Виктор Глебов
Самая страшная книга. ТВАРИ
* * *
© Авторы, текст, 2022
© Парфенов М. С., Дмитрий Костюкевич, составление, 2022
© Валерий Петелин, обложка, 2022
© ООО «Издательство АСТ», 2022
Максим Кабир
К вопросу зоохоррора
Когда мой друг, замечательный белорусский писатель Дима Костюкевич, предложил мне написать рассказ для антологии, посвященной животным, я услышал тихое, но настойчивое жужжание в той области мозга, что ответственна за фантазию. Жужжание отдалось приятным зудом в пальцы, я не знал, о чем будет моя история, но заранее определился с антагонистом.
Дима создал чат, в котором писатели, авторы ужасов, взрослые мужчины и женщины, сочиняющие тексты о призраках, вампирах и оборотнях, застолбили темы, чтобы животные не повторялись. Александр Матюхин выбрал рыбу, Александр Провоторов – собаку, Дима Тихонов – сов. «Беру пчел», – сообщил я, словно намеревался пасеку открывать. Мы шутили про такс и гусей. Авторы ужасов – те еще юмористы.
В текстовом документе шрифтом Times New Roman я написал слово «Жужжание». На том и застопорился.
Поясню. Зоохоррор – поджанр о столкновении людей с различным зверьем. «Челюсти», «Куджо», «Анаконда», такие штуки. Зоохоррор не предполагает мистику, а мистика всегда была для меня отличным подспорьем. В том смысле, что можно ничего не объяснять: некая кровожадная херня вылезла из болота (могилы, колодца etc) и ну давай бесноваться. У меня совсем немного рассказов без фантастических элементов: «За пределами котьей страны», «Ползущий» – вроде всё. Потому я стал думать об, условно говоря, реалистичной новелле, в которой персонажи, что твои винни-пухи, подвергнутся нападению «клада в надсемействе Apoidea летающих насекомых подотряда стебельчатобрюхие отряда перепончатокрылых» (скопировано из «Википедии»). Полагаю, любой апиолог (человек, изучающий пчел, – термин, подсмотренный в той же «Вики») поднял бы на смех задумку, но… к черту апиологов! Я даже набросал несколько предложений: герои уединяются на даче, но тут… Но тут я понял, что такую же локацию использовал Костюкевич в романе о муравьях-убийцах. Пчелы дразнились, никак не желая опылять цветы моего творчества. В течение нескольких месяцев я периодически открывал документ, имевший лишь название, и прислушивался, не зажужжат ли снова? Закинут в покетбук книги «Повесть о биологии пчелиной семьи» Евгения Васильева, «Пчелы и медицина» Наума Иойриша и «Уж-ж-жасные пчелы» Р. Л. Стайна. Я, без шуток, хотел, чтобы меня укусила пчела (в последний раз такое случалось лет двадцать назад, было больно), но за окнами падал снег, а сроки, отведенные Костюкевичем нам, дедлайнерам, истекали.
Обычно я использую какие-то моменты из личной практики или из биографии знакомых. Я был членом жюри поэтического конкурса, проходившего в задрипанном шахтерском городке, – так появились «Скелеты», дебютный роман. Родственники выселили товарища из квартиры – бытовой инцидент лег в основу «Мух» (в голове тогда тоже жужжало). Но выяснилось, что с пчелами я практически и не сталкивался, не считая нескольких жал, оставленных ими в моей плоти. На коктебельском литературном фестивале поэтессу Женю Чуприну, читавшую стихи, ужалила пчела, и ей пришлось вызывать скорую помощь: шея отекла. Такая себе история, но я готов был схватиться и за нее.
Файл, озаглавленный «Жужжание», мозолил очи. И почему я не выбрал кошек или акул? Почему доверился подлым насекомым?
Ладно, сказал я себе. Займусь читерством. Если я набил руку на мистике, то кто запретил мне включить в сюжет необъяснимые явления? Кэндимен, здоровяк с крюком, был ходячим ульем. Придумаю своего Кэндимена, или Кэндивумен, чтоб не обвинили в плагиате, делов-то! Чудотворцы Зосима и Савватий мне в помощь.
