Виктор Елисеевич Дьяков
Чужая правда
6
Таня и Анатолий совсем не пользовались возможностями, что им предоставили наступившие сумерки. Обычно, во время свиданий, он в эту пору "наглел" безудержно. Она, в свою очередь, ослабляла противодействие, смелее отвечала на ласки: темнота, как известно друг молодёжи, союзник влюблённых. Сейчас же они будто забыли, ради чего встретились. Сидя на той же скамейке они тоже в основном разговаривали.
– Эт верно… если бы всё получалось, как хочется,– мечтательно говорил Анатолий.– Вот поступили бы мы с тобой куда хотели, в Москве, так сейчас никаких проблем, круглый год бы виделись.– Он прилёг головой на колени Тани, а она одной рукой отмахиваясь веткой по мере надобности от комаров, другой поглаживала его короткие мягкие волосы.
– Да нет Толь, такого никак бы не могло быть. Я бы в прошлом году ни за что не поступила. Конкурс… я ж тебе говорила… Вот тоже нелёгкая дёрнула, с Катькой поехала. Мать предупреждала, она ж медалистка, всего один экзамен сдаёт… Не послушалась, дура. Хорошо, что ещё сообразила, как отлуп дали, сразу назад. В наш институт еле-еле на последний поток успела. Слава Богу, здесь-то баллов хватило.
– А если бы не успела?– задумчиво спросил Анатолий, поворачиваясь лицом прямо в полукружье таниного живота и начиная носом испытывать его упругость.
– Тогда бы домой вернулась, тут бы куковала.
– На ферму бы пошла?– Анатолий спросил озорно, со смешком.
– Да ну… что я дура, да и родители бы не пустили. Мать куда-нибудь бы к себе пристроила.
– А ты знаешь, я тебя сейчас на ферме представил, и самому смешно стало.
– Чего тут смешного?– Таня не больно шлёпнула Анатолия по щеке и будто бы с обидой отвернула его голову от своего живота лицом вверх
– Ну не злись, Тань… Просто несовместимо, ты и под коровой.
– Что несовместимо?… Свою-то корову я дою.
– Это не то, одну, да не каждый день.
– Ну да, не то. А ты вот сам попробуй, подлезь под корову. Вам мужикам, вообще легче жить, рассуждаете только. А у меня от одной и поясница отваливается, и руки болят.
Немного помолчали – Анатолий виновато, Таня обиженно – прежде чем он подобрал прерванную нить разговора:
– А я ведь когда в восемдесят девятом поступал в московское ВОКУ, почти поступил… на последнем экзамене срезался. Ну, у нас-то конечно попроще, в военные училища медалисты не идут. Если бы не этот чёртов билет по физике. Понимаешь, сидим три человека, справа у соседа билет – весь знаю, слева тоже, а свой… Как нарочно… Зато сюда, в наше, орджовское всех брали, тут каждый год недобор.
– А ты мне не говорил про это,– Таня удивлённо сверху вниз поглядела в его глаза.
– Про что… что наше училище одно из последних?… Про это как-то и говорить…
– Но ты же говорил, что ваше училище Аушев заканчивал?
– Ну и что… а как курсантов набирать, каждый год вербовщиков в другие училища посылают, подбирать, кто там не прошёл. Вот и меня так подобрали.
– Наверное, потому вас и закрывают, что желающих мало?
– Да нет, желающих-то хватает, только вот каких. Знаешь, сколько абитуры каждый год наезжает с гор, с Чечни, с Дагестана. Если бы их всех принимали, не училище получилось бы, а абрецкий стан. Но с грамотухой у них совсем завал. Им легче руку насквозь прострелить, чем сочинение написать. Осетин, тех ещё берут, а этих редко. Хоть кого, но лучше со стороны, чем этих, будущих Шамилей, или шейхов Мансуров готовить. У нас, наверное, половина курсантов таких как я, что в другие училища не поступили. Я с одной двойкой, можно сказать, вне конкурса прошёл. А там и такие были, кто с тремя поступал.
