Виктор Анатольевич Коробов
Опрос с ответственностью
– Вот и молчите. Если бы не два самолёта, которые вы сбили на моих глазах…
И мы идём молча. А потом нам и вовсе не до разговоров становится. Этот участок немцы бомбили, и трупы остались лежать, никто их не похоронил. Примерно четверть – в форме, военнослужащие. Остальные гражданские, и немало детей. Мне особенно запомнилась одна девочка, красивая. Лет семи, блондинка, волосы длинные, в наше время таких не бывает. Голубые глаза открыты, на пыльном лице дорожки от слёз. Осколок попал в живот, и она успела поплакать перед смертью.
Я понимаю, что погибнут десятки миллионов, а здесь, наверно, нет и сотни трупов. И всё равно мне сильно не по себе. А мужики – те просто озверели. Не удивлюсь, если они решат засаду устроить.
Первым гул услышал чуткий Салакудинов. А вскоре и девятка самолётов показалась с востока.
– Ты можешь сбить хоть одного?
– Наверно, да. Только они уже отбомбились, пустые летят. Лучше бы с бомбами сбить.
– Терпежу нет. Ты видел, что они сделали? Сколько баб молодых…
– Хорошо, теперь не отвлекайте, надо быстро.
И я начинаю заряжать. Интересно, что Климов обратил внимание на баб, а я на детей. Вероятно, возраст. На этот раз я, кажется, быстро заряжаю, явно быстрее минуты. Но успел прикинуть, что это, наверно, юнкерсы 88. Хейнкели 111 можно узнать по моторам, которые выдвинуты вперёд, впереди кабины. Есть еще дорнье, про них я мало что знаю. Но – какая разница? Двухмоторный бомбардировщик. Пусть будут дорнье, пофиг.
Девятка летит невысоко, километра полтора, и севернее дороги. Стингер схватывает уверенно, дистанция намного меньше предельной. Я целюсь в головной бомбер, и мне удаётся простоять старт не шелохнувшись. Но что-то пошло не так, и ракета попала не в первый бомбер, а в последний, ближний к нам. В левый мотор. Но самолёт продолжает лететь! Вот начал отставать, мотор дымится. Но сколько таких вот, с дымящим мотором, дотянули до аэродрома! Эх, надо было стрелять в одномоторный…
Два события происходят почти одновременно: из мотора вырывается пламя, а от самолёта отделяется чёрная точка – один выпрыгнул. Сейчас и остальные попрыгают. Но левое крыло вдруг переламывается, и вот теперь самолёт падает, да ещё и кувыркается. Никто больше не выпрыгнул.
Капитан немедленно начинает командовать:
– Салакудинов Вяткин! Вы остаётесь с инженером и вещами. Остальные налегке за мной, будем брать лётчика.
И пятеро воинов убегают на север. Умело так убегают, как раз в таком темпе, чтобы пару километров пробежать в сапогах и по пересечённой местности. У нас, наверно, около часа есть.
– Рим, Сергей. Вот это секретное оружие надо уничтожить. Мы как раз речку перешли недавно, наверно, километра полтора до неё. Давайте так: один остаётся с вещами, а другой и я идём к речке. Подрываем установку гранатой, и выбрасываем в воду.
– Может, лучше зарыть? Хотя ладно, вам виднее. Я пойду, а ты, Серёга, с вещами останься.
– Граната есть?
– Три есть.
Теперь у меня только труба из вещей, килограмм восемь она весит. Ещё и удобный подвес. Рим оставил шинель, но винтовку и сидор с собой тащит. Идём мы быстрым шагом. Перед речкой, с обоих сторон от моста, вырыты окопы. Но солдат нет. Или не подошли ещё, или наоборот, уже сбежали. Я отхожу налево, ниже по течению, и снимаю установку.
– Давайте я.
Рим берёт трубу, смотрит на неё с сожалением. Достаёт из сидора тряпку. Кажется, это портянка грязная, использованная. Она достаточно большая, и Рим затыкает трубу с одного конца, обмотав портянкой камень. Он явно не раз метал боевую гранату, потому что уверенно опускает лимонку в трубу, а саму трубу – в окоп. Отбежав шагов на десять, он кидается на землю. Я тоже на всякий случай лёг. Но взрыв какой-то не впечатляющий, никаких осколков я не заметил. Трубу даже не до конца разорвало, передняя и задняя часть соединены небольшой перемычкой. Я бью трубой по краю окопа как дубиной, и она переламывается.