Приведу полностью черновой кусок, который я набросал за полчаса:
«– Папа, папа! – Растрепанная Тоня выбежала из пустой хаты, оглянулась в предрассветных сумерках, заметила движение на пасеке и кинулась через кусты смородины. – Папочка, я так испугалась!
– А чего ж бояться, глупая? – пожилой пасечник улыбнулся разбитыми губами. Левый глаз заплыл – били крепко, ногами. – Не сахарный ведь. До свадьбы заживет.
Взрослая дочь припала к отцовской груди. Легкие саднило – мчалась через все село сломя голову. На рамках в раскупоренном улье копошились пчелы, семья вентилировала леток. Отец отстранился, чтоб подкормить хозяйство сладкой водой из баклажки.
– Сколько их было?
– Двое.
– Зачем же ты открыл, глупый?
– Меда попросили. Как же путников медом вкусным не угостить?
– Что, добавки захотели? – Сердце Тони сжалось.
Пасека тихонько гудела.
– Видать, понравился мед сладкоежкам! Поколотили меня во дворе и пять литров с собой забрали.
– На машине?
– На мопедах. Да черт с ними…
– В смысле „черт“? Это же ограбление! С избиением!
Отец беззаботно махнул рукой.
– Лучше скажи, как ты узнала? Пчелы нашептали?
Тоня медленно кивнула. Не в первый раз ей снились пчелы – желто-черное облако нависало над кроватью, над дремлющей женщиной, и чужие мысли жужжали в черепной коробке: „Газ проверь, воняет“… или „Матери позвони“… или как сегодня: „К отцу беги!“
Нелепица, конечно, откуда пчелам знать, что такое „звонить“, что такое „газ“ – и впрямь поддувающий из трубы?
– Умницы мои. – Пасечник закрыл улей. Поманил дочь в дом. У красного угла она перекисью протирала его ссадины. Отец улыбался смиренно и глядел на старую потемневшую икону, изображавшую двух святых с лукошками в руках.
– Помнишь еще, кто это?
Тоня порылась в памяти.
– Зосима и Савватий.
– Верно. Соловецкие чудотворцы, заступники православных пчеловодов. Раньше на Руси совсем пчел не было, святые их из Египта принесли в тростниковой палочке.
Тоня вспомнила, как семнадцатого апреля, на день Зосимы, ребенком молилась пчелиному богу, как отец обмазывал ее медом и вместе они ели трупики пчел.
– Что случится с теми, кто тебя обокрал? – осторожно спросила она.
Улыбка отца из робкой превратилась в довольную, злую, и Тоне стало не по себе, словно жала вонзились в живот.
– Распухшие, – нараспев произнес отец. – Мертвые на дне оврага, под мопедами своими. Пчелки в рот залезали и кусали за языки. В глотки залезали. В желудки, в легкие, в анусы – и везде кусь делали.
Пасечник захохотал, захрюкал, засучил ногами. Ошарашенная Тоня ждала, пока минует припадок. Периферийным зрением уловила: кто-то смотрит в окно, большой, пучеглазый, мохнатый. Но, обернувшись, увидела лишь облачко пчел в утренней дымке.
И перекрестилась, как папа учил, чтобы пальцы двигались по спирали, будто насекомые летали от плеча к плечу, ото лба к пупку.
Отец смеялся, скрипел зубами. Зосима и Савватий молчаливо взирали из угла, а по их суровым лицам ползали негромко жужжащие пчелы».
Не густо – скажете вы, и будете, несомненно, правы. Знаете, что мне нравится в этой безделице? Слово «анусы». Пчелы в прямой кишке, по-моему, это ух! А знаете, что мне не нравится? Все остальное. Я не понимал, как мне продолжить историю, и уже представлял, в какое неудобное положение поставлю Костюкевича: добрейшему Диме придется подбирать слова, чтобы тактично отказать мне в публикации.
Но нет худа без добра – по крайней мере, так я думал. Образ пчел, оккупировавших икону, явился ко мне из прошлого и щелкнул тумблером.
Забавная вещь – мозг. Я забыл фамилии одноклассников, но помню название фильма, который смотрел один раз – четверть века назад. «Ликвак». Черт знает, что это значит, – может, так звали персонажа. Я напряг извилины.
Фильм был русским. Он шел по ТВ в середине девяностых и изрядно меня напугал. Думаю, послевкусие, оставшееся на всю жизнь, помогло мне написать рассказ «Курьи ножки»: там ребенок из девяностых боялся детской передачи.