– Ужас какой. Неужто… Это какие же из них офицеры потом?…
Анатолий вскочил, будто его ужалили.
– Да вот, представь, отличники не хотят сапогами грязь месить, марщ-броски эти… будь они прокляты, кроссы, перловку с овсянкой жрать, портянки чужие нюхать!– вдруг прорвало его в ответ. Тут же с остервенением он ударил себя по лбу, придавив впившегося комара.
– Ты что, Толь?… Я ж не тебя имела в виду… садись,– Таня, оправдываясь, стала ластится к нему боком.
– Да знаешь, иной раз троечники такими головами оказываются, а те же отличники на поверку ни на что серьёзное не способны, обыкновенные зубрилы. Помнишь, как ты про Жулину говорила, что день и ночь зубрит?
– Нет Толь, про Катьку… это я от зависти. Она усидчивая… Не все же усидчивые дуры, и она такая. Медаль у неё честная, тут говорить нечего.
Анатолий молча отмахивался от комаров, и Таня, чувствуя что он ещё злится, сменила "направление" разговора:
– А может и к лучшему, что в Москве ни ты, ни я не учимся, зато ближе к дому. Ой Толь,– Таня вдруг забеспокоилась,– ты ж говорил, что вас теперь могут по другим училищам разбросать?
– То, что училище наше расформировывают – это однозначно, приказ есть. А вот как с нами, пока не знаю. Наверное, всё-таки здесь доучат, последний курс как-никак. Хотя может и разбросают, второй и третий курс наверняка разбросают. Сначало ракетное, теперь наше закрывают. В городе одни МОПы останутся.
– Странно, нигде больше МВДешников не называют как у вас, МОПы.
– А в этой Орджонке… Всё никак к Владикавказу привыкнуть не могу, да и какой это Владикавказ, того города давно уже нет, с революции. Орджонка, она и есть Орджонка, куча говна и грязи. Там и говорят-то, как не по-русски. Я ж тебе говорил, всё по своему называют, двойку если получил – говорят тахан заработал, отца паханом зовут, мать – маханей.
– Как у уголовников что ли,– недоверчиво спросила Таня.
– А там весь город приблатнённый. Народ весь какой-то гнилой, хоть русские, хоть нерусские. За три года мне этот город во где,– Анатолий чиркнул ребром ладони по горлу.– Поверишь, у нас старшекурсников свободный выход в город, так в такой город и идти не хочется, срань эту обкуренную смотреть.
– А ты и не ходи, Толенька,– чуть не с радостью подхватила Таня.– Доучись, последний год остался, а там, может, в хорошее место распределишься.
– Не, Тань, сейчас вряд ли распределишься,– тяжело вздохнул Анатолий.– Это раньше можно было распределиться в ГСВГ, или Центральную группу, это в Чехословакии, в Венгрию или Польшу можно было попасть. А сейчас, скорее всего, на Дальний Восток или на Север, сопли морозить загудишь. В Московский, или Питерский округ не пробиться, там одна блатота.
– Ой, ну и что? Пока молодой можно поездить, мир посмотреть.
– А где ты институт будешь заканчивать? Я же ждать не буду, сразу тебя заберу.
Таня теснее придвинулась, прижалась головой к плечу Анатолия. Его слова, конечно же, тронули её.
– Как нибудь перебьёмся. Ездить буду, если перевестись некуда, или академ возьму, – будущее в этом плане пока не казалось Тане слишком сложным.
Анатолий в ответ обнял её за плечи… Потом задумался…
– Слушай Тань, знаешь, со мной Николай Степанович говорил… ещё до своего отъезда. Я тогда только в отпуск приехал, второй день наверное… Я уж и забыл, а вот сейчас вспомнил. Он зачем-то к отцу приходил… А может и специально, чтобы со мной поговорить, не знаю. В общем, он мне интересное предложение сделал. Понимаешь, план у него есть, казачью заставу здесь в станице соорудить, официально с разрешения властей, со штатом.