В своих туфлях я захожу в воду. Берег здесь очень топкий, проваливаюсь не столько в воду, сколько в грязь. И, один за другим, бросаю оба обломка примерно на середину реки. Около моста есть камень, там удобно подойти к воде. Я промываю туфли, прополаскиваю и выжимаю носки, и снова их надеваю. На пыльной дороге они очень скоро станут почти такими же грязными…
На обратном пути я прикидываю, какова вероятность того, что немцы найдут обломки. Несколько человек видели, что я что-то бросил в реку. Кто-то из них может попасть в плен, или пойти в полицаи. Если он расскажет немцам, те сопоставят с погибшим по непонятной причине бомбером… Найти обломки под слоем ила трудно, но можно. Вот только вероятность таких событий я оцениваю как очень низкую. Народ драпает, и все устали, как собаки. Ну, какой-то гражданский что-то выбросил. Тут танки с пушками бросают на дороге. Немцы же скорее всего решат, что бомбер зенитка сбила первым выстрелом. Всяко вероятнее, чем появление попаданца с оружием из будущего.
Вяткин и вещи на месте, Рим стелит шинель, и мы вместе разваливаемся на ней. Как хорошо полежать, когда ноги гудят от многочасовой ходьбы! Но достаётся нам только несколько минут кайфа. Возвращается капитан и компания, с ними пленный немец. Без стрельбы у них обошлось. Никто из нас не знает немецкого, так что с ним особо не поговоришь.
Я теперь налегке иду, и предлагаю что-нибудь дать мне нести. Но капитан не соблазняется:
– Сам иди, ты своё дело сделал.
Вскоре он опять заводит со мной разговор:
– А теперь какие у вас планы?
– Ну, было бы неплохо к своим выйти. Потом как-то попасть на поезд до Москвы. Немного денег у меня есть. А там я почти дома. Приду на работу, доложу о результатах. Там и скажут, что дальше делать. Может, к чему-то новому привлекут.
– Вы ведь ценный человек для науки, верно? Может быть, для нас теперь главная задача спасти вас для страны?
– Не хочу вас обманывать. Я простой инженер, средний. Да, среди тех, кто делал это оружие, есть настоящие гении. Но их немного, я всего про двоих могу так сказать. И есть такие, как я. Неглупые, с образованием, но… В общем, сейчас война, и хороший боец, пожалуй, ценнее меня. Тут ещё и возраст. В общем, вряд ли я для страны так уж ценен. Но, конечно, хотел бы и дальше с вами идти.
Я ничего не несу, но меня подвели размокшие туфли и носки. Кажется, новые мозоли стали быстро натираться. Я стараюсь держать темп, но даётся это всё труднее, и я сомневаюсь, что выдержу до вечера.
Но планы на войне часто летят в пропасть. Я так сосредоточился на том, чтобы через боль продолжать идти, что не сразу среагировал на появление самолётов. На этот раз бомберы, кажется, снова юнкерсы 88, летят с запада вдоль дороги. Вот и бомбы стали отделяться от них, но они ещё от нас сильно к западу, не долетели. Мы только что оттуда пришли, вроде, ничего там не было. Что бомбят?
Климов и пограничники побежали от дороги направо, к югу. И немец с ними бежит. Я же где-то читал, что от бомбы не бегают. Тут ещё и ноги стёрты. В общем, я отошёл от дороги метров на пять, и… Что-то типа нарастающего свиста или воя услышал, кинулся на землю, и тут землю тряхнуло. Да так, что меня чуть не подбросило. От противного запаха меня стало подташнивать.
Но разрывов и свиста больше не слышно, и я решил встать и осмотреться. Перевернулся на спину и стал смотреть на небо. Зачем я перевернулся? Хотел же встать. Но теперь это желание куда-то ушло, и меня заинтересовало голубое небо с белыми кучевыми облаками. Я стал всматриваться, как они постепенно двигаются и меняют форму.