«Ликвак» пугал не спецэффектами, не монстрами, выпрыгивающими на зрителя, а атмосферой безысходности, какая встречается сплошь и рядом в перестроечных фильмах. Лично мне хочется принять душ после нетленок «Кислородный голод» или «Камышовый рай». Думая о том фильме, я пришел к выводу, что он был не столько хоррором в духе малобюджетного трэша «Killer Bees» или «The Deadly Bees», сколько обыкновенной чернухой. Ни в одном списке отечественных ужасов мне не попадалась картина «Ликвак» (тут я снова подумал о феноменальном устройстве памяти, а еще засомневался, так ли звали фильм).
При слове «ликвак» на ум приходил режиссер Анатоль Литвак и легендарный харьковский сумасшедший, исписавший городские стены таинственными надписями «век – вак». В «Ликваке» были пчелы: меня, подростка, впечатлила и по-настоящему встревожила сцена, в которой полосатые насекомые заполнили избу, ползали по вещам, по иконам, по покойнице.
Тумблер снова щелкнул. Всплыл образ: гроб посреди комнаты, водруженный на стулья гроб, в нем девушка. Не сомневаюсь, оператор снимал долгим планом, а картинка рябила дефектами. Ни о какой динамике речи не шло – это, конечно, была статичная тягомотина.
Итак, зимой, полулежа в кресле, закинув на стол ноги, я думал о древнем российском фильме, а жужжание нарастало. Жужжало вдохновение. Окрыленный, я начал гуглить (яндексить, раз уж на то пошло). Интернет сказал, я на верном пути.
«Ликвак, – прочел я, – традиционный норвежский танец мертвых. За день до захоронения гости заполняли дом покойника и выплясывали так, что домовина подпрыгивала. Обряд подразумевал непристойное поведение живых участников и нередко перерастал в оргию». Статью, аккуратно мною скопированную, иллюстрировал данс-макабрический набросок художника Николая Аструпа (был бы я не Кабиром, а каким-нибудь Ивановым, взял бы псевдоним Аструп). Художник, сообщалось, в детстве стал свидетелем ликвака. Я вспомнил, что в фильме действительно танцевали, и воспоминания заиграли новыми жутковатыми красками.
Школьник, то ли пяти-, то ли шестиклассник, смотрит, как в ящике актеры танцуют вокруг гроба, и отчаянно дрейфит.
Из всего прочитанного я мог бы состряпать занятный сюжетец, но где тут пчелы? Где, собственно, фильм?
Самое время посетить «Кинопоиск». «Ликвак» – я не ошибся с названием! – в базе был, но страничка выглядела скупо. Ни постера, ни описания, ни баллов, зато я узнал, что сняли его еще в СССР, в девяностом году, и режиссер Павел Матейшин ограничился одним проектом. Имена актеров мне ни о чем не говорили, единственной звездой был композитор Артем Артемьев, сын Эдуарда Артемьева (годом ранее он сочинил музыку для боевика «Фанат»).
Я приготовился к киносеансу, но переоценил всемогущество Интернета. «Ликвака» попросту не было в Сети. За тридцать лет никто не удосужился оцифровать пленку. Всеядный «ВКонтакте» смог предложить мне лишь уже знакомую картину Аструпа «The Corpse’s Dance».
Вырисовывалась история про проклятый фильм, но Костюкевич не собирал антологии о проклятых фильмах.
Пока я рылся в Сети, наступил вечер, с работы вернулась жена, мы ужинали, смотрели голливудские комедии, в которых никто не танцевал вокруг гробов, поссорились, помирились и легли спать.
А утром я вскочил с полной уверенностью, что «Ликвак» даст мне ключ к будущему зоохоррору (к будущему зоохоррора даже). Мне бросили вызов. И я этот вызов принял. Я полез на IMDb.
Вот что нашел.
Ликвак (1990)
Likvak (original title)
1h 16min | Drama | TV Movie 1990
Director: Pavel Mateishin
Writers: Pavel Mateishin
Stars: Dennis Zaharenko, Nadejda Lin.