– Какую ещё заставу?– Таня чуть отпрянула, и смотрела настороженно.
– Ну, казачью, своего рода отряд самообороны. Он говорил, всё равно казачьи войска рано или поздно будут возрождены, иначе тут жить невозможно будет, всё к тому идёт. Вот он мне и предложил, если что, в эти войска потом перейти. А? Представляешь, прямо тут, дома служить. И я уж не лейтенант буду, а хорунжий, форма–папаха и черкеска,– Анатолия явно воодушевляла такая перспектива, а вот Таню… Она даже отодвинулась от него.– Ты чего, Тань? Ведь тогда и ехать никуда не надо, и ты в нашей же школе работать будешь, как кончишь… Вот только, боюсь, ещё не скоро это случится, по дырам успеем мы с тобой натаскаться. Видел я на стажировке, что эти гарнизоны из себя представляют – мрак,– с сожалением произнёс Анатолий.
Таня в ответ нерадостно вздохнула:
– Глупый ты, Толь.
– Это ещё почему… ты что, не веришь!?… Это не я, это ты глупышка. Черные вон как наглеют, без самообороны никак не обойтись.
– И ты что, серьёзно собираешься здесь служить?– почти с вызовом спросила Таня.
– А почему нет, конечно.
– Ох дурень, ты дурень… ничего не понимаешь. Ты хоть думаешь о том, с кем тебе дело придётся иметь на той заставе!?… Я уехать, понимаешь, уехать отсюда хочу… подальше, хоть к белым медведям, но чтобы от этих зверей подальше!!… Ты говоришь, застава… Да тут сразу война начнётся, как вы хоть одного из них… они же… Наркоту, оружие, они же это и туда и сюда везут, машины ворованные перегоняют. А я, значит, трясись, жив ты или нет,– Таня вдруг закрыла голову руками и заговорила со слезами в голосе.– От них не заставами, а стеной, рвами отделяться надо, а пока эти, в Москве, поймут, что нам с ними в одной стране нельзя, знаешь сколько народа погибнет… сколько женщин, девчонок здесь они испохабят!?… Вон у нас, чуть стемнеет, с общежития боимся выйти, насилуют, и только русских. А если ловят, так обязательно насильник чёрный… Я… я не хочу, не хочу здесь… не хочу, чтобы это зверьё моего мужа убило! Бежать отсюда надо, куда угодно, только подальше, туда где их нет!
– Ну, что ты, Тань,– растерянно развёл руками Анатолий.– У нас-то до такого не дойдёт.
– Я учусь с девчонкой, она со станицы, что в Чечне. Знаешь, чего она порассказала, повторить страшно. И тоже там когда-то думали, что до такого не дойдёт… Жизнь она одна, и я не хочу её в страхе прожить… за тебя, за детей наших… Нет, жить только там, где никаких чечен, ингушей, ногайцев, кабардинцев… У меня подружка, в аудитории рядом сидим, она с Урала… говорит, со всеми жить можно, и с татарами, и с башкирами, а с этимим нет… всё удивлялась, как мы их тут терпим,– Таня шмыгнула носом и отёрла выступившие слёзы.
– Успокойся Тань,– Анатолий привлёк девушку к себе.– А ты ведь мне ничего не говорила… ну что у вас по ночам опасно.
– Ой, ты только не беспокойся. Я ведь не дура какая-нибудь, я осторожная и по вечерам не шляюсь. Да и зачем мне, у меня ведь ты есть.– Таня сильнее прижалась к Анатолию и затихла.