Какие-то фигуры закрыли часть обзора. Они стоят рядом и смотрят на меня сверху. Ага, это капитан Климов, он хороший. Этот постарше, полковник. Я начинаю думать, почему я про себя назвал мужчину с седоватыми усами полковником. А, ну да, петлицы с тремя шпалами. Полковник что-то говорит с недовольным видом. Климов, вроде, возражает или оправдывается. Полковник поджимает губы, и произносит что-то короткое и решительное. Фигуры уходят. Я хочу снова смотреть на облака, но они вдруг куда-то валятся и исчезают.
Не знаю, спал я или был без сознания. В зависимости от этого я от холода проснулся или очнулся. Мне сразу же удалось сесть, и я стал осматриваться. Вон дорога, я, кажется, там, где меня застала бомбёжка. Никого не видно, все, видимо, ушли. Да и времени сколько прошло. Не темно, но и солнца нет. Оно явно на северо-востоке, значит, ночь уже к концу подходит. Могли бы и укрыть меня шинелью. Но, наверно, не нашлось ни у кого лишней, или не подумали.
Я плохо запомнил, как вставал. И вообще ощущения какие-то странные. Я, вроде, всё вижу и могу думать, но тело чувствую не полностью, и не уверен, что мыслю полностью здраво. Вспомнилась последняя мысль перед контузией: что же немцы там бомбят? И я пошёл на запад, просто посмотреть. Ковыляю не быстро, но хоть не падаю.
Ага, тут проходила колонна войск. Трупы лежат по обе стороны дороги. И два небольших грузовика: один на бок завалился, второй обгорел. А что это я делаю? Шарюсь зачем-то в вещмешках солдат. Ага, это я ищу еду. Очень хочется жрать. Но ничего не нашлось, только фляжка с водой. Воду я всю тут же выпил, и, кажется, в голове немного прояснилось. Ремень вместе с флягой себе забрал, пришлось его немного распустить, всё-таки у меня животик. А ведь мне не столько ремень нужен, сколько сапоги. Этот боец, с флягой, вроде, здоровый. А то тут у многих размеры ноги сорок и даже меньше, а у меня сорок три.
Почему-то я не чувствую никакой брезгливости. Может, после того, как спал между Римом и Сергеем, которые пахли далеко не одеколоном, брезгливость притупилась? Или это из-за контузии? Снимаю за одно и портянки. Когда-то отец учил меня их заматывать, и на картошке на первом курсе я мотал портянки. В общем, наверно, не сильно я ошибся, потому что ноге намного комфортнее, чем в туфлях и носках.
У многих бойцов остались винтовки, никто их не забрал. Патронов тоже сколько угодно. Есть махорка, а вот еды нет, ни сухарика. Надеваю один из мешков, в нём запасные чистые портянки, патроны, табак и газета. А это что? Да это же «светка», самозарядная винтовка СВТ. Одни считали её сложной и капризной, другие ценили за скорострельность. Во мне просыпается хомяк, и «светку» я вешаю на плечо. Хомяк не унимается, и на другое плечо я вешаю мосинку. Ещё зачем-то подобрал очки, одно стекло в трещинах, другого и вовсе нет.
На дороге пусто. Конечно, ещё рано, солнце только собирается всходить. Но, видимо, дело ещё и в том, что немцы совсем рядом. Между мной и ими уже нет желающих драпать на восток. Если пойду по дороге – тут-то они меня и поймают с двумя винтовками и патронами. И я иду от дороги, на юг, в сторону припятских болот. Метров пятьсот тянется какой-то пустырь, а затем начинается лес. Но я удачно попадаю на дорогу, которая идёт как раз на юг. Похоже, здесь на телегах ездили. Посредине следы копыт и навоз, по краям – узкие колёса без шин проезжали. Я общем, идти легко. А сзади я слышу шум моторов, кто-то по дороге начал ездить.
Постепенно становится теплее, и я всё больше прихожу в себя. Наконец, мне приходит в голову спрятать винтовки. Ставлю их посреди куста метрах в тридцати от дороги. Там же и патроны оставил.
Дорога выводит меня к деревне. Я легко пересчитываю дворы, благо, их всего десять. Во дворе крайнего дома невысокая женщина моего возраста или чуть моложе.
– Здравствуйте, хозяйка. Я на дороге под бомбёжку попал. Нельзя ли мне где-нибудь пожить несколько дней?
Женщина что-то отвечает, но, кажется, у меня что-то с ушами. А по губам я не понимаю. Но она жестами меня в дом приглашает. В доме обнаруживаются двое детей. Девочке, наверно, около 12, а мальчику лет 8. Вблизи я понимаю, что женщина намного моложе, чем показалась мне издалека. Ей, наверно, и сорока ещё нет. Но уже есть морщины, да и одета она как старуха.
Я на самом деле слышу, просто как-то приглушённо. Если кричать, то я разбираю слова. Но проще со мной общаться жестами.
Женщина берёт ведро, наполовину наполненное водой, и за руку выводит меня во двор. Показывает, что надо умыться, и начинает поливать. Ну да, я, наверно, весь в пыли. Как могу отмываю руки, лицо и шею. Вместо полотенца мне дают небольшую тряпочку. Пустое ведро подхватывает девочка, и идёт за водой. А мне показывают туалет позади дома, и снова ведут внутрь. Комнат в доме всего две, и одна из них проходная. В другую комнату, в которой имеются иконы и большая железная кровать, меня не ведут. Наверно, туда нельзя в сапогах.
Я сижу на лавке у стены, и пытаюсь сообразить, что же мне теперь делать. И понимаю, что голова пока что толком не варит. Ни одной стоящей мысли в неё не пришло. Наконец, меня приглашают за стол. Едим мы все вчетвером одновременно. Мне достаётся один кусок хлеба, три картофелины и кружка молока. Причём хлеб с какими-то добавками, не то с отрубями, не то с чем-то похуже. Я уже немало лет пощусь в великий пост, ну, с некоторыми послаблениями, и мне казалось, что нелегко его соблюдать. Теперь я понял, что картошка с лече и белым хлебом, да ещё и в любом количестве, это очень неплохо. В общем, еда не только не очень питательная, но её и маловато.
После еды хозяйка ведёт меня в лес. Сама она тащит двуручную пилу. В лесу уже спилена сухая сосна, но утащить её не реально, надо распиливать. Мы начинаем отпиливать кусок длиной метра два с половиной. Пила такая тупая, что мы замучились пилить и дважды отдыхали. Тащить бревно тоже нелегко. Но женщина не жалуется (по крайней мере, я ничего не слышу), и тащит почти наравне со мной.
Теперь это бревно надо распилить на чурбаки. Я спрашиваю напильник, и он, оказывается, есть. Не то, чтобы я большой мастер, но как мог наточил пилу. Пилить всё равно не легко, но хотя бы дело идёт быстрее раза в два. Пять раз пришлось перепиливать, но на козлах это удобнее, чем на земле. Потом я ещё и разрубил чурки на поленья.
Оказалось, вся эта работа в значительной степени для меня и делалась – хозяйка баню затопила. Мне пришлось шесть ведер воды принести. Колодец, правда, недалеко, немногим больше ста метров до него. Париться со мной пошёл мальчик, как его зовут я не расслышал. Точнее, он не парился, а только помылся тёплой водой, и вскоре ушёл. Зато я попарился с кайфом. Хозяйка дала мне явно ношенные кальсоны, да ещё и короткие, а мою одежду с собой взяла. Теперь они с девочкой парятся, наверно, заодно и стирают.
Второй раз меня покормили только вечером. Снова всё тот же набор. Этак я быстро похудею… Моя одежда сушится на заборе, а меня хозяйка ведёт в сарай. Ага, здесь я буду спать. Сено, на него что-то типа половика постелено, и некое подобие одеяла из многих разных тканей. Под голову – старое пальто. А в доме есть подушки, я видел. В общем, меня в сарае поселили, как козла какого. Или, скажем, барана. Но это лучше, чем ночёвка под одной шинелью на троих. А если учесть баню – то намного лучше.
Укрывшись одеялом, я снова пытаюсь размышлять. Очень ярко вспоминается, как я воевал полтора дня. В основном, конечно, шёл. Ещё каша вспоминается, сытная была, и много. А вот планы на будущее совершенно в голову не лезут. Но постепенно до меня начинает доходить, что я попал. В книгах попаданцы как-то хорошо обычно устраивались, но здесь, на оккупированной территории, куда я устроюсь? Здесь и мест-то хороших нет.