Plot Keywords: folklore, paganism
Country: Soviet Union
Language: Russian
Filming Locations: Odessa, Ukraine
Production Co: Tonis
Color: Color
На сайте отсутствовала афиша, но имелось аж два скриншота. Первый запечатлел голую барышню, может быть, Nadejdu Lin. Она таращилась на меня глазами, полными то ли ужаса, то ли священного экстаза. У нее были маленькие груди с торчащими сосками и густые черные волосы на лобке. Вторая фотография привела в замешательство. Она изображала корову, закопанную в землю: наружу торчала часть спины и голова чуть выше уровня глаза. Тушу коровы покрывали пчелы, и это была квинтэссенция арт-хауса, что-то среднее между экзерсисами Линча и кадром из короткометражки, которая убивала персонажей «Звонка». Таких подробностей я не помнил, но смотрел ли я кино целиком или попал на середину, щелкая каналы? Бог весть.
Сохранив оба скриншота, я посетил страницы актеров. У всех без исключения «Ликвак» оказался единственным фильмом в картерах. Я решил, что Матейшин нанял непрофессионалов.
Сцепив замком пальцы, я крепко задумался. Надо сказать, я почти забыл о Диме Костюкевиче и антологии. Меня занимал «Ликвак». Прекрасно понимая, что кино не стоит затраченных усилий, я зажегся идеей его найти. А заметка в отсканированном киножурнале подлила масла в огонь.
Рецензент писал: «Пасечник, мечтающий вывести особый сорт пчел, обращается к магии. Он приносит в жертву корову, и из коровьего рога (без шуток!) рождается пчелиная матка. Мед „особенных пчел“ по-особенному воздействует на людей. Они тянутся к смерти, ночуют на кладбищах, покупают гробы. Пристрастившаяся к меду соседка проникает на пасеку, но ее жалят пчелы. Решив, что девушка умерла, односельчане устраивают странные похороны с танцами. Героиня же приходит в себя в гробу, полном пчел.
Не ищите логику, ее нет. Дебютант Павел Матейшин снял алогичное, невнятное, попросту раздражающее кино. Здесь плохо все: актерская игра, операторская манера, работа осветителей (точнее, отсутствие таковой). Но хуже всего пафос, многозначительность, которой создатели лакировали эту неумелую поделку. Аллюзии на повесть Михаила Коцюбинского „Тени забытых предков“ (и одноименный шедевр Параджанова), цитаты из Вергилия… так и подмывает сказать Матейшину: либо раздобудь мыло, либо грязными руками великих не тронь!»
Негативная оценка критика лишь завела меня. Черт подери, я жаждал видеть это дерьмо! Я обратился за помощью к друзьям-киноманам, в том числе к завсегдатаям закрытого паблика, тихопомешанным гикам. И явно их возбудил.
«Ликвак», – бормотали они, выпростав руки на манер ромеровских зомби. В тот день слово «Ликвак» гуглилось по всему СНГ. Живущий у Черного моря фанат некрореализма известил с сожалением, что Одесская киностудия закрыта на карантин и разузнать что-либо про их детище сейчас невозможно.
За ужином я рассказал о расследовании жене. «Боже, какой же ерундой ты занимаешься», – удивилась она. Я страшно обиделся.
В понедельник я накатал письма в ряд архивов. Мол, такой-то фильм необходим для научной работы. В четверг получил ответ из российского Госфильмофонда.
«Здравствуйте, Максим Ахмадович. Мы можем предоставить вам цифровую копию картины „Ликвак“, но для этого необходимо разрешение от правообладателей».
Я ринулся на IMDb. Правообладателем значился украинский телеканал «Тонис»; в две тысячи семнадцатом он прекратил вещание, мутировав в канал «Прямой». Им я тоже отправил письмо. И уперся в тупик. Топ-менеджмент «Прямого» ответил, что «не володіє інформацією про проекти „Тонісу“ і нічим не може мені допомогти».
Я признал поражение. Я думал о том, как бы мне высосать из миниатюры о Зосиме и Савватии полноценный рассказ, а писатели вовсю слали Диме готовые тексты: в текстах кишели обезьяны, медведи, волки, лисы и прочая живность. Только пчел там не было.
В феврале мне написал фанат некрореализма. Его звали (и зовут) Толик, и он мой самый старый знакомец в Сети – общались мы года с две тысячи девятого. Про кино общались, естественно.