– И всё-таки бегство это не выход… кто-то должен же против них…
– Пускай кто другой, мы и так насмотрелись, натерпелись от них, я с детства их боюсь. Помнишь, я тебе говорила, как меня маленькую проезжие чеченцы напугали? Я ведь потом месяц заикалась. Они же пообещали меня… И это не шутка была, так не шутят с десятилетней девочкой. Они именно оскорбить меня хотели, мы вот так можем с вашими девчонками и женщинами, а вы вот не посмеете нашим такое сказать. Да разве мне одной такое говорили. На Кавказе наверное нет ни одной русской женщины, которую бы за жизнь чёрные не оскорбляли хотя бы словесно.
– И всё равно Тань, бежать нельзя отсюда. Родители наши здесь, родственники, и сами мы здесь родились. И потом, что же последние тёплые места им отдать? В России сейчас благодатнее мест чем наши и Кубань нет,– не очень уверенно убеждал Таню Анатолий.
– А по мне покой, он дороже всего. Николаю-то Степановичу чего, он старик уже, а под пули и ножи тебе подставляться придётся,– не отступала от своего Таня.
– Да брось ты Танюш переживать раньше времени. Если границу настоящую сделают…
– Какую границу? Ты как маленький. Я ж тебе говорю, сначала тут крови да слёз прольётся невесть сколько… Хорошо хоть ваше училище в осетинском городе, эти всё-таки не такие.
– Да уж осетинский,– Анатолий презрительно усмехнулся.– А ведь Владикавказ казаками основан, как и Грозный… отовсюду вытеснили. И у нас тут тоже давно в станице другие хозяева были, если бы и наши земли в какую-нибудь автономию отдали… Да, разрушили большевики единую казачью линию обороны, с того тут и бардак кругом, беспредел. А насчёт осетин… Знаешь, какая разница между ними и теми же чеченцами?
– Конечно знаю, эти мирные, а те нет.
– Мирные?– Анатолий растянул губы в усмешке.– Наш ротный про их мирность как-то рассказал. Где-то лет пятнадцать назад, случай был. Перегоняли по городу, по Орджо, БТР с Тарского ущелья, с полигона. В кабине как положено, старший – офицер и водитель – солдат, оба русские. Тут автобус у остановки затормозил, и из него пассажиры толпой. Одна девчонка-осетинка автобус не с той стороны обежала, правила нарушила, и прямо под заднее колесо тому БТРу залетела.
– Ужас какой!– округлила глаза Таня.
– То ещё не ужас, главный ужас потом был. Всё быстро случилось, водитель ничего сделать не успел… остановился, выскочил, девчонку из под колеса вытащил… поздно уже, конечно, было. Так, вот, та же толпа с автобуса, а там почти одни осетины были, тут же на месте забивает водителя, насмерть, невинного, а у старшего дверь придержали, чтобы выйти не смог.
– Господи… зверьё они и есть зверьё… все!
– А вот и нет, разница есть. Ротный нам её и растолковал, эту разницу. Осетины, своего рода, честность проявили, за одну осетинскую жизнь, одну русскую. В такой ситуации чечены, или ингуши обоих бы кончили, а БТР сожгли, или в горы куда-нибудь угнали и спрятали. У них там в горах, говорят, этого оружия видимо-невидимо, они его с прошлого века там копят и хранят. Так, что все они нас ненавидят, только одни больше, другие меньше, и на наше счастье друг-дружку тоже. Если бы не было нас, они бы давно друг-дружку…
– Тань… Танька, ужинать иди! Где ты тама!?– послышался голос таниной матери.
7
Старшее поколение жителей станицы, пенсионеры, не найдя за день понимания и сочувствия у внуков, перекинулись на вернувшихся с работы их родителей, призывая последних к воздействию на подрастающее поколение. Юная поросль стала в последнее время сильно сомневаться в героике и прогрессивности лихих дел своих прадедов, более того, некоторые непроч были и отречься от такого родства. Ох, как в иных семьях нервировали стариков внуки. И не так музыка, этот рок чёртов, или джинсы их доставали, это ещё куда ни шло. Но как выдержать, насквозь "красному" уму и сердцу, привыкшим слепо верить… Как выдержать, когда вдруг паршивый щенок возьмёт да и заявит, что белый генерал Шкуро, оказывается, воевал за Россию, а красный герой Ваня Кочубей, бандит и пособник шайки интернационалистов, Россию ненавидевших… и многое ещё в том же духе… Ох уж эта школа, ох уж этот директор – сын беляка. Да за такое в их время… но время, увы, другое.
А в тускло освещённой комнате женщина с неослабевающим упорством продолжала убеждать гостя:
– Но войдите же и в наше… в их положение.. Наши мальчики здесь пока ещё чужаки, и просто вынуждены объединиться. На нас же здесь сразу косо смотреть стали, будто мы цыгане какие, кур и детей воровать приехали. Наши девочки вообще от домов отходить боятся, а мальчиков дразнят… сами знаете как. Это же оскорбляет их национальное достоинство, вот они и ощерились.
– А почему бы им не потерпеть, уступить, а?– последовал вроде бы доброжелательный совет гостя.– Хоть для начала. Вы же к нам приехали, а не мы к вам. Ну, встретили вас недружелюбно, ну так вы придержите гонор, попробуйте подделаться под местных, раз жить здесь собрались. Уговорите детей избегать конфликтов, забудьте хоть на время эту свою гордость невозможную.
– Гордость говорите забыть… А может и честь тоже!?– женщина вновь оказалась готова "воспламениться".– Вы что же предлагаете нам евреями стать? Нет, мы армяне, ими и останемся, и ноги о себя вытирать никому не позволим!
– Гордость, честь… это, конечно, хорошо, но в вашей ситуации… подумайте. Нормальный человек не должен быть прежде всего горд тем, что никому не уступает дороги,– укоризненно покачал головой старик
– Хорошо… Но подумайте сами, разве могут наши дети вырасти теми самыми нормальными людьми, если с малых лет будут унижаться и подлаживаться, плясать под чью-то дудку, тех же местных хулиганов?– стояла на своем женщина.
– Ну вот, на колу мочало… У нас даже понятия о нормальном человеке несколько разные, именно с национальной точки зрения. Трудно нам друг друга…
– Ну почему же… Мы же разумные люди, неужели мы не сможем договориться?!– вопрос женщины прозвучал как мольба.
– Ничего не выйдет. Наш разговор теряет всякий смысл. А раз так, то я вам уже вполне официально заявляю: вы проживаете на данной жилплощади незаконно. В связи с этим постановление о вашем выселении и выселении остальных семейств беженцев в ближайшие дни будет обсуждено и, я в этом не сомневаюсь, утверждено на станичном Сборе и согласовано с Сельсоветом.
Хотел я вас по-хорошему уговорить…– старик взялся за шляпу, явно собираясь уходить.
– Подождите!…– женщина решительным жестом удержала его на месте, и… замолчала. С полминуты она собиралась с духом. Её лицо приобрело какую-то одержимость, словно она перешла черту за которой…– Что ж спасибо, что были со мной предельно откровенны. Я тоже хочу ответить тем же… Вы же… вы же…– она словно набрав воздуха кинулась в «воду». – Вы же все в массе своей бедняки, всегда таковыми были, исторически. Богатый, зажиточный человек у вас редкость, всё равно какой, честный или вор… А после семнадцатого года вы и тех немногих перебили, выгнали, извели. Только не надо утверждать, что это вам евреи с армяшками организовали. Вы сами этого, ваши предки хотели, нищие. И сейчас в массе своей вы потомки тех нищих, не способные жить, не завидуя более богатым. Всюду причины ищете, почему кавказцы богаче вас живут, почему евреи, прибалты… Просто у нас нет такого чудовищного преобладания потомственных нищих – вот и всё, все причины, всё остальное – следствие. И насчёт власти скажу вам. Кто бы ни сидел в Кремле, власть всегда вам подыгрывала, нищим, а не зажиточным армянам, грузинам и прочим. И сейчас… Зачем устроили эту гонку цен, инфляцию… разве вы так много потеряли? Как вы говорите, у вас двенадцать тысяч было, и это сейчас не деньги? Да, у нас было куда больше. А у некоторых, кто с нами приехал, во много раз больше. Но вся эта инфляция для того и организована властью, чтобы в первую очередь зажиточных разорить, тех кто работал, копил и считал деньги, чтобы опять всех сравнять. Сейчас уже и мы почти нищие, и у нас ничего нет!…
Старик слушал не перебивая, только постепенно серел лицом, каменели его скулы. Женщина, увлёкшись, жестикулировала, ходила по комнате, вернее, по имеющемуся в её распоряжении маленькому пятачку, свободному от ящиков. Иногда она прерывала свою речь нервными смешками, или всхлипами. Она явно имела целью сказать всё на одном дыхании, будто для этого её предоставлялась последняя возможность.
–… Ну а насчёт нашего национального характера, нашей гордости… Вам что же мало того, что мы язык свой забыли, говорим на вашем? А вы, хвалёная русская интеллигенция, вечно за что-то страдающая, но не способная устроить себе нормальной обеспеченной жизни, в то же время обладаете исключительной способностью душить культуру других народов. Ведь всё кругом было русское, хоть и звалось советским. Кино, книги, газеты, телевидение. Как же нам сохранить свои корни при такой с вашей стороны культмассовой интервенции? У нас только что и осталось в характере, в быту своё "я" сохранить. Наша гордость, темперамент вам поперёк горла? Но это, может быть, наша последняя отличительная черта, не позволяющая нам потеряться в вашей среде!…– женщина остановилась, глядя в упор на застывшего в кресле гостя.
Тот ещё несколько мгновений продолжал пребывать в сидячем столбняке, потом с некоторым усилием стряхнул оцепенение, вытащил платок и отёр появившиеся на лбу капли пота – духота, а может быть и внутреннее напряжение дали о себе знать.
– Нда… однако. Успокойтесь пожалуйста Карина Вартановна. Союза уже полгода как нет, и, надеюсь, больше не будет. Пора уже про него если не забывать, то говорить в прошедшем времени. Надо смотреть в будущее, ведь вы ещё относительно молоды. Я вас понимаю и нисколько не в обиде за нелестную оценку качеств моего народа. Конечно, я не со всем согласен, но кое что бесспорно, чего уж там. Мы подвержены одной болезни, в чужом глазу и соринку видим, а в своём… Вот вы говорите культурная интервенция, а нам кажется просветительская миссия, приобщение к великой русской культуре и так далее. Всё это очень сложно, не стоит продолжать. Вы не против?
– Я не хотела этого говорить… вы меня вынудили!– в отчаянии воскликнула женщина.
– Ну, и отлично. Мы слишком далеко ушли от наших насущных проблем. А они таковы, что сейчас вы беженцы, причём хоть и русскоязычные, но не русские, к тому же, как сами изволили признаться, ко всему русскому испытываете своеобразную аллергию. И, тем не менее, вы с завидным упорством собираетесь тут жить, несмотря на то, что относятся к вам тут далеко не дружески.
– К нам нигде, понимаете, нигде не относятся дружески. Мы ни где не встречали искреннего участия!
– Ну а чего же вы хотите, при вашем болезненном чувстве национального достоинства. Вы же не желаете принимать правила, по которым живёт этот вам крайне обрыдлый и чуждый народ. Вы хотите здесь жить по своим законам, и оправдываете свою бытовую неуступчивость тем, что де в культурном и политическом аспектах много уступили… Вот в кратце, отжав воду эмоций, я пересказал ваш вдохновенный монолог…
