Викентий Вересаев
Проездом
Ширяев разделся и лег. Ему постелили на полу, положив, вместо тюфяка или сена, свернутое вдвое зимнее одеяло. Он лежал, и в голове его проходили образы хороших людей, и ярче их всех – образ девушки, которую он сегодня целовал в саду, средь сумрака, пахнувшего рожью. В ушах стоял тонкий звон вившихся вокруг головы комаров. То там, то здесь кожа начинала гореть, как будто к ней прикладывали тлеющую спичку. Ширяев тер шею и лицо. Комары не унимались. К уху приближался тонкий, уныло-сосредоточенный звон. Ближе, ближе. Замолкал. И Ширяев злобно хлопал себя по виску.
– Черти проклятые! – ворчал он и кутался с головою в простыню.
От подстеленного одеяла пахло нафталином. В детской плакал ребенок. Лягушки на пруде квакали громко и непрерывно, как весною. И сквозь дремоту это кваканье вырастало во что-то громадное и близкое. Ширяев тяжело думал:
«Чего они расквакались? Должно быть, к дождю. А может быть, потому, что лошадь ходит около пруда…»
Комар с злобно-унылым звоном, как будто исполняя надоевшую обязанность, приближался к лицу. Ширяев решительно сбросил одеяло и сел. Светало. Над постелью колыхалось прозрачно-серое облако комаров. За ивами, над прудом, стоял туман. Ширяев нащупал портсигар и закурил папиросу.
Было очень тихо. Далеко на востоке запели петухи. Им откликнулись ближе, пение росло и медленно, плавно приближалось. На деревне звонко запел молодой петух. Где-то близко, за домом, как будто запоздав и испуганно встрепенувшись, хрипло заорал совсем, должно быть, старый петух. Отовсюду кругом вперебой неслось:
– Кикики-ки-и-и!.. Кикики-ки-и-и!..
И дальше, к западу, откликались и начинали петь новые петухи. Как будто невидимый дух плавно летел в тьму запада с вестью об утре, и, почуяв над собою его властный полет, встрепенувшиеся петухи приветствовали вестника. На востоке пение смолкло. Замолкали петухи кругом. Теперь то же напряженное, непрерывное пение было слышно на западе. Оно удалялось и затихало за горизонтом. И представлялось Ширяеву, как эта широкая, предутренняя волна звуков катится по земле все дальше, дальше. И следом за нею плывет тихое утро.
В детской опять заплакал ребенок. Был слышен голос Марьи Сергеевны. Ширяев побоялся, как бы Марья Сергеевна не увидела в окно, что он не спит. Он лег. Всходило солнце, начинало припекать. Комаров стало меньше, но было жарко. В зале на часах жидким жестяным звоном пробило четыре.
Ширяев неожиданно заснул. Проснулся он в восьмом часу, с тяжелою, мутно-горячею головою. Солнце пекло прямо в лицо. Он сходил к пруду и выкупался.
На террасу выглянула Марья Сергеевна, в блузе, с бледным, измятым лицом.
– Вы уже встали? Ну, как вам было спать?
– Спасибо, очень хорошо!
– Идемте в залу. – Она устало села за чайный стол. – Сначала долго не могла заснуть, – вчерашние разговоры взволновали. Потом Федя не давал спать. Голова болит теперь.
С террасы с плачем вошла пятилетняя дочка Марьи Сергеевны, Аня. Она морщила пухлые щеки и тянула:
– Ма-ам, меня Костя ущипну-ул!
Марья Сергеевна нетерпеливо сказала:
– Ах, господи! Ну, не плачь!.. Не играй с ним, и не будет щипать. Вот на тебе печеньица.
Она дала ей из сухарницы альбертинку. Вошел доктор.
– А-а, чай сейчас?.. Здравствуйте!.. Я сейчас приду, только на минуту сбегаю в больницу.
Он вышел через террасу. Подали самовар. Небо нахмурилось, дверь террасы хлопнула. Марья Сергеевна поморщилась.
– Господи, как голова болит!
Ширяев участливо спросил:
– Часто она болит у вас?..
– Э, почти всегда!.. С нянькою боюсь на ночь детей оставлять, самой приходится возиться. Встанешь ночью к ребенку, потом два часа не можешь заснуть. Утром с шести часов в доме начинают подниматься, шуметь, – я уж не могу спать. Не помню даже, когда это было, чтоб я выспалась.
Со двора раздался обиженно-негодующий голос Кости:
– Мама, не вели Ане дражниться!
Марья Сергеевна засмеялась и взглянула на Ширяева.
– Боже мой, какой ужас! Восьмилетний малый, – и его Аня обижает!.. Как же она тебя дразнит?
– Говорит: у тебя черный хлеб, а у меня печеньице!
– Ты лучше скажи мне, зачем ты ее щипал?
– Я ее не щипал! Она с палочкой играла, палочка сломалась и, наверное, ее ущипнула…
– Вот как! Ну, пожалуйста, чтоб палочка больше не щипалась!
– Пускай она с палочкой не играет, а я тут ни при чем.
Ширяев спросил:
– У вас четверо деток?
– Четверо. И, к сожалению, три мальчика… Я бы хотела, чтоб у меня одни только девочки были. Мужчины всегда гораздо эгоистичнее. В детстве за ними ухаживают сестры, мать. Женятся, – жены. Для них женщины только для того и существуют, чтоб ухаживать за ними. – В голосе Марьи Сергеевны звучало тайное раздражение. – Главное, чтоб не заботиться самим о житейских мелочах: о топке печей, о провизии, о пеленках… Право, удивляете вы меня все. Говорили бы прямо, когда женитесь, что вам нужна экономка и нянька. Ведь в этом для вас вся суть. А между тем вы всегда говорите: «Мы будем с тобою работать на благо людей, развиваться, читать».