«Короче. Сведений об актерах – ноль. Матейшин на том свете. Но я отрыл контакты оператора. Поеду к нему в субботу. Присоединишься?»
«Только мысленно!» – написал я. Покурил, вернулся за компьютер и отредактировал сообщение.
«Присоединюсь!»
Позвонил жене, жаловавшейся, что мы давно никуда не выбирались, и обрадовал новостью: выходные проведем в Одессе!
Мы выехали рано утром. Жена вела автомобиль, а я дремал на пассажирском сиденье. В ночь перед вояжем я отвратительно спал. Бывают сновидения, запоминающиеся на всю жизнь. Кошмарнейшим моим кошмаром был давнишний сон про монашек, игравших в футбол младенцем. Я вставил его в рассказ «Причастие». Но сон, приснившийся накануне поездки, монашек переплюнул.
Я лежал в гробу, а вокруг водили хороводы какие-то люди. Они извивались и экстатически заламывали руки. Музыки младшего Артемьева не было, я слышал лишь топот ног по деревянному настилу и навязчивое жужжание. Я не мог пошевелиться, бессильно наблюдал за сатанинскими плясками. Лица танцующих покрывали маски из мягкого воска и проволоки. Пчелы ползали по мне, щекоча брюшками. Я проснулся в предрассветных сумерках с колотящимся сердцем и прильнул к жене.
В город Бабеля, Жванецкого, Ильфа и Петрова мы прибыли в полдень. Теплая и слякотная зима расщедрилась: температура упала до минус пяти, снег прихорошил улицы. Мы сняли гостиничный номер возле автовокзала и отправились гулять. Пообедали пиццей, фотографировались у памятника Дюку де Ришелье и на Потемкинской лестнице, бродили по пляжу, любуясь морем, а окоченев, грелись в кафешках.
К вечеру разбежались. Аня упорхнула к одногруппнице-одесситке, а я – к Толику, которого ни разу не видел вживую. Толик оказался упитанным говнарем: морозоустойчивый, расхаживал в легкой косухе и бандане с черепами. У него были милые усики, я разглядывал их, пока мы болтали о режиссере Юфите и писателе Мамлееве. Я впечатлил Толика тем, что встречал старенького Мамлеева.
Мы пили крафтовое пиво в пабе; за панорамными окнами, на другой стороне улицы, снимали то ли сериал, то ли юмористическое шоу. Я узнал Валерия Чигляева, сыгравшего капитана Флинта в клипах из мультика «Остров сокровищ». После десятка дублей киношники свернули оборудование, а прохожие ринулись к Чигляеву за автографом. Оператор пересек проспект и вошел в паб; Толик помахал ему рукой.
Оператора звали Сергей. Тщедушный и угрюмый, он отказался от выпивки, не стал снимать пальто, всем видом демонстрируя, что спешит.
– Ну, помню, – буркнул он. – Ерунда редкостная. Матейшин этот в кино ни черта не смыслил. Набрал каких-то алкоголиков, на главную роль свою бабу взял. Снимали у него дома, за городом. Сценарий… ну что говорить, вы сами видели.
– Я не видел, – возразил Толик. Мы объяснили оператору, что ищем фильм или правообладателей.
– Ничем не помогу, – сказал Сергей. – Я «Ликвака» только на премьере смотрел, от стыда сгорал. Публика в зале улюлюкала. Матейшин покончил с собой в девяносто вроде первом. Он странным малым был. Со странными идеями.
– Например? – взбодрился я.
– Ну, танец этот вокруг покойника – он намекал, что в его семье такой ритуал практиковали. Его предки, говорил, в Одессу из Скандинавии переселились до революции. Были известными пчеловодами. В сцене с похоронами он пчел выпустил – я в обмундировании снимал, как пасечник. Надька, баба его, вся в пчелах лежала.
– А как ее найти, не в курсе, Надю? Ее фамилия Лин?
– Нет, она псевдоним взяла. Артемида Черная. Я чего запомнил – пару лет назад делали передачу про гадалок. Гляжу, лицо знакомое у аферистки. Ба, Надька!
Мы поблагодарили Сергея, и он раскланялся. Толик полез в Интернет:
– А вот и телефон ее! – Он показал рекламу: «Предсказания будущего, тайны прошлого, индивидуальный подход. Артемида Черная, экстрасенс».
Набирая номер, я резко шлепнул себя по загривку ладонью. Показалось, на основании шеи сидит какое-то насекомое, щекочет кожу.
Прокуренный женский голос назвался нелепым и высокопарным псевдонимом. Я соврал, что пишу статью о Матейшине и разыскиваю фильм «Ликвак». Повисла пауза.
– Перезвоните в понедельник, – сказала Артемида, она же – Надежда Лин.
– Боюсь, я в Одессе проездом. Завтра отбываю.
Толик сложил пальцы баранкой.
– Хорошо, – сжалилась Артемида. – Приезжайте через час. Стоимость консультации – пятьсот гривен.
«Ого! – подумал я. – Жирно живут современные гадалки».
Артемида продиктовала адрес. Толик сказал, что сейчас на мели, но вызвался составить компанию. Я позвонил Ане: она веселилась с подругой, и я был вольной пташкой. Мы отправились к настоящей гадалке.
В такси я ослабил шарф, проверил, что там такое постороннее трогает мою шею, причиняя дискомфорт. Ничего не обнаружил и откинулся на сиденье, разглядывая проносящиеся дома.
Артемида жила вдали от туристических троп, в многоквартирном здании с одним подъездом и консьержем – здание, как я догадался, было общагой. Болтая о кино, мы с Толиком поднялись на третий этаж. Вправо и влево от лифта уходили бесконечные коридоры. Лампочки давали минимум света, и вся эта полутьма, и все эти цветы, неряшливо намалеванные на стенах, так и просились в мою прозу – правда, оставалось проблемой населить локации пчелами. Мы сунулись не в то крыло, вернулись к лифту и курилке, пошли мимо общей кухни с парой засаленных печей. Из-за обитого дерматином полотна доносились отзвуки блатняка: «Розы гибнут на газонах, а шпана – на красных зонах».
Спустя десяток дверей и десяток ветхих половиков мы добрались до нужной квартиры (тут вы можете проворчать, что, посетив такой чудесный город, как Одесса, вы вряд ли бы слонялись по неухоженным общагам, но я слонялся).
Дверь открыла очень худая короткостриженая женщина в атласном халате поверх свитера и джинсов. Хоть и с трудом, но я узнал девушку со скриншота на IMDb. Девушке было хорошо за пятьдесят, и она скорее напоминала кассира из АТБ, чем гадалку. Костистое лицо выражало подозрительность.
– Максим, – представился я. – Мой коллега – Анатолий.
– Деньги вперед, – сказала Артемида.
– Мы хотим спросить вас о фильме.
– Деньги вперед, – повторила она.
Скрепя сердце я вынул кошелек. Гадалка сразу подобрела, впустила в квартиру и снабдила домашними тапочками, словно сделанными из картона. Мои лапы сорок шестого размера не втиснулись в обувь, и я пошлепал по ледяному линолеуму в носках.
Квартира пропахла табаком. Полумрак просочился сюда из подъезда. Окна были плотно зашторены, в трехрогой люстре горела сиротливая лампочка. Но в целом это была самая обыкновенная двушка, без черных кошек и магических шаров. Разочаровывающе обыкновенная: сервант, диван, телевизор, ворсистый ковер.
К запаху курева прибавился душок потных носков – его принес Толик. Мы уселись за стол.
– Вы застали меня врасплох, – призналась Артемида. – Я думала, никто не видел этот фильм.
– Я видел его по телевизору в девяностые.
– Понравился? – Артемида выгнула бровь.
– Необычная работа, – дипломатично сказал я.
– Критики фильм разгромили. – Гадалка сморщила нос презрительно. – Они не поняли идеи Павла.
– А какая была идея? – спросил Толик.
Артемида уставилась на моего компаньона, будто только что его заметила.
– Я просто не смотрел, – стушевался Толик.
– Это кино о смерти, – сказала Артемида. – О том, что разница между живым и мертвым не так велика, как нам кажется. И мы все рождаемся мертвыми. Не хотим верить, двигаемся, суетимся. А осознав, ложимся в гроб.
– Это правда, – интервьюировал я хозяйку, – что Матейшин использовал реальные практики? Танец смерти, где вы лежите в гробу.
– Да. Так прощались с его отцом, с его дедом и прадедом. И на его похоронах мы плясали как чокнутые.
– Офигеть, – вставил Толик.
Я вспомнил свой сон и ощутил холодок внутри. А может, это мерзли мои ноги.
– Самоубийство Матейшина связано с провалом фильма?
Теперь и я удостоился высокомерного взгляда. Исключительно противной теткой была урожденная Надежда Лин: надменная, холодная, как ее обитель.
– Вы знаете, что такое «душа»?
– Бессмертная субстанция? – предположил я.
– Павлик сравнивал душу с зародышем, умершим в животе матери. В момент нашего рождения душа начинает разлагаться, и постепенно распад охватывает все наше тело. Убить себя – значит перестать отворачиваться от истины.
– Это как у Летова, – сказал Толик. – Ищет дурачок мертвее себя.
– Один среди червивых стен, – задумчиво промолвила Артемида.
– Получается, – спросил я, – «Ликвак» – философский манифест?
– Что вы. – Впервые Артемида улыбнулась, и улыбка эта не добавила ей очарования. – «Ликвак» – попытка зафиксировать на целлулоиде ту атмосферу, в которой мы жили.
– СССР?
– Нет, мы с ним. С Павликом.
«Веселенькая атмосфера», – хмыкнул я мысленно.
– Павел явил мне чудо, – выспренно заявила Артемида. – Указал путь, которым я двигаюсь до сих пор. Я предсказываю будущее, но никакого будущего нет. Я лгу, как и все теплокровные мертвецы. Заглядывая в человека, я вижу лишь гниль и опарышей.
«Милочка, – подумал я, – добро пожаловать в мой следующий рассказ».
– А что насчет пчел? – Мне не терпелось перейти к главному. – В сцене похорон были пчелы.
– Бычьи пчелы, – кивнула Артемида. – Слышали о них?
Мы ответили отрицательно. Ни в «Повести о биологии пчелиной семьи» Евгения Васильева, ни в «Пчелах и медицине» Наума Иойриша, ни в «Уж-ж-жасных пчелах» Р. Л. Стайна я не встречал такого словосочетания. Артемида смежила набрякшие веки.
– И сказал им: из ядущего вышло ядомое, и из сильного вышло сладкое. Эту загадку загадал библейский Самсон друзьям. Отгадка же в том, что Самсон убил льва, а через несколько дней обнаружил в трупе пчел и мед, которым он угостил родителей. Пчелы из тлена – это бычьи пчелы. Семья Матейшина делала их много веков подряд.
– Делала? – нахмурился я.
– Вот именно. Нужна дохлая корова, ее закапывают в землю в стоячем положении, так, чтобы наружу торчали рога. Через месяц рога спиливают, и из них вылупляются бычьи пчелы.
Толик закряхтел, а я пихнул его под столом. Не хватало, чтоб он своим скепсисом обломал мне такой сюжет.
– Бычьи пчелы, – продолжала Артемида, – психопомпы. Так называют проводников, которые сопровождают души в загробный мир. Но бычьи пчелы выслеживают мертвецов, прикидывающихся живыми. Они находят гнилое и селятся в душах. Утаскивают нас заживо в ничто.
Я прочистил горло, пошевелил озябшими пальцами ног:
– То есть в фильме Матейшин воспроизводит языческий ритуал?
Артемида встала, запахивая халат, прошествовала к серванту.
– Люди на съемочной площадке думали, это трюк. Но мы стали свидетелями чего-то потрясающего. Бычьи пчелы появились на наших глазах. – Артемида сняла с полки прозрачную пластиковую коробочку вроде мыльницы. – Я сохранила одну. Вот уже тридцать лет она напоминает мне о великой лжи – жизни, и великой правде гниения.
В коробочке лежала пчела. Крупная, размером с половину моего мизинца, цвета жженого сахара, без полос. Я видел усики и две пары темных крыльев, мощные мандибулы и темно-коричневые фасеточные глаза. Протянув руку, я коснулся пальцами коробочки и отдернулся. Насекомое очнулось ото сна, расправило крылья, поползло по пластику.
– Оно живое, – Толик невольно процитировал доктора Франкенштейна.
– Погодите, – опешил я. – Пчелы живут четыре-пять месяцев. Но не тридцать лет.
– Нет никакой жизни, – проговорила Артемида тихо. И обвела нас пристальным взглядом. – Вы хотите посмотреть фильм?
За сеанс она запросила еще пять сотен. Аня прибила бы меня, узнай, на что я трачу кровно заработанные деньги. Толик прошипел на ухо, что обязательно возместит мне часть убытков. Я уединился в туалете – если слово «уединиться» применимо к каморке, кишащей прусаками. Брезгливо перетаптываясь, я звякнул жене и убедился, что она не скучает в компании подруги. Мы договорились встретиться в восемь на Дерибасовской.
Я думал о пчеле-долгожительнице, о психопомпах, в честь которых, вот так совпадение, нарек сборник новелл, и потирал руки. Гадалка, то ли выжившая из ума, то ли имитирующая сумасшествие форса ради; грязная одесская общага; пчела в коробке, невесть откуда взявшаяся среди зимы, – вот тот сор, из которого я слеплю зоохоррор для Костюкевича.
Ликуя, я вернулся к чудаковатым знакомцам. В стоимость сеанса входил коньяк: Артемида разливала его по захватанным стаканам. Я вежливо отказался от алкоголя. Телевизор был уже включен, видеомагнитофон слопал кассету. В последний раз я слышал этот характерный звук лет пятнадцать назад. Кто сегодня смотрит фильмы на Ви-Эйч-Эс? Разве что экстрасенсы – в комнате не было ни компьютера, ни иных современных приборов, эта мебель, пыльный сервиз, прожженный ковер идеально смотрелись бы в сериале «Внутри Лапенко».
Я сел на стул. Артемида закурила тонкую сигарету. Я же решил не утолять никотиновый голод – уровень кислорода в комнате и так стремился к нулю. Я посмотрел на гадалку, на прихлебывающего коньяк Толика, и уставился в экран.
«Ликвак» никогда не выпускался в прокат. Артемида записала телеэфир, возможно, тот же, что подарил мне незабываемые ощущения в девяносто пятом или шестом. В правом верхнем углу маячил значок давно не существующего канала, а качество пленки было ужасным. «Ожоги» и черточки шли бонусом к атмосфере беспримесного уныния. В своем рассказе я, конечно, превращу загадочное кино в ужастик про дьявольских пчел. Но «Ликвак» находился вне жанровых категорий. Это было кошмарное (и, в теории, культовое) кино, которое давало фору всем кошмарным фильмам, мной просмотренным: «Вазе», «Ста двадцати дням Содома», «Подопытным свинкам», «Посетителю Q», опусам Фреда Фогеля и Йорга Буттгерайта. Чернуха в вакууме, «Ликвак» предлагал зрителю аморфную историю безымянного пасечника. Как и прочие персонажи, пасечник напоминал сомнамбулу, а оператор Сергей любил тыкаться камерой прямо в его одутловатую морду с отпечатком вырождения. Пасечник ел мед и говорил на пчелином языке, то бишь издавал раздражающее жужжание. Убийство коровы произошло за кадром, но туша, которую он закапывал, была настоящей, она по-настоящему сгнила в следующей сцене. И после стольких хорроров я отвел взгляд от экрана. Ладно человеческие трупы, но глазеть на позеленевшую, разлагающуюся корову для меня, вегетарианца, было чересчур.
Потом пасечник вооружился лобзиком, и из спиленного рога полезли коричневые пчелы. Надо отдать должное, фокус режиссеру удался. Без понятия, как он их туда без графики запихнул.
«Как-как! Они родятся в падали, сказано же!»
Я придумал способ самоубийства: режиссер в моем рассказе перережет глотку осколками разбитой банки из-под меда.
На экране возникла Артемида, Надежда Лин. В молодости она была ничего, но я никак не мог определиться, хорошая она актриса или плохая. Порой она казалась манекеном, умеющим лишь пучить глаза, но порой отмороженная манера игры и лютый взгляд фанатички били в цель. Где-то на сороковой минуте мне захотелось сигануть в окно. Монотонность «Ликвака» граничила с садизмом. От жесткого стула ныли ягодицы. Затхлый воздух и полумрак вводили в транс. Оборачиваясь, я видел озаренные всполохами лица: вялое, осоловевшее – Толика, хищное и птичье – Артемиды. Почти все время мы молчали, лишь однажды, когда голая Надежда Лин вышла из бани, Толик сказал:
