называлась «Стимулятор творческих способностей». Исписался, к примеру, тот же Сортир Сортирыч – и прямехонько на Машину. Попарился в ней пару часиков и снова за перо.
Я, между прочим, слава богу, в стимуляции не нуждаюсь. Но со слов коллег знаю, как все там происходит. Представьте себе двухметровой высоты цилиндр, крашеный белой эмалью, с массивной гермодверью. Внутри – ничего, кроме мягкого сидения. Писателю выдается приборчик – маленькая коробочка о двух кнопках: кнопка «старт» дробь «переход» и кнопка «возврат». Да еще на приборчике лампочка – если мигает, значит работает. На первый взгляд проще пареной репы: зашел, захлопнул дверь, сел, нажал кнопочку «старт» – и сиди, стимулируй свои творческие способности.
И вот еще что – Михаил Афанасьевич-то, как Машину установили, куда-то исчез. Оставил подробную инструкцию по эксплуатации Машины, а сам – чао, господа.
Так вот о Сене речь. Сколько ни уверяй меня, что, мол, надо воображение слегка взбудоражить, в Машине побывать – не поверю. Если ты, Сеня, решил в Машину залезть, значит, исписался ты вчистую, мил друг. И то верно – не все ж «Инопланетянами в законе» пробавляться.
Всему, бляха муха, есть предел! Даже два удачных соавторства с молодыми перспективными авторами не смогли вернуть былой славы некогда бойкому татарчуковскому перу. Скорее пошли на пользу вертким молодым соавторам, которые, презрев Сеню, начали быстро идти в гору. Впрочем, это я уже отвлекся.
Итак, перехожу к реконструкции событий. Почему реконструкции? Потому что Сеня, рассказывая свою историю, не обошелся без украшательства и выставления себя в выгодном свете. Но я-то его не первый день знаю, и знаю как облупленного.
В зимних сумерках медленно полз по раскисшему снегу «Ауди-турбо» писателя Татарчука, члена Союза писателей и лауреата Государственной премии. На душе у писателя было тоже сумеречно и мутно. Подходили оговоренные контрактом сроки сдачи очередного романа, а между тем романа не было. Был пролог и три строчки первой главы. Роман предположительно назывался «Астролайнер «Титаник» терпит бедствие». Одним словом, роман-катастрофа. А между тем, писателю Татарчуку было абсолютно до фонаря, что там и в каких количествах гибнет. Из всех даруемых благодатной темой эпизодов, в голове мертво, как бетонный надолб, сидел эпизод с кислородным голоданием в одном из отсеков «Титаника». Дальше кислородного голодания дело не двигалось.
В общем, Сеня ехал на Банную сдаваться. Тускло-багровые отсветы заходящего зимнего солнца на стеклах витрин, на кузовах машин, рекламных щитах; еще пока неяркий неон вывесок, ртуть фонарей, и невеселые, бесцветные мысли. Тоскливое ощущение городского муравья, затерявшегося в монотонных вереницах машин и людей, вереницах неторопливо плывущих навстречу зданий, сменивших дневной облик строгой геометрии на невыразительный сумеречный наряд. Колеса машин разбрасывали грязную снежную жижу, размазывая ее по мостовой склизким студнем. Гриппозная декабрьская Москва процеживалась сквозь лобовое стекло автомобиля, и казалось, даже в жарко натопленном салоне царит ознобная стылость.
Былого многолюдия в учреждении на Банной не наблюдалось. На крыльце лежал толстым слоем снег, и в нем протоптана была узкая тропка. На проходной, у телевизора скучала вахтерша, на вошедшего Сеню она даже не посмотрела. По телевизору выступал оптимистичный мэр, по своему обычаю сыплюшщий доморощенными остротами.
В этом учреждении Сеня бывал давно, еще до перестройки, в пору своего лауреатства. Носил свои тексты на лингвистический анализ и, сидя под дверью лаборатории, глубокомысленно обсуждал с коллегами такие темные материи, как «энтропия художественного текста» и «вероятное число читателей произведения». Посмеивался в душе над благоглупостями коллег от реалистического направления, не знакомых с последними достижениями науки: путающих «ядерную зиму» с глобальным похолоданием, а биты информации с печатными знаками текста.
Сеня положился на зрительную память – уверенно поднимался лестницами, шел пустыми коридорами, сворачивал в нужных местах. Освещение было самое дичайшее: кто-то умный додумался установить вперемежку трубки дневного света зеленого и розового цветов, отчего коридоры заполнял неживой металлический блеск.
От неуютности Сеня решил закурить. Встал на лестничном пролете у окна, раскурил свою белую пижонскую трубку и глубокомысленно уставился в темное, засвеченное городским искусственным светом небо. Будь я художником, изобразил бы такое небо на обложке очередного сениного опуса, вместо неизменных полуголых девиц и парней в рыцарских доспехах и с лазерными пушками.
Ничего особенного Сеня в небе не увидел и перевел взгляд вниз – посмотреть, на месте ли машина. Машина была на месте, и это ввело сенины мысли в обычное деловое русло.
Над дверью лаборатории светилась зелеными буквами надпись «Свободно». Сеня высунул для солидности из кармана мобильник и вошел.
В «предбаннике» сидели двое и играли в нарды.
– У вас, я смотрю, очереди не наблюдается, – изобразив кураж, поздоровался Сеня.
– И вам того же, – отозвался один из игроков, мужчина в массивных роговых очках, лиловом вельветовом костюме и галстуке из черного бархата. На галстуке красовалась золотая заколка с крупным, по меньшей мере в два карата, бриллиантом.
Второй тоже был примечательно экипирован: в джинсовой тройке, из жилетного кармана свисала золотая цепочка от часов, седые волосы стянуты сзади в косицу, перехваченную обычной черной резинкой. Он как раз собирался делать ход и тряс в руке кубики; на пальце красовался перстень-печатка, тоже золотой, с темно-платиновым треугольником, в каждой вершине которого поблескивал радужной звездочкой маленький бриллиантик. Он метнул кости, небрежно двинул фишки и безразличным голосом сказал:
– Очереди у нас с утра. Ваш брат писатель в темное время боится лезть в Машину. Удостоверение при вас?
– Какое удостоверение? – опешил Сеня. Варясь в своем кругу, он привык, что все его и так знают в лицо.
– Известно какое, – произнес первый, бросая в свой черед кости.
До Сени дошло, и он вынул корочку члена Союза.
– Пожалуйста.
Седоволосый принял, бегло глянул:
– Угу. В первый раз. Держи, Матвей, – и перебросил первому.
Тот тоже глянул, положил на стол и спросил:
– Ну что, будешь звонить?
Седоволосый вынул тоненький мобильник, куда-то позвонил:
– Это я, Модест. Насчет допуска Татарчуку. Жду.
Он отложил трубку, взял кости и сделал ход.
– Как пользоваться Машиной, конечно, не знаете? – спросил Матвей.
– Так, слышал, – Сеня уселся в кресло.
– Почитайте, – Матвей протянул Сене какие-то листочки.
Надо сказать, что как появилась Машина, так и стали ходить среди писателей слухи о ее небезопасности. А все потому, что в оставленной Михаилом Афанасьевичем инструкции имелся странный пункт о том, что из Машины можно и не вернуться. Вообще, народ полагал, что имеет дело с виртуальным тренажером, генератором виртуальной реальности. С другой стороны, Эдик, в программировании дока, утверждал, что без определенной стимуляции психики здесь не обходится, иначе вся эта виртуалка тебя не проймет. Впрочем, Эдик тоже судил по рассказам других, сам он в стимуляции творческих способностей ну никак не нуждался, идеи сыпались, как горох. Да и членом Союза он не был.
Но вроде бы до сих пор никто никуда не исчезал. Хотя имелась легенда о том, что некий безвестный молодой автор, вовсе не член Союза, по чьей-то высокой протекции проник на Машину. И вроде бы в ней исчез. Проверить – не проверишь, в списках молодой автор не фигурировал. Одним словом, хоть и страшно, а куда денешься – шли писатели на Машину.
Инструкцию Сеня просмотрел небрежно; позже, в разгар событий, он не раз с большим сожалением вспоминал об этой дурацкой небрежности и непредусмотрительности. Да кто ж его знал?..
Мобильник промурлыкал какую-то мелодию. Седовласый Модест поднес его к уху:
– Слушаю. Понятно.
Спрятал телефон и уставился в потолок безразличным взглядом.
– Раздевайтесь до трусов. Сюда документы и содержимое карманов, – Матвей протянул пластмассовый короб, – а одежду на вешалку.
– До трусов? – уточнил Сеня.
– До трусов. Раздеться можете там, – Матвей указал на ширму в углу.
Когда Сеня разоблачился, Матвей подозвал его к столу. Показал на толстый лабораторный журнал:
– Распишитесь вот здесь.
Сеня, не глядя, поставил закорючку. Матвей поднялся и пригласил:
